Мы все ушли в Коричневый дом, где дожидался Рем, и они вдвоем исчезли в кабинете Гитлера. Последовавшая за этим ссора не поддается описанию. Она продолжалась буквально часы, и некоторые свидетельства того, как орал Гитлер, можно было получить из того, что все стекла в оконных рамах в доме дребезжали от шума. Когда я с чувством отвращения уходил домой, он все еще бушевал. Казалось, будто происходило непрерывное небольшое землетрясение. На следующий день Рем послал в суд заявление с требованием возбудить дело по обвинению в клевете, которое, конечно, не дошло до суда. Вскоре после того, как нацисты пришли к власти, Белла нашли застреленным в доме, куда он удалился, в Австрийском Тироле. Убийц так и не нашли. Еще более невероятным был другой пассаж в речи Гитлера: его предположение, что Рем замышлял заговор с представителем иностранной державы – явный намек на то, что это был Франсуа Понсе, французский посол, – утверждение настолько невероятное в свете последнего разговора Рема со мной, что я чуть не прокомментировал его вслух посреди салона. С того момента, как я ступил на землю Германии, я осаждал людей, выспрашивая информацию. Что меня ужасало – это факт, что люди, какими бы отвратительными личностями ни были Рем и его приспешники из CA, были расстреляны без суда, без защиты и правовой процедуры. Я застал своего старого друга генерала фон Эппа в состоянии отчаяния. Он всерьез подумывал порвать со своими корнями и покинуть страну, и лишь мысль, что тогда его место наместника рейха будет занято этим невыносимым баварским гауляйтером Вагнером, заставила его остаться. В Объединенном штабе связи Гесса, где находились мои кабинеты, люди вели себя как будто их напичкали хлороформом. Просто невозможно было получить никакую информацию. «Благодари свою звезду, что тебя не было здесь. Вопрос был лишь в том, кто выстрелит первым» – единственная реакция, которую мне удалось добыть.
Гитлер, как я обнаружил, был вместе с Геббельсом в Гейлигендамме, самом первоклассном, а тогда еще и самом престижном приморском немецком курорте на Балтике. Я позвонил туда и сообщил о своем приезде. Меня встретила какая-то сказочная страна, зажатая между мощным поясом сосен со стороны суши и огромным пространством гальки, защищающей ее от моря. Я добрался туда и нашел отель, где группа Гитлера устроилась практически одна. «Фюрер еще не выходил, – сообщил мне адъютант, – но герр и фрау Геббельс уже на пляже с детьми». Это походило на сцену из какой-то хорошо поставленной комедии из жизни высокого общества. Я забронировал за собой номер на ночь и побрел к череде безупречно чистых пляжных будок. «Магда, смотри, кто вернулся!» – произнес слишком хорошо знакомый голос, и появился этот маленький калека в фланелевом костюме – ну, ни дать ни взять какой-нибудь богатый глава семейства приветствует старого друга семьи.
«Если вы подойдете сейчас, герр доктор, фюрер сможет вас принять», – сказал мне менеджер по моем возвращении в отель. Это не было приватное интервью. Как обычно, нас прерывали то и дело входившие и уходившие члены его вездесущего ближайшего окружения. Но для нашей встречи нас оставили одних. Он сидел у окна, механически перелистывая страницы ежедневного обзора прессы, который теперь готовил для него Геббельс. Он взглянул на меня враждебно и произнес – психологи могут обратить внимание: «Ага, вот и вы! Они вас еще не уничтожили?» Он произнес мое имя на манер жителей Верхней Германии, выговаривая «с», как это делают англичане. Это всегда было сигналом близящейся бури. Я знал, если он пользовался обычным немецким звуком «ш», то дела обстоят более или менее нормально.
Мне всерьез показалось, что у меня перед глазами поплыли черные круги. К тому же тут было употреблено и «мистер» – сознательно оскорбительный намек на мое англосаксонское мировоззрение. Наступил один из тех самых моментов, когда воспоминания всей жизни проносятся сквозь сознание, как быстро прокручиваемая кинопленка. Передо мной вдруг возник вид моей неприбранной квартиры на Тьерштрассе и этого изнуренного, осунувшегося оратора-гения, стоявшего в гостиной, голодного до красот жизни и успехов в ней. Долгие годы за этот краткий момент снова растаяли и превратились в злое лицо передо мной. До меня дошло, что это – перекошенное лицо убийцы, патологического убийцы, который уже попробовал крови и обрел аппетит и потребность в новой крови. Через окно доносились расплывчатые и знакомые звуки приморского курорта. Я с дрожью и трепетом собрался с силами. Что значит один ответ в таких обстоятельствах? Я решил изобразить храбреца.
«Нет, господин Гитлер, коммунисты в Нью-Йорке, в конце концов, меня не тронули», – ответил я, вручив ему кипу газетных фотографий и вырезок новостей. Гитлер, похоже, воспользовался моментом, чтобы перестроиться. «Ах, это! – произнес он. – Не могу поверить, что там было так опасно. Мы какое-то время тому назад уже разобрались с такого рода демонстрациями». Он скользнул взглядом по фотографиям и задержался на одной, где был я с тем еврейским судьей в Гарварде. «Однако, хорошенькие у вас друзья, – прокомментировал он снимок. – Какого же рода будет пропаганда для партии, если глава отдела иностранной печати братается с каким-то евреем?» Я попытался объяснить, что еврейское население в Америке очень большое и что евреи – уважаемые члены общества, но он оборвал меня.
Наступила короткая пауза. «Ганфштенгль (сейчас это прозвучало немного лучше), вы должны были быть там». Что он хотел этим сказать? Он использовал более знакомое произношение моего имени, но что он имел в виду? Что мне следовало оказаться в списке лиц от 30 июня? «Быть где…» – запинаясь, произнес я. «В Венеции, конечно! Муссолини был бы рад увидеть вас еще раз». Угрызения совести вынудили его на ходу придумывать грубую ложь, хотя эта старая, знакомая фраза дала понять, что эта встреча закончилась неудачей. «Ну, это вряд ли моя вина, – возбужденно ответил я. – Я был в контакте с вами по этому поводу вплоть до того момента, когда почувствовал…» – «Знаю, знаю, – ответил он, – но все было организовано на скорую руку в самый последний момент, а к этому времени вы уже уехали». Кого же ты думаешь одурачить, подумал я.
Было совершенно очевидно, что он не собирался дать мне возможность коснуться самого важного, что было у меня на уме. Дверь начала открываться и закрываться, его люди стали входить и выходить, и вскоре все мы двинулись группой в столовую. Она на самом деле походила на сцену из Льюиса Кэрролла – обеденное застолье у Безумного Шляпника. Вся Германия стонала в атмосфере убийств, страха и подозрения, а тут Магда Геббельс исполняла обязанности хозяйки в каком-то воздушном летнем платье при нескольких других молодых женщинах за столом, причем одна или две были из аристократических семей, для которых Гейлигендамм всегда был летним курортом.
Гитлер резко преобразился. Он был общительным, легкомысленным чародеем, деловым человеком, решившим расслабиться вдали от мирских забот. Я все еще до глубины души был потрясен таким приветствием, которое было мне высказано, и вяло отвечал на его болтовню типа «а вот и опять наш Ганфштенгль», как будто бы годы прокрутились назад, а я все еще был личным другом, который открыл ему двери в мир искусства и в общество. Я оглядел других гостей в комнате и представил, как они пишут домой: «Наш стол был совсем рядом со столом канцлера. Его гости были всегда в веселом настроении, и все эти разговоры о каком-то кризисе в партии, должно быть, полная ерунда. Даже доктор Геббельс развлекается и выходит на пляж каждый день со своей женой и с детьми».
Геббельс сидел за столом напротив меня. Когда кто-то затронул тему моей поездки в Штаты, он был тут как тут. «Да, Ганфштенгль, вы должны рассказать нам, как вы храбро избежали той коммунистической демонстрации на пристани», – произнес он со своим поддельным веселым смехом. Я ожидал этого вопроса; он был у Гитлера и узнал об этом. Я ни в коей мере не собирался воспринимать это как шутку. «Господин доктор, – сказал я, – а как вы себе представляете, каким образом я смог бы пробиться сквозь эту толпу в одиночку? В любом случае я был гостем властей и должен был вести себя согласно мерам безопасности, которые они организовали для меня». Но от него не так-то легко было отделаться. «Да, нельзя сказать, что ваш приезд в Иерусалим Нового Света произвел героическое впечатление», – продолжал он. «Похоже, вы забыли, какие серьезные меры предосторожности вы предпринимали во всех предвыборных кампаниях, проезжая по закоулкам и стараясь избежать коммунистов!» – резко парировал я. Кто-то смягчил неизбежную ссору. В любом случае я только зря тратил свои нервы. К этому моменту меня твердо зачислили в перечень израсходованных материалов, я был отнесен к некоей нежелательной совести, посредством которой разум Гитлера полагалось систематически отравлять. Я узнал, что после обеда он вернулся к этой теме в разговоре с Гитлером и описал мой приезд в Нью-Йорк как отсутствие перед врагом партийного духа мужества. Он даже предполагал, что мне следовало принять вызов и попытаться пробиться сквозь толпу силой. Гитлер только пожал плечами. Такова была идеология международных связей, с которой нацистское руководство намеревалось утвердиться в мире.
В послеобеденное время я печально бродил по окрестностям. Я определенно достиг точки, после которой нет возврата. Мои последние иллюзии рухнули. Вместо возрождения Германии мы привели к власти кучку опасных гангстеров, которые сейчас могли уцелеть, лишь поддерживая кинетическую энергию своей бесконечной радикальной агитации. Что же делать таким людям, как я? Я – немец. Моя семья и вся моя нить жизни связаны с будущей судьбой Германии. Лежит ли решение проблемы в изгнании, или я все еще должен удерживаться вблизи этого процесса и искать момента, когда, может быть, можно будет применить тормоза? В то время самое худшее для гитлеровской Германии лежало впереди: эти концентрационные лагеря в том смысле, в котором мы говорим о них сейчас, это систематическое уничтожение евреев и эти планы вооруженной агрессии. В конце концов всякая придерживающая рука была отброшена в сторону этим преступным маленьким внутренним кругом ограниченных, узколобых фанатиков. Никому не дано предвидеть будущее в его полном масштабе, и я, несущий и свою малую долю ответственности за то, что случилось, ошибочно считал, что все еще должна быть возможность, чтобы направить ход событий в более достойные уважения рамки.
Ближе к вечеру я столкнулся с Зеппом Дитрихом. Большая часть группы отправилась на какую-то экскурсию на побережье, а он вернулся раньше других. Это был еще один баварец – грубый, бесцеремонный парень, но он не был так враждебно настроен ко мне, как другие. «Ради бога, скажи, что случилось? – обратился я к нему. – Я провел в Берлине лишь день или два, но иностранные корреспонденты жужжали вокруг меня, как шмели. Существует ли, наконец, полный список лиц, которых убили? Даже опуская вопрос суда и доказательств, должен же быть хоть какой-то порядок во всем этом! Кто подписывал ордера на их казнь? Вы даете сведения о том, что было убито немного, но пресса составляет свои собственные списки, и становится более похоже, что было убито около тысячи! У кого-то должна быть точная информация, а возбуждение за рубежом не утихнет, пока сведения не будут опубликованы». Дитрих счел за лучшее признаться, что он в то время выезжал с Гитлером в Висзее, но разговор не поддержал. Я всерьез подумал, что даже он был потрясен тем, в чем сам принял участие. «Ты не имеешь понятия, – пробормотал он, – благодари свою счастливую звезду, что тебя тут не было. Мои приказы подписывались, но я практически заставлял его поставить под ними подпись». Мне казалось, у меня есть шанс расколоть его, но только я хотел продолжить разговор, как откуда-то из мрака возник Шауб и присоединился к нам, как обычно подозрительный и угрюмый. Вновь воцарился заговор молчания.
Мне нечего было делать в Гейлигендамме, и единственное, что оставалось, – это вернуться в Берлин. Гитлер со временем возвратился в отель, поэтому я попросил извинения за то, что у меня в столице на утро назначены встречи, и уехал. В моем мозгу сформировалась картина человека, чья движущая сила довела его до экстремальной позиции, из которой не было выхода, на которого уже не действовали нормальные аргументы. Его ограниченный провинциальный ум окончательно поглотил этот извращенный нордический и нацистский миф а-ля Розенберг и снабдил его одной духовной опорой в каком-то мире наваждений с бессмысленными пропорциями. Верования и навязчивые идеи, каким бы ложными они ни были, могут побудить к жизни сверхчеловеческую энергию и в это же время запутать все чувства и уничтожить все способности к здравому суждению и оценке реальностей. Как пилот в тумане, потерявший всякую связь с землей и ориентацию, так и Гитлер, ослепленный облаком партийной и пропагандистской доктрины, постепенно терял свой контакт с реалиями жизни.
Ночью разразился пришедший с запада шторм. Небо затянуло облаками, и спокойная Балтика стала набрасываться на галечный пляж. Трепещущие струи дождя хлестали по деревьям и грохотали по окнам гостиницы. Я сидел в своем темном номере, и мысли мои обратились к Рихарду Вагнеру, который за сто лет до этого в такую же погоду плыл из Риги в Лондон, и всего лишь в трех милях от этого места на него нашло вдохновение для создания его «Летучего голландца». В моей голове проносились слова баллады Сенты:
Встречал ли ты в открытом море
Корабль с кроваво-красными парусами и черной мачтой?
Высоко на палубе мертвенно-бледный человек —
Хозяин этого судна —
Несет свой беспрерывный дозор.
Как же воет ветер!
Как же он свистит в корабельных снастях!
Он летит, как стрела, без цели,
Без отдыха, без спокойствия.
Эта параллель была слишком идеальной. Именно в тот момент где-то глубоко во мне возникло ощущение, что Адольф Гитлер и я достигли точки, где пути расходятся.
Глава 14
Последняя струна
На следующее утро я рано поднялся с постели. К тому времени шторм уже прекратился, и я побрел к пляжу, чтобы подышать воздухом перед тем, как отправиться к своему поезду. На лодочной пристани примерно в ста метрах от отеля я встретил принцессу Викторию Луизу Брауншвейгскую – дочь кайзера и сестру Ауви. «Ваше высочество, мне надо поговорить с вами», – сказал я ей. И мы направились к концу причала и просидели там примерно полчаса, пока я рассказывал ей о своем совершенном разочаровании и своем убеждении, что для людей нашего консервативного склада осталось одно – отмежеваться от этой банды убийц.
Она ни в коей мере не разделяла моих тревог. «Все снова придет в норму, – отвечала она. – Возможно, это – поворот к лучшему. По крайней мере, мы избежали гражданской войны и избавились от этих опасных коричневорубашечников». Конечно, поэтому Гитлеру удалось отделаться после того, что он натворил. Огромное большинство поверило его объяснениям, что тем самым удалось избежать гражданской войны. Армия и правые элементы были готовы пропустить мимо ушей нарушения закона и смерти второстепенных Шлейхера и других не нацистов, потому что основная масса жертв относилась к пугающим и радикальным CA.
Та же атмосфера встретила меня по возвращении в Берлин. «Это было самое время – надо было провести уборку в доме – все командование CA было коррумпированным» – такого рода замечания слышал я, и не только от нацистов. Я был убежден, что этот режим никогда не восстановит престиж и международные позиции, которые он утратил из-за полного пренебрежения к юридической процедуре, какие бы преступления при этом ни приписывались жертвам. Я был намерен оставить свой пост, но Шахт, Нейрат, его госсекретарь Бюлов и другие уговорили меня остаться и продолжать использовать свое положение возле Гитлера как один из голосов разума. Политика очень схожа с парусной гонкой – таковы были их аргументы. Ветер в любой момент может поменяться, и, если ты выпрыгнул из лодки, ты уже не сможешь совершить решающий поворот руля. Даже Гюртнер, министр юстиции, которому пришлось ответить за многое в своем поведении, цеплялся за свое место, потому что боялся, что, если уйдет, какой-нибудь из этих дикарей возглавит его министерство, и вся юридическая система рухнет. «Это бесполезно, Ганфштенгль! Нам надо быть терпеливыми, – говорил он мне. – Сейчас, когда это позади, надо постараться снова собрать все по кусочкам».
Я всем надоел, стараясь составить полный список жертв. Я пытался провести межу между теми, чья смерть имела какую-то связь с властью, и теми, кто был убит просто из личной ненависти или из мести. Я докучал многим людям в Объединенном штабе связи Гесса, разговаривал с Кернером, госсекретарем Геринга, и пытался изложить свою точку зрения всем известным мне ветеранам партии. Все, что я получал, – безразличное пожимание плечами либо открытую наглость. Уцелевшие ни в коей степени не стыдились того, что произошло. Я слышал, как Аман хвастался за столом в канцелярии: «Да, мы отлично почистили эту банду!» И он даже заявил, что Гюнлейну, командиру нацистского моторизованного корпуса, еще повезло, что он смог удрать. Такова была атмосфера.