На следующий день доктору Мартину случилось заехать к Штрассеру на квартиру на Тенгштрассе и услышать подробный рассказ о том, что произошло. Он обнаружил Штрассера спокойным и покорным, несмотря на его скорбные слова: «Доктор Мартин, я – человек, отмеченный смертью. Мы долго не сможем дальше видеться, и ради ваших собственных интересов я вас прошу больше сюда не приходить. Что бы ни случилось, запомните, что я говорю: с этого момента Германия находится в руках австрийца – прирожденного лжеца, бывшего офицера-извращенца и колченогого. И я вам говорю, последний – самый жуткий из них всех. Это Сатана в человеческом обличье».
Примерно в это же время я впервые познакомился с Риббентропом, очень поздно вошедшим в нацистскую иерархию. Он был другом графа Гельдорфа, руководителя отрядами CA в Берлине, к которому он втерся в доверие, посылая ящики с шампанским в камеру, когда Гитлера временно задержали. Я сблизился с ним, потому что у него была какая-то элегантность, он говорил по-французски и по-английски и казался на какую-то долю выше большинства этих сумасшедших меднолобых подле Гитлера. По крайней мере, он был и продолжал быть противоядием Розенбергу в области иностранной политики. Мое первое четкое воспоминание о нем связано с дворцом президента рейхстага, который Геринг занимал со времени июльских выборов. Гитлер был там вместе с Гутенбергом в библиотеке на первом этаже, пытаясь выбить из последнего больше денег, но без особенного результата, так что он спустился вниз совершенно измотанным. Он увидел меня и, как обычно, сказал: «Ганфштенгль, сыграйте мне что-нибудь!», так что я энергично занялся мелодиями из «Тоски», которые были у меня в голове, хотя пришлось начинать три раза, чтобы найти правильный ключ. Когда игра закончилась, ко мне подошел Риббентроп и высокопарно произнес: «Ганфштенгль, вы помогли фюреру преодолеть трудный час».
Верхний этаж отеля «Кайзерхоф» на Вильгельмштрассе к тому времени был почти полностью занят под боевой штаб нацистов. Не могу сказать, что из-за этого обстановка там улучшилась. Когда бы в отеле ни появлялось высшее руководство, чтобы перекусить, оно вело себя как толпа старых бродячих актеров и уличных музыкантов. Каждый хвастался своими успехами на недавних митингах и о том, как много букетов цветов ему преподнесли, или о своих успехах в борьбе с коммунистическими обструкционистами. Было страшно, как будто ты находишься в артистическом фойе какого-нибудь мюзик-холла. Берлин к тому же был территорией Геббельсов. У них была большая квартира на Рейхсканцлерплац на западе города, и однажды, когда Гитлер был убежден, что среди кухонного персонала полным-полно коммунистов, которые подкладывают яд в его еду, Магда Геббельс завоевала его сердце, приготовив изысканные маленькие вегетарианские блюда, которые доставили ему в отель в термосах-контейнерах.
И вот в это время Геббельс начал по-настоящему делать успехи. Гитлер часто уезжал и проводил остальную часть вечера с ними, а меня обычно тащили для исполнения моего финального акта на пианино. Мои марши были в большом фаворе, я добыл один сравнительно новый под названием «Немецкий теплый ветер», который понравился Гитлеру. «Вот это мы заставим оркестр играть, когда будем маршировать на Берлин», – обычно провозглашал он, но Геббельсы испытывали ревность. У меня был поэтому особый доступ к Гитлеру, что их возмущало, и они взяли за правило, когда мы приезжали, включать на полную мощность все радиоприемники, так что я уже не мог соперничать. Вскоре Геббельс нашел даже лучший ответ. Он подобрал записи самых успешных выступлений Гитлера и стал прокручивать их. Гитлер съеживался в большом кресле с регулируемой спинкой и обитыми ручками и впадал в полудрему под звуки этого речевого суперотражения самого себя, утопая в своем собственном самовлюбленном звуковом изображении. За этими записями следовала одна из записей Вагнера – только для того, чтобы перехитрить меня, потому что они знали, что, если он послушает мою игру на пианино, это может стать прелюдией к тому, что он будет слушать меня до конца, и иногда им было необходимо предотвратить это любой ценой.
Чуть ли не единственная вещь, примирившая меня с Геббельсом, – это его энтузиазм в поисках подружки для Гитлера. Я был полностью «за». Я полагал, что, если б он нашел себе еще одну женщину, это было бы лучшим способом укротить его и сделать его более человечным и доступным. Одним из их жертвоприношений оказалась оживленная блондинка по имени Гретль Слецак, чей отец Лео был знаменитым оперным певцом, а у самой нее был очень приятный голос. Она была не так молода, примерно 27–28 лет в то время, но была настоящей простушкой и задавала самые восхитительно глупые вопросы о нацистах и о том, за что выступает Гитлер, и действительно ли он свиреп по отношению к евреям и тому подобное. Вообще-то у нее была еврейская бабушка, так что вопросы задавались не такие уж бесцельные. Гитлер умело отвечал и опровергал ее замечания, попросив ее не забивать голову такими вещами, так как самое важное – это провести приятный вечер. Геббельс намеренно выключил свои радиоприемники и спровоцировал меня пойти и побренькать на фортепиано. Я чувствовал то, что должен ощущать человек, который играет сопроводительную музыку в борделе. Однако, думал я, все это доброе дело, и, если только мы сумеем удержать в нем интерес, кто знает, что может выйти из этого.
Гитлер и Гретль ушли в полутемную гостиную по соседству, и я предполагал, что они там ласкают друг друга, поэтому не касался правой ногой громкой педали и отчаянно надеялся, что это, в самом деле, станет началом прекрасной дружбы. После трех четвертей часа или около этого мы все стали собираться покинуть Геббельсов – стоит ли говорить, что вместе с Брюкнером и компанией, – и отправились в «Кайзерхоф», а времени было уже около часу ночи. «Я должен отвезти эту молодую даму домой», – сказал Гитлер. «Если она приведет тебя хоть в какой-то порядок, – подумал я, – она всем нам сослужит большую службу». Остальные выпили по последнему глотку в отеле, чтобы успокоить свою совесть за то, что оставили его одного без охраны. Когда я отправился в свой номер, уверенный, что ботфорты Гитлера будут единственным, чего недостает перед дверью его номера, он оказался совсем рядом с моим номером. Добро, подумал я, это в самом деле благоприятное начало. Я думаю, он на самом деле вернулся достаточно поздно, но из его поведения на следующее утро не было ясно, что же произошло до этого. Гретль Слецак по-прежнему появлялась на людях, и я с ней близко познакомился. Однажды, когда она была в доверительном расположении духа, я спросил ее, что тогда произошло. Она просто возвела глаза вверх, глядя на потолок, и пожала плечами. Это было все, что мне требовалось узнать.
Знакомство с Лени Рифеншталь тоже устроил Геббельс. Она как-то была в его квартире на ужине. Квартира эта, должен сказать, считалась апогеем роскоши, но на самом деле лишь отвечала ранним пульмановским вкусам всей нацистской верхушки. Не хочу быть чересчур злоязычным, но, в конце концов, эти люди появились из ниоткуда, и единственное объемистое внутреннее убранство, которое им доводилось видеть, – это в отелях, в которых они останавливались, так что они стали воспринимать этот стиль как верх хороших манер и совершенства, вместо отношения к нему как к жуткому кичу, которым он являлся.
Лени Рифеншталь была очень энергичной и привлекательной женщиной. Она без большого труда уговорила Геббельсов и Гитлера заехать после ужина в ее студию. Меня тоже прихватили с собой, и я увидел, что помещение полно зеркал и ловких декоративных эффектов интерьера, причем не столь плохих, как можно было ожидать. Там было фортепиано, так что от меня избавились, а Геббельсы, желавшие освободить немного места, прислонились к нему, разговаривая между собой. В результате Гитлер остался в одиночестве, что привело его в панику. Краем глаза я наблюдал, как он делал вид, что внимательно рассматривает корешки книг на этажерках. Рифеншталь явно брала его в оборот. Каждый раз, когда он выпрямлялся или оглядывался по сторонам, она танцевала под мою музыку поблизости – настоящая летняя распродажа женского заигрывания. Я улыбнулся про себя. Поймал взгляд Геббельса, как бы говоривший: «Если уж Рифеншталь не справится, то тогда не справится никто, и нам остается лишь уйти». Поэтому мы извинились и оставили их одних, что вообще-то противоречило всем правилам безопасности для него. Но снова все вылилось в организованное разочарование. Спустя день или два мы с Рифеншталь летели в одном самолете, и опять все, что я получил в ответ, – безнадежное пожимание плечами. Однако она произвела впечатление и получила от Гитлера немало привилегий для работы в кино.
Примерно в то же время появилась и третья женщина. В моей гостевой книге есть запись от 1 января 1933 года, сделанная в нашем доме на Пиенценауэрштрассе Шаубом, Генрихом Гофманом, тогдашней его возлюбленной Эрной Грюбке, на которой он впоследствии женился, Брюкнером и его подружкой Софи Шторк, Рудольфом Гессом и его женой Ильзе, Ингеборг Грен, не оставившей в моей памяти никакого образа, Гитлером – и Евой Браун. Все они приехали на кофе после представления «Мейстерзингеров» в театре «Хоф». Может быть, мы даже вначале поужинали в отеле «Четыре времени года». Я уже не первый раз видел Еву Браун. Это была приятно выглядевшая блондинка, слегка беспомощного типа, которая, казалось, нуждалась в защите, хорошо сложенная, с голубыми глазами и скромными, неуверенными манерами. За несколько месяцев до этого я видел ее за прилавком в ателье Генриха Гофмана и определенно запомнил этот факт. Она была дружелюбно настроенной, представительной и жаждущей понравиться женщиной. У нас не сложилось впечатления, что она здесь присутствует в каком-то ином качестве, кроме как подруга одной из других девушек, приглашенных, чтобы составить компанию.
Гитлер был в своем самом добром настроении. Это напомнило 1920-е, когда мы впервые встретили его. Дирижировал в тот вечер Ганс Кнапперстбуш, и Гитлеру не понравились его ритм и интерпретация, и он принялся разглагольствовать на эту тему. Он действительно мог делать это со знанием дела, мог промурлыкать или насвистеть пассажи, слова которых он знал наизусть, чтобы продемонстрировать, что он хотел сказать. К тому времени мы перестроили свой дом, и студия, которую он помнил с давних дней, утратила свою высоту из-за того, что надо было пристроить дополнительные комнаты. Это вызвало у него сожаление, и он сказал, что лучше было бы расшириться наружу и оставить эту высокую комнату для приемов. Я не мог избавиться от мысли, что, если бы мне вернули мою тысячу долларов, когда я в них нуждался, было бы другое дело, и что ему легко так говорить. Но он с удовольствием предался воспоминаниям о прежних днях, и вечер на самом деле прошел очень приятно. Кажется, это было чуть ли не в последний раз, когда я видел его в таком настроении.
Разговор вернулся к «Мейстерзингерам», которых мы посмотрели. Наверное, это была любимая опера Гитлера, и он сам, естественно, был целиком вагнеровской фигурой. Чтобы слепить его одного, понадобилось бы три-четыре персонажа. Тут было много от Лоэнгрина с немецким смыслом импотенции, что-то от Летучего голландца и смесь Ганса Закса и Вальтера фон Штольцинга. Я не мог избавиться от такой мысли, когда он говорил о черте характера Ганса Закса: «Жук-светлячок не нашел себе подружки, и в этом причина всех проблем». Гитлер так и не нашел своей подружки. Ева Браун не стала решением проблемы.
Перед тем как уйти, Гитлер написал свое имя со словами «В первый день нового года». Он посмотрел на меня и произнес со сдерживаемым волнением: «Этот год принадлежит нам. Я гарантирую вам это в письменном виде». 4 января произошла знаменитая встреча с фон Папеном в доме кельнского банкира Курта фон Шредера – последний шаг на его пути к власти.
Три недели спустя я был опять в Берлине, пытаясь провести моих зарубежных друзей-журналистов через полицейское оцепление на нацистский митинг на Люстгартен. Дело было сразу после новых нацистских успехов на выборах в провинции Липе. Полицейский не пропускал нас. «Но я – доктор Ганфштенгль, пресс-атташе нацистской партии по зарубежной печати, а эти господа должны увидеть все это, чтобы послать свои репортажи», – говорил я ему в раздражении. «Мне приказано никого не пропускать», – упрямо отвечал он. «Но ради бога, друг, не будьте таким упрямым. Через неделю мы все равно будем у власти!» – выкрикнул я. Он не пошевелился. «Приходите через неделю, и я тогда вас пропущу», – сказал он. На этот раз мое заявление было верным.
Глава 11
Разочарование в Нюрнберге
Я испытывал странное ощущение, что меня не тронули шумы, крики и истерия того дня 30 января 1933 года, когда нацистская партия пришла к власти. Определенно, это был волнующий момент, но у меня было слишком много оговорок в отношении опасного неистовства радикалов, чтобы чувствовать себя чрезмерно уверенным в характере грядущих событий. Все мы находились в «Кайзерхофе», пока Гитлер встречался с президентом. Он прошел назад через кричащую толпу и поднялся на лифте на первый этаж. «Только что мы… произошло», – объявил он в эйфории. Мы все столпились вокруг, как и официанты и горничные, чтобы пожать ему руку. «Итак, господин рейхсканцлер, – сказал я, – по крайней мере, мне больше не придется называть вас господином оберрегирунгсратом». Риббентроп тоже был здесь, уже пытаясь походить на Бисмарка, и Геринг, конечно, был тоже тут и там в своей самой блестящей форме. Большую часть празднества мне пришлось пропустить, потому что был прикован к своему кабинету иностранными журналистами и отвечал на телефонные звонки от десятков знакомых со всей Германии, которые вдруг вспомнили, что учились со мной в школе или знали моего отца, и хотели соединиться без задержек с кем-то, находящимся возле власти.
В тот вечер состоялся большой парад формирований CA. И даже исполнялся мой марш «Юных героев», когда отрады печатали шаг по Вильгельмштрассе, но всякое ощущение причастности было грубо разрушено на следующее утро. Кабинеты канцелярии еще не были приготовлены для их занятия, а в «Кайзерхофе» все еще бушевал шквал дискуссий. Я сидел в углу одной из больших гостиных, а по диагонали от меня Гитлер беседовал с Фриком. Как уже было много раз в моей жизни, я, имея в виду акустику, был выгодно расположен. И представьте мой ужас, когда я услышал, как Гитлер произнес: «Самое лучшее, что можно сделать с партайгеноссе Розенбергом, – это назначить его государственным секретарем в министерство иностранных дел».
Мне показалось, будто меня обожгли раскаленным утюгом. Вот как, значит, Гитлер собирался реализовать свои бесчисленные уклончивые заявления о намерениях относительно Розенберга, которые высказывались мне. Как будто бы ему не найдется места в правительстве, и его значимость как редактора «Беобахтер» уменьшится в масштабах нации… Мне нужно было что-то предпринимать немедленно. Почти бегом я выскочил из комнаты, помчался в МИД и потребовал встречи с фон Нейратом. Я никогда в жизни его не встречал, но после короткой паузы меня провели наверх. «Ваше превосходительство, – обратился я, – я должен сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Надеюсь, вы знаете, кто я». – «Да, да, вы – глава отдела зарубежной прессы». – «Это для меня очень деликатное дело, и я должен попросить вас сохранить наш разговор абсолютно между нами». – «Да, конечно!» – ответил он, удивленный и озадаченный. «Я только что из «Кайзерхофа», где слышал, как Гитлер заявил, что они собираются назначить Розенберга вашим госсекретарем. Конечно, это лишь шаг на пути превращения его в министра иностранных дел. Я умоляю вас поднять здесь тревогу. Поговорите с президентом, если необходимо. Это нужно остановить любой ценой». Даже флегматичный Нейрат был поражен. «Не знаю, как понимать вас, господин Ганфштенгль. Вы явно один из наиболее известных членов этой партии, не так ли?» – «Да, определенно, – отвечал я, – но здесь идет речь о благе Германии, и есть предел всему. Больше я не перенесу». Нейрат, должно быть, действовал быстро, потому что козни кончились ничем. В качестве подарка для Розенберга он очутился в шикарной вилле в Тиргартене как глава отдела иностранной политики партии, чем, к счастью, и ограничилось его влияние. Нейрат был благодарен мне за вмешательство, и впоследствии мы стали близкими товарищами.
Да, это было плохим началом. С Гитлером было очень трудно общаться в течение нескольких недель. Власть была уже почти в руках, и он прислушивался лишь к тем предложениям, что питали его растущее возбуждение, и отметал все мои предложения придать его грядущему приходу к власти более миролюбивый вид. Был один очень влиятельный французский журналист по имени Драш, фактически еврей, который предложил отметить это событие статьей в журнале «Я все знаю», высказав мысль, что бывшие французские и немецкие солдаты могли бы встретиться где-нибудь на общей границе для торжественной церемонии примирения, чтобы навсегда похоронить топор войны. Это мне представлялось как раз тем жестом, которым новое правительство могло бы правильно начать свою деятельность, и я обратился к нескольким лицам вроде Эппа с предложением поддержать эту идею. Все, что требовалось, – это великодушное одобрение Гитлером. Но тот считал, что это бессмысленная затея, всего лишь еще один трюк какого-то зарубежного корреспондента, а многие из них грубо обращались с ним во время предвыборной кампании, и он стал приходить в ярость просто при виде их.