Сама Хийю, оказывается, не лишена снобизма. Из всех псов Айн-эль-Аруса она выбрала единственного, у которого есть ошейник! В ее взгляде явственно читается:
«Вот это, я понимаю, высший класс!»
Это огромный кобель с приплюснутым носом и длинным унылым хвостом, как у лошадей в похоронной процессии.
Субри, промучившись всю ночь зубной болью, просит отпустить его в Алеппо к дантисту. Он возвращается через два дня, весь сияя. И долго делится впечатлениями:
– Захожу к доктору, сажусь в кресло. Показываю ему на зуб. Да, он говорит, надо рвать. Сколько, говорю я.
Двадцать франков, говорит он. Грабеж, говорю я, и ухожу. Снова прихожу днем. Сколько? Восемнадцать франков. Грабеж, говорю и ухожу снова. Боль все сильнее, но я не могу дать себя ограбить. Прихожу на следующее утро. Сколько? Все равно восемнадцать франков. Прихожу днем. Восемнадцать франков. Он думает, что боль меня доконает, и я соглашусь. Ничего подобного. Я продолжаю торговаться. И что бы вы думали, хваджа? Я победил!
– Он снизил цену?
Субри энергично трясет головой:
– Нет. Но за те же восемнадцать франков он вырвал мне не один, а целых четыре зуба! Что вы на это скажете?
Субри оглушительно хохочет, показывая зияющие дырки вместо зубов.
– Что, те три зуба тоже болели?
– Нет конечно? Но ведь они когда-нибудь заболят, разве не так? А теперь – дудки! И все четыре стоили как один!
Мишель, слушавший его рассказ, стоя в дверях, одобрительно кивает:
– Beaucoup economiat![85]
Субри привез Хийю нитку красных бусин и сам надевает подарок ей на шею.
– Когда девушка выходит замуж, – говорит он собаке, – она носит такие бусы. А Хийю ведь у нас недавно вышла замуж.
«Да уж, – думаю я. – За всех местных псов сразу!»
Сегодня воскресенье, наш выходной. Утром я делаю этикетки для наших находок, а Макс корпит над бухгалтерской книгой. Али вводит в комнату какую-то женщину, на вид – весьма респектабельную. Одета она в опрятное черное платье, на груди – громадный золотой крест. Губы ее скорбно сжаты, и она явно чем-то весьма удручена.
Макс вежливо приветствует ее, а она сразу начинает свою длинную, очевидно печальную, историю. В рассказе то и дело мелькает имя Субри. Макс хмурится и все больше мрачнеет. Повествование становится все более драматическим. Мне кажется, что это классический деревенский сюжет – совращение юной девицы. Эта женщина, вероятно, мать, ну а наш весельчак Субри – коварный соблазнитель.
Голос женщины звенит от праведного гнева. Стиснув крест на груди, она подымает его – похоже, в чем-то клянется.
Макс посылает за Субри. Я думаю, что мне лучше уйти, и уже собираюсь потихоньку выскользнуть из комнаты, но Макс просит меня остаться. Снова сажусь и, коль меня призвали в свидетели, делаю вид, что все понимаю.
Женщина молча ждет, исполненная мрачного величия.
Приходит Субри. Она выбрасывает вперед руку и, по-моему, повторяет все свои обвинения.
Субри даже не защищается, он только пожимает плечами, поднимает ладони и, как я понимаю, признает ее правоту.
Действие развивается стремительно – спор, разоблачение, Субри полностью признает свою вину. Делайте как знаете, словно говорит он. Теперь оба ждут справедливого приговора, который должен вынести Макс.
Внезапно Макс хватает лист бумаги и что-то пишет, после чего показывает написанное женщине. Она ставит свою подпись – крестик – и снова в чем-то клянется, воздев свой золотой крест. Макс подписывается. Субри тоже ставит свою закорючку и тоже произносит нечто похожее на клятву. Макс отсчитывает несколько монет и отдает женщине. Она берет, важно кивает, благодаря Макса, и уходит. Макс что-то говорит Субри – тон его очень язвителен. Тот, потупившись, удаляется. Макс откидывается в кресле и, вытерев платком лицо, отдувается:
– Ф-фуу!
Я накидываюсь на него с расспросами:
– В чем дело? Что случилось? Девушка, да? Это ее мамаша?
– Не совсем, – отвечает Макс. – Это хозяйка местного борделя – Что?!
Макс подробно излагает мне претензии этой матроны.
Она явилась сюда, чтобы Макс возместил «огорчительный ущерб», нанесенный ей нашим слугой.
– А что же Субри все-таки сделал, спросил я ее. Ты послушай, что она мне выдала: «Я женщина честная и почтенная. Меня тут уважают. Никто обо мне худого слова не скажет. И дом свой я содержу благочестиво, по заповедям Господа. И вот является этот бродяга, этот ваш слуга, и находит у меня в доме девицу, которую он знал еще по Камышлы. И что же вы думаете – он возобновил с ней знакомство, как положено вежливому и воспитанному человеку? Ничего подобного. Он приходит и безобразничает, порочит мое доброе имя. Он спустил с лестницы турецкого джентльмена – богатого посетителя и покровителя нашего дома. Неслыханное безобразие! Мало того, он убедил эту девицу, которая все еще должна мне деньги и видела от меня только добро, покинуть мой дом! Он купил ей билет и проводил на поезд. А эта бесстыдница еще прихватила с собой сто десять франков моих денег! Что это, если не грабеж? Ответьте мне, хваджа, как можно допускать такие вещи? Я всегда была женщина честная и достойная, богобоязненная вдова, все меня уважают. Всю жизнь я тяжко трудилась за кусок хлеба, да, я честно трудилась, я одолела бедность и кое-чего достигла. Вам, хваджа, негоже покрывать зло и беззаконие. Я прошу возместить мои потери и клянусь (именно в этот момент, как выяснилось, она и подняла свой крест), что все рассказанное мною святая правда. Я повторю это вашему Субри в лицо. Можете позвать священника, магистрата, французских офицеров из гарнизона – кого угодно, и все скажут вам, что я честная, приличная женщина». Тут я и вызвал Субри. Он отрицать ничего не стал. Да, он знал эту девушку еще в Камышлы.
Она была его подружкой. Он взбесился, увидев пришедшего к ней турка, и вышвырнул его вон. А девушке предложил вернуться в Камышлы, она согласилась. Деньги она действительно позаимствовала, но собиралась их вернуть.
Именно тогда Макс и огласил свой приговор.
– Да, – тяжело вздохнул он, поведав мне всю эту историю, – чем только не приходится заниматься в этой стране – и кто знает, чем еще придется!
Я спросила, каков же был этот приговор. Макс смущенно откашлялся.
– Я сказал ей: «Премного удивлен, что мой слуга отправился в ваше увеселительное заведение, ведь это противоречит его убеждениям и к тому же порочит нашу честь, честь экспедиции! Я прикажу всем своим подчиненным в дальнейшем не приближаться к вашему дому на пушечный выстрел, пусть они имеют это в виду». Субри выслушал эту тираду и буркнул, что все понял. Ну а потом я добавил:
«Побег девушки из вашего заведения меня не касается. Но деньги, которые она взяла, я вам верну, исключительно ради доброго имени моих слуг. Потом эту сумму удержат из жалованья Субри. Я сейчас напишу расписку и зачитаю ее вам. Вы подтвердите получение данной суммы и тот факт, что вы не имеете ко мне больше никаких претензий. Вы распишетесь там, где я вам укажу, и поклянетесь, что на этом мы поставим точку».
Я вспомнила, с какой торжественностью и прямо-таки библейской истовостью была произнесена эта клятва.
– Она сказала еще что-нибудь?
– Она сказала: «Благодарю вас, хваджа. Справедливость и правда, как всегда, восторжествовали над злом!»
– Ну… – бормочу я, совершенно огорошенная. – Ну…
Тем временем под окном послышались легкие шаги. Это наша недавняя посетительница. С огромным молитвенником в руках она явно шествовала в церковь. Лицо праведницы, большой золотой крест поблескивает на груди.
Я встала, взяла с полки Библию и нашла историю блудницы Раав[86]. Теперь, кажется, я поняла, что собой представляла эта Раав. Такая же, как наша посетительница, – истовая до фанатизма, решительная, глубоко религиозная и, вместе, блудница – до мозга костей!
Декабрь – скоро конец сезона. Потому ли, что сезон этот осенний, а мы привыкли копать по весне, или потому, что и сюда просочились слухи, что в Европе неспокойно, но на сердце какая-то грусть. У меня такое предчувствие, что мы сюда больше не приедем…
Однако дом в Браке мы взяли в аренду на два года, здесь останется наша мебель, а холм таит в своих недрах еще столько сокровищ… Конечно же мы обязательно вернемся!
«Мэри» и «Пуалю» везут нас через Джараблус в Алеппо.
Из Алеппо едем в Рас-Шамру, Рождество проводим с друзьями – профессором и мадам Шеффер и с их прелестными детьми. Рас-Шамра – само очарование, это синяя бухта, отороченная белым песчаным пляжем и невысокими белыми скалами. Рождество проходит чудесно. Обещаем в следующем году приехать снова. Но чувство какой-то смутной тревоги нарастает. Мы прощаемся:
– До встречи в Париже!
Увы, Париж, если бы ты знал!
На этот раз плывем из Бейрута на корабле. Я стою у борта. Как они прелестны, этот берег и эти голубые Ливанские горы, вздымающиеся вдалеке! Ничто не омрачает романтической красоты пейзажа, и настроение у меня поэтическое, почти сентиментальное.
Внезапно я слышу отнюдь не романтичный гвалт – это кричат матросы на палубе грузового судна, мимо которого мы как раз проплываем. Портовый кран уронил груз в воду, контейнер раскрылся…
И вот на волнах качаются сотни сидений для унитаза!
Макс подходит и спрашивает, что за шум. Я показываю на воду и сетую, что мое поэтическое настроение, навеянное расставанием, разбилось о прозу жизни.
Макс признается, что никогда не предполагал, что мы отправляем на Восток столько стульчаков. Вряд ли тут найдется такое количество унитазов! Я молчу, и он спрашивает, о чем я думаю.
А я вспоминаю, как наш плотник в Амуде выставил у крыльца мой стульчак – как раз когда к нам в гости явились монахини и французский лейтенант. А какую он соорудил вешалку для полотенец – на огромных кривых ногах, чтобы было красиво»! Потом вспомнилась наша суперкошка.
И Мак, поднимающийся на крышу, чтобы полюбоваться закатом, его отрешенное и счастливое лицо.
Я вспоминаю курдских женщин в Шагаре – похожих на веселые яркие тюльпаны. И рыжую от хны окладистую бороду шейха. Я как будто снова вижу полковника: вот он ползает на коленях возле обнаруженного захоронения, у него черная сумка-саквояж, поэтому рабочие шутят: «А вот и доктор, сейчас он полечит этого бедолагу». Все смеются, а полковника потом долго зовут «Monseur le docteur»[87]. Вспоминается Кочка и его опасный для жизни тропический шлем, как Мишель кричит «Forca!» и тянет за ремешки…
Вспоминаю склон, весь покрытый золотыми ноготками, там мы как-то устроили пикник. Я закрываю глаза и на миг ощущаю нежный запах цветов и дыхание цветущей степи…
– Я думаю, – отвечаю я наконец Максу, – что мы счастливые люди. Только так и следует жить…
Эпилог
Эту немного беспорядочную хронику я начала перед войной, по причинам, о которых уже сказано выше.
Потом я отложила ее в сторону. Но теперь, после четырех лет войны, мои мысли то и дело возвращаются к тем дням, что мы провели в Сирии, и в какой-то момент мне вдруг так захотелось продолжить свою сагу, полистав дневниковые записи. Я думаю, это очень важно – иногда вспоминать о былом, о тех благословенных краях и о том, что мой любимый пригорок сейчас покрылся ковром из золотых цветов, а тамошние белобородые старики, бредущие за своими ослами, могут позволить себе роскошь не знать, что где-то идет война… «Война нас совсем не коснулась».
За четыре года, проведенных в военном Лондоне, я поняла, насколько прекрасна была та наша жизнь, и для меня это отдохновение и радость – снова пережить те дни! Работа над этой немудреной книгой была для меня настоящим праздником. Не подумайте, что это бегство в прошлое, просто сегодня, когда наша жизнь так печальна и трудна, мне хочется вспомнить, что существует нечто непреходящее, оно было, оно есть, оно будет. Оно всегда со мной.
Ибо я люблю эту ласковую, плодородную страну и ее простых людей, умеющих искренне смеяться и наслаждаться жизнью, веселых и беззаботных, наделенных природным достоинством и чувством юмора и не ведающих страха смерти.
Иншаллах, я все же вернусь туда снова, и все, что я так люблю, да не исчезнет с лица земли… Эль хамду лиллах!