Сам Гитлер жил какой-то непонятной жизнью, и было очень трудно проследить за его передвижениями. У него были цыганские привычки человека, не имеющего собственных корней. Он был крайне непунктуален и не способен придерживаться хоть какого-то графика. Он прохаживался, ведя на поводке свирепую восточноевропейскую овчарку по кличке Вольф, и всегда носил с собой хлыст с залитой свинцом ручкой. Его телохранитель Ульрих Граф следовал за ним по пятам. После завтрака он заходил в контору Амана, а потом обычно заглядывал в офис «Беобахтер» за углом на Шеллингштрассе и болтал без умолку со всяким, кому достаточно повезло встретить его там.
Он говорил весь день не переставая, ничего не записывал, не давал никаких указаний, чем приводил подчиненных в отчаяние. Он назначал встречи и никогда на них не появлялся, либо его находили в каком-то другом месте, смотрящим на подержанные автомашины. Он был зациклен на них. У него были серьезные планы, вовсе не абстрактные, касающиеся моторизации эмбриональных CA (Sturmabteilungen – штурмовых отрядов), которая поддерживала порядок на его митингах и маршировала на демонстрациях. Он понимал, что это даст им преимущество над полицией, которая все еще преследовала его. Но первое, что ему было необходимо, – это персональная машина, чтобы оперативнее передвигаться по партийным делам. Он нашел один автомобиль, который был похож на разобранный кабриолет на конной тяге, только без верха, но скоро обменял его на другой – «сельва», на деньги, которые он загадочным образом получил от кого-то. Это был дребезжащий монстр, посмотрев на оба конца которого казалось, что машина едет в разные стороны, но Гитлер, похоже, полагал, что она придает ему дополнительную значимость. С того времени, думаю, никто не видел, что он вновь разъезжает на трамвае или автобусе.
Раз или два в неделю он заглядывал к книготорговцу по имени Квирин Дистль, у которого был магазин возле отеля «Регина». Фрау Дистль была его большой поклонницей и всегда угощала очень хорошим черным кофе и пирожными. Сам Дистль был хулиганом с рыжими волосами и усами, подстриженными а-ля Гитлер. Он скорее походил на бурундука. Знал все местные сплетни и клеветнические россказни и всегда был готов полезть в драку с теми, кто прерывал ораторов на партийных митингах.
Почти все близкие друзья Гитлера были скромными людьми. Познакомившись с ним, я начал посещать стол для завсегдатаев вечерами по понедельникам в кафе «Ноймайер» – старомодном кофейном доме на углу Петерсплац и Виктуален-Маркт. Длинная, неправильной формы комната со встроенными скамейками и обшитыми панелями стенами вмещала человек сто. У него была привычка встречаться там со своими старейшими приверженцами, многие из которых были семейные пары среднего возраста, приходившие сюда за своим скудным супом, часть ингредиентов которого приносили с собой. Гитлер, выступая как бы в тесном семейном кругу, оттачивал тут ораторскую технику и добивался необходимого эффекта по восприятию очередных идей.
Постепенно я познакомился со многими представителями его внутреннего круга. Большинство вечеров там проводил Антон Дрекслер, подлинный основатель этой партии, но к тому времени он оставался лишь ее почетным президентом и, скорее всего, был отодвинут в сторону соратниками Гитлера. Кузнец по профессии, он имел профсоюзное прошлое, и, хотя именно ему первому пришла в голову идея обратиться к рабочим с патриотической программой, он категорически не одобрял уличную борьбу и насилие, которые постепенно превращались в решающий аргумент в ходе партийной борьбы. Дрекслер считал, что партия должна представлять собой движение рабочего класса и носить организованный порядок. Еще один старый соратник – Кристиан Вебер. Он был крупным дородным мужчиной, торговал лошадьми и, постоянно нося с собой хлыст, с удовольствием стегал им коммунистов. В то время он еще не был тем животным, в какое превратился позднее, и весьма был польщен, когда я пригласил его к себе домой на чашку кофе. У него было странное интуитивное чувство бездонности ума Гитлера, и он предвидел многое, с чем люди вроде меня боролись, пытаясь предотвратить. Все, чего он действительно хотел от жизни, так это заполучить какую-то заметную должность, которая гарантировала бы положение в обществе. Третьим наиболее выдающимся представителем внутреннего круга был Дитрих Экарт, к которому я чувствовал определенное расположение. Это был образованный человек, поэт, чей немецкий вариант «Пер Гюнта» остается образцом перевода. По натуре он являлся типичным баварцем и внешне походил на старого моржа, а приличный доход от гонораров за книги помогал пополнять партийную казну. Это он первым в партии взял под крыло Гитлера, хотя уже начинал сожалеть об этом.
К другим завсегдатаям относились Герман Эссер, бывший коммунист и «несносный ребенок» партии, лучший после Гитлера оратор; Готфрид Федер, неудавшийся инженер, ставший финансовым оригиналом и выступавший за ликвидацию военных долгов Германии с помощью национального банкротства. Он также имел некоторое образование, а члены семьи служили в качестве советников при Отто Баварском, который стал королем Греции. Кроме того, здесь бывал и один довольно загадочный человек по имени лейтенант Клинцш – один из лидеров штурмовиков, он тогда был, а может, и сейчас, членом организации «Консул», связанной с капитаном Эрхардтом в провалившемся путче в Берлине в 1920 году. Эта организация также приложила руку к убийствам Эрцбергера и Ратенау. Более мелкие личности – Хауг, короткое время являвшийся водителем Гитлера, а также сменивший его Эмиль Мориц, бывший часовщик, и, конечно, Аман и Ульрих Граф. В число преданных, но весьма посредственных сторонников можно включить одну семейную пару по фамилии Лаубок – глава семейства был достаточно крупным чиновником на Восточном вокзале; Оскара Кернера, коммерсанта, и торговца мехами Вутца, чья жена обучалась сопрано.
Никто из этих людей меня не знал, и это обязывало их держать со мной дистанцию. Действительно ли высокий мужчина со слегка американским акцентом – Ганфштенгль из Мюнхена, или это какой-то самозванец, как и многие другие, стремящиеся попасть в компанию Гитлера? Но когда меня тепло встретили некоторые из моих прежних друзей по гимназии Вильгельма, университету и гвардейской пехоте, их доверие возросло. Столь затянувшийся процесс меня даже радовал. Первый, кто выказал мне истинную сердечность, был Ульрих Граф, мелкий служащий в муниципалитете, честный и достойный человек.
Я также завоевал доверие старика Зингера, являвшегося казначеем партии, иногда заглядывавшего в кофейню. Он обычно организовывал сборы средств на митингах и складывал деньги в маленький жестяной чемоданчик, который затем нес под мышкой домой. Как-то я пошел с ним и смог наблюдать любопытную картину, как он выкладывал кипы грязных, почти ничего не стоящих банкнот на свой обеденный стол и начинал тщательно считать и сортировать их. Нас никто не контролировал, а его жена уже давно ушла в теплую спальню. Как и в большинстве мюнхенских домов в ту жуткую зиму, маленькой печью обогревалась только одна комната. Я и сегодня все еще ощущаю до костей пронизывающий холод других помещений. Вот с таких мелочей начиналась партия.
После этих посиделок за чашкой кофе Гитлер надевал свое длинное черное пальто и такого же цвета фетровую шляпу с широкими опущенными полями, в которой он становился очень похож на головореза, тем более вместе с Вебером, Аманом, Клинцшем и Графом, хорошо вооруженными, шел назад на Тьерштрассе, где у него была маленькая квартира под номером 41. Мне понравилось присоединяться к этой группе, и по мере того, как доверие росло, Гитлер позволил мне заходить к нему днем.
Он жил там, как обычный мелкий чиновник. У него была одна комната, а также мог пользоваться весьма просторной прихожей, как субквартиросъемщик одной женщины по имени Райхерт. Квартира была очень скромной, но, несмотря на это, он жил в ней несколько лет, хотя потом она превратилась в элемент декорации, чтобы показать, как он близок к рабочим и другим неимущим. Сама комната была маленькой, не более трех метров в ширину. Кровать оказалась слишком широкой, поэтому упиралась в единственное узкое окно. Пол был покрыт дешевым, уже стертым линолеумом да еще имелась пара потертых ковриков, а на противоположной от кровати стене висела самодельная книжная полка, которая, если не считать кресла и грубо сколоченного стола, была лишь еще одним элементом обстановки комнаты. Этот дом все еще стоит, и квартира сохранилась более-менее в том виде, какой я ее помню. На внешней стене, что выглядит довольно нелепо, в маленькой нише из штукатурки все еще стоит поврежденная непогодой фарфоровая мадонна.
Гитлер привык ходить в домашних тапочках, часто в рубашке без воротника и в подтяжках. На стене висело довольно много иллюстраций и рисунков, а книги были самые разные. Выкроив время, я сделал их опись. На верхних полках стояли те, на которые он любил ссылаться в присутствии посетителей. Сюда входили история Великой войны Германа Штегемана и книга Людендорфа на ту же тему; иллюстрированная энциклопедия Спамера – вещь, датируемая XIX веком; «Из войны» Клаузевица и история Фридриха Великого, написанная Куглером; биография Вагнера Хьюстона Стюарта Чемберлена и краткая история Максимилиана Йорка фон Вартенбурга. Среди респектабельных томов была и книга Грубе под названием «Картины географического характера», а также коллекция героических мифов Шваба и военные мемуары Свена Хедина.
Там были книги, формировавшие мировоззрение Гитлера и расширявшие кругозор в последующие годы. Но возможно, самой интересной была нижняя полка, где среди изданий полупорнографического характера лежали тщательно укрытые триллеры Эдгара Уоллеса. Три из этих основательно замусоленных томов содержали забавные исследования Эдуарда Фуша – «Историю эротического искусства» и «Иллюстрированную историю морали».
Фрау Райхерт считала Гитлера идеальным квартирантом. «Он такой приятный мужчина, – часто произносила она, – но у него часто бывает плохое настроение. Иногда проходят недели, а он все мрачный, сердитый и не произносит ни слова. Смотрит сквозь нас, как будто ничего не видит. Однако всегда платит за жилье заранее и является человеком богемного типа». Такого рода информацией она делилась с соседями, и в свою очередь недруги предположили, что Гитлер – выходец из Богемии и что город Браунау, где он родился, на самом деле расположен возле Садовой. В последующие годы, когда эта сплетня дошла до ушей Гиндебурга, она стала причиной того, что старый фельдмаршал изрек ставшую исторической фразу «этот богемский капрал». Он даже говорил на эту тему с Гитлером, который заявил: «Да нет же, я родился в Браунауам-Инн», и старик подумал, что его ввели в заблуждение недруги Гитлера, и в результате стал относиться к нему более доброжелательно.
Никто не мог заставить Гитлера поделиться воспоминаниями о его ранних годах. Я не раз пытался подвести его к этому, рассказывая, что наслаждался Веной, что пил вино на холмах Гринцига и т. п., но он замыкался в себе. Однажды утром, когда я пришел к нему несколько неожиданно, какой-то большой, как глыба, молодой человек стоял в проеме дверей на кухню. Оказалось, это племянник Гитлера, сын сводной сестры, которая вышла замуж за человека по имени Раубаль и все еще живет в Вене. Он был весьма некрасив, и Гитлеру было как-то не по себе оттого, что я увидел его.
Именно в квартире на Тьерштрассе я впервые сыграл на фортепиано для Гитлера. У меня дома на Генцштрассе места для инструмента не было, но в его зале стояло прислоненное к стене старенькое пианино. Это происходило в те времена, когда у Гитлера были некоторые проблемы с полицией, да и вообще когда их у него не было. В управлении полиции был сотрудник особого отдела, к тому же тайный нацист, который приходил и рассказывал ему, выданы ли какие-нибудь ордера в связи с его политической деятельностью, или какие уголовные дела всплыли на поверхность из тех, что могут его коснуться. В то время муссировались слухи, что партия получает средства от французских оккупационных властей, хотя в это было трудно поверить, учитывая яростную кампанию, которую нацисты вели против оккупации Рура в начале 1923 года.
Так или иначе, Гитлеру приходилось время от времени появляться в качестве свидетеля на частых политических процессах, и он всегда волновался перед этими заседаниями. Он знал, что я пианист, и просил сыграть что-нибудь, чтобы успокоить нервы. Я несколько утратил навыки, да и пианино было ужасно расстроено, но я сыграл фугу Баха, которую он слушал, сидя в кресле, кивая без всякого интереса. Потом я начал прелюдию к «Мейстерзингерам». И тут началось. Это было усладой для Гитлера. Он досконально знал эту вещь и мог насвистеть любую ноту в необычном, пронзительном вибрато, но совершенно чисто. Он стал маршировать взад-вперед по залу, размахивая руками, как будто дирижируя оркестром. У него действительно было отличное чувство музыки, наверняка такое же, как и у многих дирижеров. Эта музыка воздействовала на него физически, и к моменту, когда я с грохотом отыграл финальную часть, он был в превосходном настроении, все его тревоги отступили, и он был готов к поединку с прокурором.
Я очень неплохой пианист, и у меня были хорошие учителя, но, обладая каким-то страстным складом ума, я играю в такой манере, которую многие считают слишком усердным акцентом, проигрывая множество листовских фиоритур и великолепных романтических ритмов. Это было как раз то, что нравилось Гитлеру. Возможно, одна из главных причин, почему он держал меня возле себя столь долгие годы, даже тогда, когда мы радикально разошлись во взглядах по поводу политики, состояла в том, что у меня был особенный дар, которым я, видимо, обладал, играя ту музыку, которую он любил, именно в оркестровом стиле, который он предпочитал. Эффект, производимый этим маленьким пианино на полу, покрытом линолеумом, не должен был уступать звенящим нотам какого-нибудь «Стейнвея» в Карнеги-Холл.
Потом мы вместе проводили бесчисленные музыкальные сессии. У него не оставалось времени на Баха, да и немногим больше было на Моцарта. В той музыке не хватало кульминаций, необходимых его турбулентной натуре. Он слушал Шумана и Шопена. Ему также нравились некоторые пьесы Рихарда Штрауса. Со временем я научил его ценить итальянскую оперу, но в финале всегда должен был быть Вагнер: «Мейстерзингеры», «Тристан и Изольда» и «Лоэнгрин». Я играл их, должно быть, сотни раз, и он никогда не уставал. Он обладал подлинным знанием и пониманием музыки Вагнера, он обрел это где-то, может быть, в венские дни, задолго до того, как я с ним познакомился. Это семя, может быть, было посеяно даже в Линце, где в начале века жил ученик Листа по имени Геллерих, являвшийся дирижером в местном оркестре и страстным поклонником Вагнера. Но где бы это ни случилось, оно стало частью гитлеровского существования. Я заметил, что есть прямая параллель между конструкцией прелюдии к «Мейстерзингерам» и структурой его выступлений. Целое переплетение лейтмотивов, декораций, контрапунктов и музыкальные контрасты, и спор – все это точно отражается в рисунке его речей, которые являлись симфоническими по конструкции и заканчивались гигантской кульминацией, как пронзительный звук вагнеровских тромбонов.
Я был чуть ли не единственным, кто общался со всеми его знакомыми. Обычно он держал их всех совершенно изолированно друг от друга и никогда не рассказывал, где был и куда собирается, или брал кого-нибудь из них с собой. Иногда он просил меня сопроводить его к Лаубокам на чай и усаживал меня за пианино. Думаю, это тешило его самолюбие – он мог показать кого-то с такими достоинствами. Лаубок был глубоко ему предан, а так как националистический психоз в Баварии возрастал, хранил немало оружия и боеприпасов для нацистов на подведомственных железнодорожных станциях. Он всегда был предупредительно вежлив со мной, но относился к какой-то здравомыслящей группе в партии, которую возмущали манеры, с которыми Гитлер обращался с людьми отличенными. Лаубок считал такой стиль поведения крайне опасным для дела партии. Готфрид Федер даже опубликовал памфлет, в котором Гитлер обвинялся в предпочтении «компании прекрасных женщин» своим обязанностям руководителя партии рабочего класса. Это был прямой намек на мою сестру Эрну и особенно мою жену, к которой у Гитлера возникла одна из его многочисленных страстей.
Был еще один случай, на этот раз в доме Генриха Гофмана, его друга-фотографа, где я стал играть некоторые футбольные марши, которым научился в Гарварде. Я объяснил Гитлеру все эти вещи о заводилах в группах поддержки и маршах, контрмаршах и хорошо обдуманном подстегивании истерического энтузиазма. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которых эти уловки заставляют кричать в унисон «Гарвард, Гарвард, Гарвард, pa, pa, pa!», и о гипнотическом эффекте приемов такого рода. Я сыграл ему некоторые из маршей Соуза, а потом и свой собственный «Фаларах», чтобы продемонстрировать, как это можно сделать, приспособив немецкие мелодии, и придал им весь тот бодрый, жизнерадостный ритм, столь характерный для американской музыки и духового оркестра. И я, фигурально, заставил Гитлера кричать от энтузиазма. «Так это же, Ганфштенгль, как раз то, что надо для нашего движения, это же чудесно!» – и он стал ходить с напыщенным видом – ни дать ни взять участник военного парада! Потом он заставил оркестр CA разучить эту мелодию. Я даже сам написал десяток или около этого маршей, включая и тот, под который колонны коричневорубашечников шли через Бранденбургские ворота в тот день, когда он пришел к власти. «Ра-ра-ра!» превратилось в «Зиг хайль! Зиг хайль!».