Пока тянулся наш вечер, позвонил Вильгельм Функ, наш друг-художник (он был другом Цорна и Заргента), и сказал: «Конечно, он у тебя, не так ли?» Весь Мюнхен сгорал от нетерпения узнать, куда спрятался Гитлер, так что в конце концов я пригласил и его. Он являл собой любопытное сочетание англичанина – завсегдатая ночных клубов и льстивого американца. Он начал с того, что принялся подбадривать Гитлера, заявлять, что ему надо все начать вновь, и как велики его шансы, и так далее. После этой тирады к Гитлеру вернулось его скромное настроение. «Ах, господин профессор, – сказал он (в нем еще жил мелкобуржуазный комплекс обращения к любому человеку некоторой образованности с подобным титулом), – все это очень хорошие советы, но никогда не стоит забывать, как это ужасно трудно для человека без имени, титула либо академических званий – дослужиться до титула, когда его имя ассоциируется с какой-нибудь политической программой. Вы недооцениваете всю тяжелую, сопряженную с этим работу». А потом, обернувшись ко мне, он добавил: «Возможно, в конце концов, Ганфштенгль, этот путч был неплохой вещью; по крайней мере, никто не может сказать, что я сейчас неизвестен, а это дает нам основу для нового старта».
Ради нового гостя он пустился в длинные объяснения своих причин для организации путча, неминуемой опасности сепаратистских движений, дезорганизации и разобщенности, необходимости восстановить немецкую гордость и престиж, а потом, вернувшись к вопросу, чуть ли не беседуя с самим собой, сказал: «А что еще мы могли сделать? «Беобахтер» была почти в руках назначенных управляющих, и у нас не было денег. У партии просто не оставалось денег. А что еще можно было от нас ожидать? Нам надо было что-то делать. – Он взглянул на мою жену: – Все это было ужасным разочарованием, дорогая фрау Ганфштенгль, но на следующий раз я обещаю вам, что не упаду с натянутого каната».
Глава 7
Гитлер и Генрих VIII
В течение нескольких недель Гитлер, похоже, старался обрести свою политическую опору. Он опять посетил нас перед наступлением нового года, и я произвел на него впечатление, настаивая на абсолютной необходимости достижения какой-то формы временного соглашения с Генрихом Гельдом, главой нового баварского правительства. «Если вы не сможете убедить его в том, что партия умерила свои взгляды, ее просто запретят навсегда, – говорил я ему. – Надо помнить, что Бавария – преимущественно католическая область. Вы ни к чему не придете, если будете постоянно оскорблять людей либо позволять Розенбергу распускаться с его обличительными речами в печати. Вы достигли того, что ваши пути с Людендорфом разошлись, и если вы сможете заверить Гельда в этом, это произведет очень хорошее впечатление». Несколько дней спустя, к моему удивлению, Гитлер опять зашел ко мне и сообщил, что действительно встречался с Гельдом, имел дружеский получасовой разговор и теперь надеется на лучшее. Должно быть, он был необычно убедителен, потому что через пару месяцев партии было разрешено легально восстановиться.
В доме на Пиенценауэрштрассе у меня был небольшой кабинет, в котором я обычно работал. В нем не было центрального отопления, а чтобы обогреть большую мастерскую, нужны были бешеные деньги, так что большую часть времени я проводил в своем уютном местечке. В доме было полно книг, а на стене я повесил несколько картин и фотографий. На одной из них был Муссолини, которого я повесил скорее в виде предупреждения, чем для чего либо еще, глаза у него были выкачены, и он был похож на актера, играющего Отелло и переигрывающего свою роль. Также это подчеркивало бредовость его претензий на роль ломбарда (лангобарда) древнего происхождения. Было видно, что он на две трети – мавр. Там также была репродукция «Подсолнухов» Ван Гога в исполнении издательства Ганфштенгля, которую я уговорил моего брата, очень не хотевшего это делать, включить в наш каталог. Возможно, я чуть опережал общественный вкус, хотя последние годы она оказалась одной из наших наиболее популярных репродукций и была продана в огромных количествах. Гитлеру она не нравилась. «Для меня цвета слишком кричащие», – заметил он, но ему понравился портрет Муссолини и еще одна фотография Тосканини, дирижирующего оркестром.
Как-то днем в феврале вместе с нами тут побывал Рем. Я попросил его отдалить Гитлера от его друзей по кафе. «Это настоящая императорская голова, – заявил Гитлер, указывая на картину Муссолини. – Он похож на Тиберия, один из бюстов в ватиканском музее». На Рема это произвело куда меньшее впечатление. «Мой любимый Адольф, – произнес он со своим сильным баварским акцентом. – Этот человек похож на абиссинца. Ты никогда не сделаешь из меня фашиста. Я останусь тем, чем был всегда – баварским монархистом». Я взглянул на него, но он, похоже, не шутил, и я навсегда запомнил его ремарку. Настанет день, когда я задумаюсь, а не запомнил ли ее и Гитлер.
Какое-то короткое время действительно казалось, что Гитлер собирается прислушиваться к голосу разума, и первые несколько недель 1925 года я всерьез подумывал над тем, чтобы отдавать большую часть своего времени руководству этим непредсказуемым гением. Политически его капитал находился в стадии отлива. Партию еще предстояло юридически возродить, существовал запрет на его публичные выступления, центральное правительство стабилизировалось, новая марка доктора Шахта излечила инфляцию и лишила нацистов одного из их наиболее эффективных аргументов, а Гитлеру еще надо было вновь навязать себя своим националистическим союзникам. Однажды он приехал ко мне и сказал: «Нам надо 100 тысяч марок, и с этими деньгами все можно будет выстроить вновь». Его главная надежда возлагалась на успех его книги, рукопись которой уже была готова. Тут мне виделось средство сделать его обязанным лагерю респектабельности. Я рассказал своему брату Эдгару, что есть эта книга и что весьма стоило бы нашей фирме обрести права на нее. Мы опубликовали несколько политических биографий, и я предположил, что это было бы очень выгодным титулом в нашем списке. Но Эдгар, будучи очень консервативным бизнесменом, эту идею отверг, что очень показательно в том плане, какого были мнения очень многие люди о Гитлере после провала путча в «Бюргербрау».
К этому времени люди Амана начали набирать гранки, и однажды утром Гитлер появился со связкой их в руке. «Не могли б вы помочь мне с корректурой?» – спросил он, на что я согласился уж слишком легко, пока не начал читать их. Это был в самом деле жуткий материал. Я просмотрел не более семидесяти страниц или около этого, но были уже очевидны его невозможные политические предпосылки, и совсем независимо от этого такой стиль наполнил меня ужасом. Бог знает, немецкий язык дает безграничные возможности для расплывчатости мысли и бесконечное число подчиненных предложений. А здесь это сочеталось с фразеологией школьного класса и вульгарными ошибками стиля.
Я принялся за работу, прежде всего вычеркнув его наихудшие прилагательные страшный и чудовищный, а также излишнее использование превосходной степени. Некоторые из ошибок были весьма показательны. В деревенских школах учат: более вежливым будет писать mein Vater besass ein Haus, нежели mein Vater hatte ein Haus (у моего отца есть дом)! На странице 22 появляется mit mir besass das Schicksal in dieser Hinsischt Erbarmen – «судьба в этом отношении была добра ко мне». Где-то еще он говорит о своем таланте художника. «Вы не можете так говорить, – сказал я ему. – Другие могут сказать, что у вас есть талант, но вы сами этого сказать не можете». Были еще мелкие нечестности типа описания своего отца как старшего чиновника, каковым его отец никогда не был. Его ограниченный кругозор отражался в использовании слова «Weltgeschichte» – мировая история – в связи с весьма незначительными европейскими скандалами.
Скоро он потерял терпение со мной и говорил «да, да, я посмотрю», но, естественно, никогда этого не делал, и эта книга до сих пор читается как один из монологов Фафнера из вагнеровского «Зигфрида». Но если продраться сквозь это многословие, раскроется истинный Гитлер со всеми его «белыми пятнами», где он плохо разбирался в предмете, в сочетании с фантастической энергией и целеустремленностью, с которыми он занимался этой пустой болтовней. Когда я обнаружил, что пропала пачка листов текста, я поинтересовался, что случилось с другими, и мне заявили, что их корректирует Штольцинг-Черны – богемский немец, работавший в редакции «Беобахтер». Я сказал Гитлеру, что, пока у меня не будет всего текста, я не смогу правильно корректировать его, но я так и не увидел остальной части и был вынужден прочесть ее уже в книжной форме, когда она вышла в свет.
Полагаю, это была безнадежная попытка, но мы с женой даже подумывали о том, чтобы привить ему общественную привлекательность, вежливость и такт как средство противостояния угрозе растущего радикализма его взглядов. Мы намеревались смягчить манеру, которая выражалась у сержанта в цивильной одежде, и предложили ему ходить в школу танцев, где, как мы знали, обычно учат и умению держать себя в обществе. В то время очень популярным был чарльстон, но мы хотели избежать его любой ценой и надеялись, что хорошо выученный вальс будет более способствовать внутренней гармонии. Было странно, что человек с таким музыкальным чувством испытывал полнейшую аллергию к этому ее выражению. Даже шарм моей жены не смог ничего поделать. «Нет, – заявил он, – танец – нестоящее занятие для государственного деятеля». – «Но, господин Гитлер, – прервал его я, – Наполеон весьма наслаждался танцами, а на Вашингтона и Фридриха Великого можно было всегда рассчитывать, что они будут на балу». – «Нет, я не буду этого делать. Это пустая трата времени, а венские вальсы слишком женоподобны для мужчины, чтобы их танцевать. Эта мания и пристрастие были не последними факторами в падении их империи. Вот за что я ненавижу Вену».
Хотя мы продолжали весьма часто видеться с Гитлером, я осознавал, что безумные экстремисты в партии снова вцепились в него, и аргументы более благоразумных из нас постоянно отвергались. Даже сам ход событий был в заговоре против нас. 24 февраля власти опять разрешили легализовать существование партии. 27-го Гитлер выступил впервые после перерыва в «Бюргербраукеллер». Хотя он выглядел благоразумно осторожным, налицо был достаточно явный намек для Гельда на старые угрозы, чтобы встревожиться от свободы, которую он предоставил Гитлеру, и тому было вновь запрещено выступать, и этот запрет действовал в Баварии более двух лет, а в остальной Германии – до сентября 1928 года. Я сидел рядом с Гессом, который также уже вышел из тюрьмы. Мы были совсем рядом с помостом, и я пытался поднять дух этого мрачного молодого человека, заключив пари на то, что я точно предскажу слова, которыми Гитлер начнет свое выступление. «Что вы имеете в виду? – спросил Гесс. – Я ставлю любую сумму на то, что он скажет «когда мы зададим себе вопрос…» – свою старую формулу подведения итогов». И действительно, он так и сделал.
На следующий день умер президент Эберт, и Германия неожиданно оказалась в муках выборов. И тут же партия столкнулась с проблемой, что делать. Я считал, что было чересчур рано выступать в поддержку какого-либо кандидата. Партия все еще была расколота и дезорганизована, и мне казалось, что значительно разумнее оставаться нейтральными и взыскивать цену за политическое сотрудничество на более поздней стадии. На эту тему была проведена конференция в доме на озере Тегерн у старого Мюллера, который печатал «Беобахтер», и я вспоминаю, что мои аргументы нашли поддержку не только у Германа Эссера, но и у Гиммлера. Однако Гитлер был настроен на пробу сил, и он был более или менее вынужден своими националистическими союзниками выступить в поддержку кандидатуры Людендорфа.
Между этими двумя людьми не было симпатий со времен суда над путчем, когда генерал занял совершенно независимую позицию и во многом отрекся от своей связи с нацистами. Гитлер рассматривал это как грубый обман доверия и никогда с тех пор не доверял ему, хотя и мужественно перенес это и повторил свои союзнические аргументы о том, что Людендорф – человек с подходящим именем и являет собой единственную объединяющую идею для патриотически настроенных граждан.
Результатом было полное фиаско. Людендорф не получил и одного процента голосов. Однако ни один кандидат также не получил абсолютного большинства, и надо было провести второй раунд выборов 26 апреля, когда Гинденбург успешно выстоял в качестве кандидата правых. Радикальные националисты свои голоса отдали ему, но без энтузиазма, потому что считали его слишком старым и недостаточно политически мыслящим для их целей. Гитлер, переключившись так быстро, как мог только он, заявил, что доволен поражением Людендорфа, и повсюду говорил: «Ну, наконец-то мы, по крайней мере, избавились от него». Этот результат также явился ударом по престижу Георга Штрассера, что Гитлеру было еще более по душе.
Вся эта запутанная ситуация весьма меня разочаровала, и я стал задумываться, можно ли вообще обуздать это экстраординарное существо. Но затем это стало проблемой, которой было суждено в течение десяти лет мучить меня, поскольку я никогда не терял убеждения, что он каким-то образом должен пробиться к вершине. И в этом я был прав. Моя ошибка состояла в допущении, что вообще существовала вероятность исправления. У меня все еще цела копия письма, которое я писал в день рождения Гитлера 20 апреля своему другу, Карлу Оскару Бертлингу, который учился в Гарварде по обмену и был директором Американского института в Берлине. «Недавние события в партии (я имею в виду кандидатуру Людендорфа) почти убедили меня, что этим людям помочь невозможно, – писал я. – Все, о чем они думают, – это сила и военные демонстрации и парады, а принципы рабочей партии, выработанные Фридрихом Науманом, выброшены за борт. Все, что я вижу, – полное помрачение. Как только начинается внедрение в политику тона канцелярии военного подразделения – это конец…»
Но худшее – впереди. В начале года я радовался временному удовлетворению, услышав, как Гитлер устроил Розенбергу самую настоящую головомойку, обвиняя того в вероломстве, некомпетентности и во всех преступлениях в календаре. 1 апреля, между двумя выборами, «Фолькишер беобахтер» снова стала выходить ежедневно. И кто же вновь стал ее редактором, невзирая на все мои мольбы и доводы? Правильно, Розенберг, этот невыносимый, закостенелый антисемит-полуеврей, который, я это утверждаю до сегодняшнего дня, причинил движению больше вреда, чем кто-либо иной, кроме Геббельса. Помоги нам, Господь, подумал я, вот до чего я дошел.
В свою очередь Гесс совершал свой собственный вклад в постепенный раскол между Гитлером и реальностью своим порождением культа фюрера (вождь). До времени путча никто не думал о том, чтобы называть его иначе, чем «герр Гитлер». После того как они оба вышли из Ландсберга, Гесс начал обращаться к нему «шеф», а потом выдал это слово «фюрер» в подражание «дуче» Муссолини. В это время также стало получать распространение приветствие «Хайль Гитлер». В этой инновации не было ничего особо ужасного. У австрийцев был такой старый обычай, когда говорили «Хайль то-то и то-то» либо «Хайль майн либер» в течение поколений. Даже группа велосипедистов, проносясь друг мимо друга, кричит «Всем хайль», даже если они не знают друг друга по имени. Действительно, мы говорили «Хайль Геринг», «Хайль Гесс» еще до путча без какого-либо жуткого мотива. Это было вроде как сказать «Добрый день!». Потом члены партии стали использовать «Хайль Гитлер» как нечто вроде пароля, и с того времени стало почти государственным преступлением обращаться «Хайль Шмидт» либо «Хайль Ганфштенгль». Я никогда не соглашался с этой чушью и прямо до самого конца обращался к Гитлеру либо как «господин Гитлер», либо «господин рейхсканцлер», в зависимости от ситуации, что давало возможность другим ставить напротив моего имени одну из многих черных меток. Несправедливо будет утверждать, что Гитлер открыто поощрял это явление. Он никогда официально не приказывал обращаться к нему «мой фюрер». Но с другой стороны, он никогда не возражал против этого и испытывал тайное удовольствие, а поэтому обычай все более укоренялся.
Тем не менее это были жесты уродливой клики, плевавшей против ветра. Оставалось лишь резко уменьшившееся охвостье из старых верноподданных. Геринг все еще находился в изгнании в Швеции. Рем, чья энергичная реорганизация Кампфбунда и CA, пока Гитлер сидел в камере, рассматривалась как, возможно, затормаживавшая его освобождение, попал в опалу. Ошибка, которую он повторит потом, желая чересчур большой независимости, привела к разрыву, а в конце апреля он подал в отставку со всех постов. Штрассер был отстранен от дел, и он перенес свою деятельность в Берлин, Рейнланд и Саксонию – коммунистические оплоты – в почти автономном качестве. От Людендорфа избавились. Гитлер сознательно допустил развал коалиции с правыми радикалами, чтобы перестроить нацистскую партию уже под своим полным контролем. В результате последовал определенный период пробела.