— Ты доволен своей судьбой? — как-то спросила меня моя мать.
— Да, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все умнее и умнее, отвечал я.
8
Но сколько искусственных препятствий ставили власти для сыновей и дочерей бывших людей, для тех, которые не просто хотели, а жаждали учиться, и чьи способности были выше среднего уровня!..
У наших ВГЛК, кроме светлой стороны приобщения к знаниям, была и черная изнанка. Каждый день я отправлялся на занятия с чувством щемящего страха. Вот вывесили новую стенгазету. В передовице, озаглавленной "Очистим наши ряды от чуждого элемента!", писалось все то, о чем вопили любые тогдашние газеты про любое советское учреждение и вуз. А подвал был занят разоблачением западных танцев. А ведь мы — Маша, Ляля Ильинская и я порой до семи утра тоже танцевали фокстрот. Да и наши некоторые сокурсники наверняка скрывали, что и они отдавали дань "тлетворному духу Запада". Только бы не узнали блюстители нравов.
Наконец верхи спустили постановление: провести чистку личного состава ВГЛК.
Было общее собрание, были мерзкие выступления. С болью в сердце я все ждал, вот-вот помянут меня и Машу. Нет, не помянули. Говорил представитель райкома о бдительности, о тайных врагах, окопавшихся в стенах ВГЛК, но фамилий не называл.
И началось. Часть лекций отменили. Чистку проводили в течение четырех дней. Я видел издали, как бледные, даже с землистым цветом лица студенты заходили в одну из аудиторий. Спрашивали их как будто доброжелательно, потом говорили: "Можете идти. Кто следующий?" А судьбы всех нас решались заочно.
Настал роковой день и для нашего курса. До меня пошел Андрей Дурново и вскоре выскочил радостный:
— Ничего страшного, только велели снять заграничный галстук, а про министра даже не спрашивали.
Настала моя очередь. За столом сидело трое — недавно назначенный директор Карапетян, мрачный пожилой армянин с острой бородкой, представитель райкома и представитель студкома — студент старшего курса Виктор Гусев.
— Садитесь, — сказал Гусев и посмотрел на меня с ласковой улыбкой. Я сел. Тоска охватила меня. За что такие испытания?
Вопросы задавал только он, и вопросы были самые обычные, анкетные: где и когда родился, кто родители, кем хотите быть после окончания вуза? Гусев смотрел на меня ласково и успокаивающе, я чувствовал, что он был всецело на моей стороне. Его стихи появлялись в журналах. А несколько лет спустя его драму «Слава» ставил Малый театр. Он был единственным, вышедшим из стен нашего вуза, кто вскоре приобрел подлинную известность. К сожалению, он рано скончался. Вспоминаю его с благодарностью. А тогда, на судилище, перед комиссией по чистке своим участием он дал мне сил четко и без боязни отвечать на вопросы.
Директор ВГЛК молчал, а представитель райкома задал лишь один вопрос. Почему-то этот вопрос постоянно задавали именно в такой форме:
— Приходитесь ли вы родственником князю Голицыну?
Я ответил, что старший брат моего деда был богатым человеком, а мой прадед был декабристом, и повторил заученную, много раз повторяемую мною фразу о том, что мой отец никогда ничем не владел и всю жизнь служил.
— Можете идти, — сухо сказал мне представитель.
После меня пошла сестра Маша. Я успел ей бросить на ходу:
— Не бойся!
Три дня мы плохо спали от волнения. Вычистят или оставят? И случилось, принимая во внимание обстановку того времени, настоящее чудо, да, чудо, иначе объяснить не могу. Нас оставили учиться. Сохранилась моя зачетная книжка и на ее титуле штамп: "Прошел проверку личного состава". Помог ли нам Данилов и, следовательно, моя общая тетрадь сыграла тут решающую роль? Или помог прадед декабрист? Не знаю. То, что сестра Маша и я хорошо учились, не имело в те годы никакого значения, а то, что мы вели себя примерно, немножко во внимание принималось. По нашему скромному виду никак нельзя было предположить, что мы могли предаваться столь преступному занятию, каким считался фокстрот. И, конечно, помог Виктор Гусев.
А Киру Жуковскую вычистили. Вскоре ее отца посадили за вредительство. Куда она потом делась — не знаю. Вычистили князя Гагарина, а кого еще — не знаю. Списков не вывешивали.
Директор Карапетян был у нас недолго. Он ушел от нас из-за невероятного скандала.
В те годы студком еще не был послушным орудием в руках администрации, наоборот, старался показать свою власть. Не знаю, на какой почве Данилов с Карапетяном повздорили между собой, и Карапетян вывесил на доске объявлений приказ об изгнании Данилова из ВГЛК.
Кто-то вбежал к нам в аудиторию с криком:
— Скорее все в зал!
По коридору мчались взбудораженные студенты, на секунду останавливались у доски объявлений, читали приказ, испускали крики негодования и мчались дальше вверх по лестнице.
Зал наполнился, студенты стояли, теснились к сцене, галдели, поднимали сжатые кулаки. Представителей администрации не было. Карапетян, видно, испугался. Да, гнев народа был так велик, что ему могли бы настукать по затылку.
Данилова тоже не было. На сцену вскочил его заместитель. Стуча кулаком по столу, он с трудом успокоил бурлившую толпу. Все орали, и я тоже орал: "Долой Карапетяна!" Единогласно была принята резолюция — восстановить Данилова, а Карапетяна изгнать. Собирались подписываться все, но не хватило бумаги, подписались лишь активисты. Мы разошлись, но еще долго стояли на улице, не могли успокоиться.
И Карапетян был изгнан; а через несколько дней пошли слухи, что его посадили как троцкиста…
9
Все, что я пишу о ВГЛК, относится к двум учебным сезонам, когда я и Маша учились на первом курсе в 1927/28 году и когда учились на втором курсе в 1928/29 году, и не всегда я помню, к какому именно году относились те или иные описываемые мною события.
В начале 1929 года, когда в нашей стране пошли неурядицы в связи с первой пятилеткой, с индустриализацией, с началом коллективизации, наши вожди стали искать виновников этих неурядиц, сваливали вину на вредителей, на бывших людей, на троцкистов — словом, на кого угодно, только не на самих себя!
Строительство новых заводов и фабрик поглощало все средства. Начали экономить на культуре. Было резко сокращено издание книг, уменьшили их тиражи, закрыли несколько журналов, многие музеи, добрались и до техникумов и до вузов, не имевших отношения к технике и к сельскому хозяйству.
Излишняя роскошь — учить на писателей, поэтов, критиков, когда начали строить социализм, притом в одной стране. И решили закрыть ВГЛК. Потребовалось найти веский предлог, чтобы закрыть со скандалом. Почему со скандалом? Да такое уж тогда было время — газеты захлебывались от потока всяких разоблачений, крупных и мелких и, как правило, лживых.
К нам в ВГЛК порой приходили известные писатели. Обычно они являлись после лекций, то есть в одиннадцать вечера. Сестра Маша и я редко оставались на их выступления, хотя члены студкома бегали, уговаривали подниматься в зал.
Помню Всеволода Иванова, автора чересчур разрекламированной пьесы «Бронепоезд», шедшей в Художественном театре. Был он скромным, маленьким, в очках, говорил тихо и скучновато.
Однажды к нам явился Демьян Бедный. Многие из нас удрали откровенно демонстративно, и он выступал в пустом на три четверти зале. Да, наверное, и аплодисменты были жиденькие, и вопросов ему не задавали. Словом, пролетарский классик, привыкший к овациям от слушателей-рабочих, ушел от нас в обиде и затем при всяких подходящих случаях честил ВГЛК.
Я принадлежал к тому меньшинству, кто любил Есенина. Но о подобных увлечениях приходилось молчать. Немногие, в том числе и я с Машей, читали Гумилева, расстрелянного за семь лет до того, но одно упоминание его имени считалось преступным.
А для большинства кумиром был Маяковский. Я его всегда считал талантливым поэтом, но его творчество было мне чуждо. Наши студенты, читая между строк газетные и журнальные статьи, да и не только между строк, догадывались, что Демьян и Горький ненавидят Маяковского, да и слухи об их вражде ходили достаточно открыто. Понятно, почему у нас встретили Демьяна столь холодно.
Являлись к нам и члены литературных объединений, будущие «знаменитые» поэты, в одной из аудиторий они собирали вокруг себя благодарных слушателей и читали им свои стихи. А иногда они приходили на лекции наших профессоров.
Зачастили к нам члены РАППа во главе с Альтшуллером. Был он высокий, атлетически сложенный, ходил в голубой шелковой, подпоясанной кушаком русской рубашке-косоворотке. Я запомнил его крупные, красивые черты лица, типично еврейские глаза умирающей газели. Почему пролетарскому поэту вздумалось одеваться под деревенского парня из ансамбля песни и пляски — не понимаю.
Ходил он к нам с друзьями якобы слушать лекции, а впоследствии выяснилось, что он околдовывал девиц младших курсов и на переменах всегда стоял, окруженный ими.
И вдруг однажды как гром ударил. Распространилась страшная весть: студентка первого курса Исламова повесилась в номере гостиницы «Националь». Появились у нас мрачные фигуры следователей, а из газет мы узнали, что арестованы члены РАППа поэты Альтшуллер, Аврущенко и Анохин. Их обвинили, что они заманили Исламову в номер гостиницы, напоили ее и изнасиловали. А была она не просто хорошенькой студенткой, русской по национальности, а еще и женой одного из узбекских вождей.
Газеты подняли не просто крик, а шакалий вой. "Дело Альтшуллера", "Дело трех А" — чередовались из номера в номер заголовки. Смрадными помоями обливали наши ВГЛК — там клубок змей, гнездо разврата, профессора-идеалисты, золотая молодежь, есенинщина, чуждые элементы… Не забыли и светлейшую княжну, и Киру Жуковскую.
Как раз тогда посадили большую компанию молодежи: юноши и девушки где-то собирались, танцевали фокстрот. О "деле фокстротистов" много было разговоров. В газетах и их пристегнули к оклеветанным из ВГЛК.
И ни в одной статье никто не упрекнул РАПП: как же это вы допустили, что в ваших пролетарских рядах завелась такая нечисть?!
И никто не выступил в защиту ВГЛК, не написал, что преступники не являются студентами, а поэтами, да еще пролетарскими.
У нас было общее собрание. Я на нем не присутствовал, ушел вместе с Валерием Перцовым. Пишу со слов покойного писателя Юрия Домбровского, который был студентом ВГЛК на курс моложе меня.
Он мне рассказывал, что собрание было очень бурным, студенты выступали с негодованием и для всех троих преступников требовали смертной казни. Выступал и Юрий Домбровский, и хотя он тоже выражал свое негодование, но сказал, что это дело суда, а не студентов решать судьбу преступников. Его проводили свистками.
А некоторое время спустя он был вызван в некое учреждение, где чрезвычайно интересовались его папой и мамой, его мыслями и убеждениями и отпустили. А сколько-то лет спустя он был арестован, и во время следствия ему припомнили его выступление. Он получил три года ссылки в Алма-Ату.
А тот суд приговорил Альтшуллера как зачинщика к пяти годам тюрьмы, Аврущенко — к трем годам, Анохина — к двум годам; всех — без строгой изоляции. Какие смягчающие обстоятельства нашел суд для своего приговора, не знаю, видимо, стандартное, "принимая во внимание пролетарское происхождение и первую судимость", да, наверное, были в суд и телефонные звонки сверху. А на самом деле мерзавцы заранее договорились напоить свою жертву, заранее распределили, кому начинать, кто вторым, кто третьим. Обстоятельства преступления были явно отягчающими. Дальнейшая их судьба сложилась, вероятно, так, как у обычных уголовников: они «перековались» и со всеми зачетами были выпущены на свободу досрочно.
Куда делся Анохин — не знаю; фамилия Аврущенко значится первой по алфавиту на мраморной доске со списком погибших на войне, которая находится в Центральном Доме литераторов, а фамилию Альтшуллера я обнаружил в справочнике Союза писателей — некий поэт, живет в Риге, тот ли это — не знаю.
Студент Игорь Даксергоф всегда был скрытен и, казалось, без особого увлечения ходил слушать лекции, а тут под впечатлением судебного процесса написал драму, я ее не читал, а кто прочел, говорили, очень талантливо. Он ее отдал в какие-то театральные верхи, там одобрили — тема-то злободневная, но предложили переделать: пусть главный герой будет армянином, грузином, немцем, латышом — любой национальности, только не евреем. Автор переделать отказался и рукопись сжег.
10
Судьба ВГЛК была решена. Такому отвратительному, с точки зрения властей, вузу нет места в стране, когда началось строительство светлого будущего. Все же учебный год закончить дали. С тяжелым сердцем мы ходили сдавать экзамены.
Только четверо студентов проучились четыре года, и им были вручены дипломы о высшем образовании. Часть студентов, с тщательным разбором по косточкам каждого, обещали принять либо на историко-филологический факультет университета, либо во ВГИК — государственный институт кинематографии. Но те, кто днем работал вроде моего друга Валерия Перцова, могли учиться только вечерами и потому вынуждены были отказаться от высшего образования, заочное тогда еще не ввели. Андрей Дурново поступил в университет; куда делся Андрей Внуков — не знаю.
Никто из нас не стал ни Пушкиным, ни Толстым, нескольких будущих членов Союза писателей я упомянул. Может быть, кто-либо из студентов и прославился бы как поэт или как писатель, но в течение следующих лет многие, подобно Юрию Домбровскому, были сосланы или отправлены в лагеря. Слышал я, что будто бы обнаружили в рядах ВГЛК троцкистскую организацию. Теперь достаточно известно, как фабриковались дела о таких организациях, и я ничего достоверного сказать не могу…
Перед закрытием ВГЛК помещались на Садовой-Сухаревской, сзади кино «Форум». Благополучно сдав последний экзамен, в последний раз я вышел из мрачного темного здания вместе с Валерием Перцовым.
Была теплая ночь начала июня. Мы пошли под руку пешком по Садовому кольцу. Будем шагать, пока не надоест.
Так навсегда закрылись передо мной врата в светлое царство знаний. Скажу, что эти два года учения дали мне очень много. Наши замечательные профессора подняли мою общую культуру, научили меня любить и ценить красоту и поэзию в искусстве и в литературе. Раньше я только говорил, что хочу стать писателем, а если что и писал, то совсем плохо. Наши профессора направили меня на путь творчества. Я взялся за перо и начал создавать свои первые, еще лицейски робкие опусы…
Валерий и я всё шли под руку, он потихоньку, чтобы не услышали прохожие, декламировал Блока, я декламировал Есенина.
Будем шагать и мечтать. Мое будущее казалось мне крайне неопределенным. Но даже в самые тяжелые минуты своей жизни я всегда верил и надеялся на лучшее впереди.
По северным озерам
1
Летом 1928 года наша семья снова сняла дачу в Глинкове. Жило там несколько знакомых семейств, много девушек и девочек, к нам приезжали из Москвы и приходили из Сергиева посада юноши и девушки.
Но мне там почти не довелось жить. Я сидел в Москве, усердно чертил карты, зарабатывал деньги.
Тогда на Северный полюс на дирижабле полетела итальянская экспедиция Нобиле. И пропала. Весь мир замер в ожидании. Первым поймал сигналы бедствия русский коротковолновик. Наши ледоколы «Красин» и «Малыгин» отправились на поиски. Весь мир был в ажиотаже: спасут — не спасут? Кто спасет: мы или европейцы? Полетел спасать сам Амундсен и тоже пропал. Словом, материалы для газет и журналов набирались потрясающие. А для очерков требовалось чертить карты.
Редакция "Всемирного следопыта" брала материалы с ходу, прямо с радиостанции. В журнале тоже с ходу печатались самые последние сообщения. Попов мне прямо сказал: "Сиди в Москве". Он платил мне вдвое дороже обычного. Я несколько раз переделывал карту маршрута «Красина», чтобы дать ее по самым последним известиям. Была весьма уважительная причина зарабатывать деньги. Я собирался путешествовать вместе со своим школьным другом Андреем Киселевым.
Предыдущее лето он странствовал один по берегам озера Селигер и привез оттуда много рисунков, вынес много впечатлений.