А наверняка именно эти злополучные работяги старались особенно усердно и добросовестно, старались и за совесть, и за страх.
Я не знал, да и теперь не знаю более деятельного и усердного работника, чем мой отец. А тут он постепенно сник, у него опустились руки. Он привык всю жизнь сидеть за столом на службе и дома по вечерам редко выходил к гостям; чем-то занимался. Теперь потерянный ходил по квартире, останавливался в раздумье, опять начинал ходить. Однажды он подошел ко мне, когда я за своим столиком чертил очередную карту, и сказал:
— Послушай, научи меня чертить.
— Ах, папa, — ответил я, — для этого нужно долго тренироваться.
Он очень страдал от безделия. Привыкший нести главный груз семьи, он беспокойно говорил матери:
— Как мы будем жить?
— Образуется, — утешала она словами слуги Стивы Облонского.
Да, случайные переводы статей и заметки в журналы давали, в сущности, гроши. Но работать для отца было насущной потребностью еще со студенческой скамьи.
Однажды сестра Соня явилась из своего санитарного учреждения очень расстроенная. Ей сказали, что больше давать работу не будут, сведения по санитарной статистике признаны напрасной тратой средств, чуть ли не вредительством. Не знаю, посадили ли врачей — энтузиастов этого полезного дела. Очень может быть, что посадили. Так лишились заработка сестра Соня, сестра Лина и еще несколько семей из бывших.
А брат Владимир и я пока успешно трудились. И моя мать тоже немного зарабатывала. И дедушка получал доллары. Кое-как мы продолжали сводить концы с концами.
6
Однажды, уже в марте месяце, наша невестка Елена вернулась с покупками и сказала:
— Там у ворот народ толпится, там Бог знает что наклеено.
Я выскочил наружу. Люди подходили к воротам, читали, вновь уходили. И мы читали. На одном из столбов ворот был наклеен большой лист бумаги. Крупным почерком наш управдом, человек, к нашей семье отнюдь не враждебный, однако аккуратный исполнитель, написал (цитирую по памяти, но думаю — почти дословно):
Список лиц, лишенных избирательных прав по д. № 16 Еропкинского переулка:
1. Голицын Владимир Михайлович (старший) — бывший князь, бывший губернатор, бывший московский городской голова, бывший помещик, бывший домовладелец.
2. Голицын Михаил Владимирович — бывший князь, бывший предводитель дворянства, бывший член Московской городской управы, бывший помещик, бывший домовладелец, ныне нигде не работающий.
3. Голицына Анна Сергеевна — бывшая княгиня, иждивенка бывшего князя.
4. Голицын Владимир Михайлович (младший) — сын бывшего князя, нигде не работающий.
5. Голицына Софья Михайловна — дочь бывшего князя, нигде не работающая.
6. Голицына Елена Петровна — иждивенка бывшего князя.
7. Голицын Сергей Михайлович — сын бывшего князя, нигде не работающий.
(Сестер Маши и Кати в списке не было как не достигших восемнадцатилетнего возраста.) Далее шли:
8. Россет Александра Николаевна — иждивенка бывшего князя.
9. Бабынина Елизавета Александровна — бывшая помещица.
Других лишенных избирательных прав в обоих корпусах нашего дома не нашлось.
Вот так! В этом черном списке были явные передержки и подтасовки. Только о дедушке говорилось правильно. Мой отец никогда не был ни помещиком, ни домовладельцем. И неужели не шла в счет его одиннадцатилетняя служба после революции! И не работал он всего лишь последние два месяца, однако продолжал числиться на бирже труда. А брат Владимир — столько лет преуспевающий художник! А я — и чертежник, и студент! Сестра Соня, правда, осталась на перепутье, но до того усердно считала заболевших москвичей. А бедная наша тетя Саша: после окончания Смольного института она более сорока лет служила гувернанткой в разных семьях! А наша соседка Елизавета Александровна попала в список только потому, что жила в одной квартире вместе с нами. А будь ее соседями обыкновенные граждане, никогда бы ее не ошельмовали. В Москве многие бывшие помещики, но не титулованные, продолжали жить более или менее спокойно.
Отец послал меня посмотреть, вывешены ли подобные списки у других домов. Я прошелся по нашему переулку, повернул на Остоженку, повернул на Мансуровский переулок и вернулся домой.
Да, на некоторых дверях или на воротах списки были, потом выяснилось не везде их успели составить. Поражались, сколько в Москве оказалось бывших титулованных, бывших генералов, помещиков, офицеров, жандармов, городовых, попов, дьяконов, нэпманов, фабрикантов. И сколько их сыновей и дочерей! В газетах всех их называли нечистью и классовыми врагами. Среди наших родных и друзей в списки лишенцев попали: братья отца — Николай и Владимир с семьями, Урусовы, Осоргины, Самарины, многие старушки, в Сергиевом посаде — оба мои дяди — дядя Алеша Лопухин и дядя Владимир Трубецкой с женами, Истомины, многочисленные монахи. Оказались лишенцами также именитые граждане Станиславский и Остроухов — директор Третьяковской галереи, попал известный профессор-медик Абрикосов как сын фабриканта.
Потом спохватились. В газетах появилось слово «перегибы», промелькнуло в какой-то статье, что в списки зря включили много молодежи.
Рассказывали, что явились представители власти к Станиславскому, просили у него извинения, предлагали:
— Напишите заявление, и мы вас сразу восстановим.
А он уперся:
— Вы меня лишали, вы меня и восстанавливайте. Заявления писать не буду. Сами распутывайтесь.
Не знаю, чем кончилось дело. В книге "Моя жизнь в искусстве" автор не упомянул об этом эпизоде из своей биографии.
Абрикосов подал заявление и был сразу восстановлен. А судьба Остроухова сложилась совсем печально.
Когда в конце 60-х годов я работал над книгой о Поленове — "Солнечная палитра", мне в ЦГАЛИ подали объемистую папку — "Фонд И. С. Остроухова". В ней я обнаружил черновики нескольких его заявлений в разные инстанции в связи с лишением избирательных прав как бывшего фабриканта, черновики его писем Луначарскому, другим влиятельным лицам. И я ужаснулся, как издевались над талантливым художником, столько сделавшим для русского искусства! Тогда же его изгнали из Третьяковской галереи, и он вскоре умер: судя по этим документам, — от переживаний…
Нашлись ошельмованные и на Литературных курсах. Вывесили список. Студенты подходили, читали. В списке было человек семь: сын попа, сын жандарма, дочь нэпмана, дочь бывшего генерала. Я обнаружил в этом списке и себя, как сына бывшего князя. Таким образом, я оказался дважды лишенец. Впрочем, это поругание не мешало мне с прежним увлечением продолжать ходить на лекции…
Отец упрекал Владимира, почему он раньше не удосужился оформить свое юридическое положение и все откладывал профсоюзные хлопоты, считая, что "и так сойдет". Вот и Соня не взяла вовремя справку из Санитарной статистики, а теперь ей и брать было неоткуда.
Выходило, что все мы, кроме разве дедушки, которому минуло 82 года, были лишены избирательных прав незаконно, неправильно.
Так рассуждал мой отец, юрист по образованию. Но не так рассуждали власти районные, городские, общесоюзные.
— Надо всем нам подавать заявления, — сказал отец. — Собирайте справки о работе.
— Черт с ними, что лишили, — говорил Владимир. — Я же работаю и буду работать. Меня всюду ценят.
— Нет, надо подавать заявления, — настаивал отец. — Иначе нам грозит…А что именно грозит, он не мог предвидеть.
И по всей стране на первых порах люди, лишенные избирательных прав, особенно не тревожились.
Ну и черт с ними (то есть с властями)! — говорили тогда по всей стране.
Не знаю, смогут ли историки докопаться в архивах и установить подлинные цифры, сколько тогда людей по городам и селениям было превращено в отверженных. Думаю, что вместе с членами их семей несколько миллионов. Многие уезжали из своих родных мест, скрывали в анкетах свое лишенство и благополучно продолжали работать, получать награды. Так, про знаменитого Стаханова говорили, что он бежал от раскулачивания.
Да, многие скрывали. Но князьям Голицыным скрыть свое происхождение было невозможно. Как тяжкую ношу протащили мы наше происхождение через всю свою молодость.
В словаре Ожегова издания 1938 года имеются слова: «лишенец», "лишенка"; дано объяснение: лица мужского и женского пола, лишенные избирательных прав. А в словаре 1955 года этого слова нет. Маститый языковед их исключил как исчезнувшие из состава русского языка.
Вот почему только мои ровесники и люди разве немногим моложе меня знают и помнят, для скольких пожилых и для скольких молодых лишенство принесло слезы, страдания, оскорбления, разбитые надежды, тюрьмы и смерть. Счастливы следующие поколения, не имеющие и понятия о том произволе, о тех издевательствах, которые одни люди творили над другими людьми…
7
С начала того 1929 года я сблизился с Лялей Ильинской. Нет-нет, то не был роман. Поклонников у нее и без меня хватало. Одни появлялись, другие удалялись. Между нами была просто дружба, иначе говоря, чисто платонические отношения. А поводом для нашего сближения послужили мои очерки "По северным озерам". Ляля их прочла и восхитилась.
Я зачастил к ней на Поварскую, приходил среди дня, мы долго беседовали, пребывая в эдаком восторженном состоянии. Нередко она читала стихи своего сочинения или стихи символистов, мы вместе шли на Литературные курсы. Очень хорошо ко мне относилась ее мать Софья Григорьевна, районный санитарный врач, и зачастую вкусно меня кормила. А я для ее сосланного куда-то на Вычегду мужа доставал в библиотеках нужные для его литературных исследований сведения.
Однажды я получил порядочную сумму за карты и позвал Лялю прокатиться на лихаче. Единственный раз в жизни испытал я подобное удовольствие. Ноги наши были укрыты медвежьей полостью, сидели мы на маленьких санках тесно прижавшись друг к другу; санки мчались, подпрыгивая на снежных ухабах. Путь наш начинался от Арбатской площади, где у ресторана «Прага» ожидали седоков лихачи. Мы мчались по Поварской, Садовой-Кудринской, Брестской, мимо Александровского вокзала и дальше, дальше, мимо Петровского парка, у церкви села Всехсвятского повернули обратно и тем же путем вернулись к Арбатской площади. Тот год был последним годом пребывания для извозчиков в Москве.
Ляля и я увлеклись легендой о невидимом граде Китеже, исчезнувшем в озере Светлояр, и прочли все, что писала о том высокопоэтичном и религиозном предании те, кто там побывал, — Короленко, Мережковский, Дурылин, Пришвин…
Ляля предложила мне отправиться путешествовать на то загадочное озеро, и непременно вдвоем. Мы загорелись, начали разрабатывать маршрут. До Нижнего Новгорода поездом. Я там побывал два года тому назад, буду ей показывать достопримечательности, потом по железной дороге отправимся в малый городок Семенов, а дальше пойдем пешком на озеро Светлояр. Богомольцы туда приходят в день Владимирской Богоматери. Это 23 июня по старому стилю — значит, времени у нас достаточно, будем готовиться, будем мечтать. Выйдем в половине июня; к тому времени закончим экзамены на ВГЛК. Ходили упорные слухи, что курсы собираются закрывать, но я все надеялся, что передумают. А после озера Светлояр мы пойдем по местам Мельникова-Печерского, где были старообрядческие скиты; потом на Керженец, воспетый Короленко.
Я рассказал матери о наших мечтах. Мне было тогда двадцать лет, и я считал, что могу не спрашивать у родителей разрешения. К моему удивлению, мать пришла в ужас:
— Вы Бог знает что надумали! — воскликнула она.
— Отправимся вдвоем путешествовать — что тут такого? — возражал я.
— Ты знаешь, чем кончится ваше путешествие?
— Чем кончится?! Я напишу художественные очерки, Ляля сочинит стихи или даже поэму.
— Это кончится ребеночком!
Наша затея весьма обеспокоила и Софью Григорьевну, но ее восемнадцатилетняя дочь привыкла быть самостоятельной. Скорее всего, она сказала своей матери:
— Не вмешивайся в мои дела. Мы едем — это решено…
А между тем мы продолжали беззаботно веселиться, хотя некоторые из нас стали лишенцами. Собирались мы танцевать фокстрот в наиболее просторных квартирах — у Ильинских на Поварской, у нас на Еропкинском. Звали нас к Никуличевым в Мертвом переулке. Это была очень гостеприимная семья — отец нэпман, бывший капиталист, мать, две дочери и сын. И еще собирались мы в Мерзляковском переулке, в роскошной квартире Александры Львовны Толстой. Сама хозяйка отправилась в Японию читать лекции о своем великом отце, а гостей принимала ее секретарша, молодящаяся, очень энергичная дамочка. Позднее, когда узнали, что дочь Толстого поносит Советскую власть, эту секретаршу посадили. Куда делась вся обстановка — не знаю, а квартиру отдали какому-то вождю.
Сестры Никуличевы затеяли домашний спектакль. Выбрали пьесу "Хозяйка гостиницы" Гольдони. Актерами были обе сестры, Михаил и Андрей Раевские, Лена Урусова, не помню — кто еще, режиссером — Юша Самарин. Репетировали с увлечением. Однажды на такую репетицию попал и я, запомнил, что очень вкусно кормили, подали даже апельсины, что было тогда большой редкостью. Между собой про угощения мы почему-то говорили: "Ты знаешь, какой там был отец Тихон — закачаешься!" Откуда пошло такое выражение, не знаю. И вдруг репетиции прекратились, спектакль был отменен. Что произошло у Никуличевых не помню. Они были тоже лишенцами и, наверное, считали, что им грозят какие-то напасти.
Зачастил на наши сборища мой двоюродный брат Алексей Бобринский. Мы все знали, что он уже четыре года являлся тайным агентом ОГПУ, предупреждали об этом каждого нового знакомца, но полагали, что Алексей следит прежде всего за гостями его сестры Сони и ее мужа Реджинальда Уитера — иностранцами. Он служил секретарем у одного американского корреспондента. Словом, дел и без нас ему хватало. А все же мы остерегались при нем говорить обо всем том, о чем думали.
Однажды произошел такой случай: играли мы в шарады, одна сторона ставила, другая отгадывала. По ходу действия начали нагромождать один стул на другой. Поднялась башня под самый потолок и с грохотом рухнула.
— Это социализм строится! — воскликнула Ляля и тут же осеклась.
Наступило неловкое молчание, все переглянулись, я искоса взглянул на Алексея. Да, за такие словечки тогда могли бы пришить 58-ю статью, но все обошлось. А вообще мы были далеки от политики и не очень интересовались, что тогда происходило на свете и скоро ли наступит мировая революция. Я газеты привык читать с детства, но думал о тогдашних мировых событиях про себя, иногда рассуждал с отцом.
От Реджинальда Уитера доставлялись французские газеты «Temps», ими зачитывались дедушка и отец, со словарем читал и я. Каждая газета была в шестнадцать страниц, с многими занятными происшествиями, с описаниями преступлений и судов. Когда агенты ГПУ похитили белогвадейского генерала Кутепова, этому злодеянию было посвящено несколько столбцов в нескольких номерах газеты.
Однажды несколько человек — наши двоюродные Саша и Олечка Голицыны, Леля Давыдова, сестра Маша и я, еще кто-то сидели у Ильинских. Неожиданно явился Алексей. Он предложил:
— Давайте договоримся: будем собираться раз в неделю и составим список членов нашей компании.
Начали называть фамилии. Алексей записывал, Ляля назвала свою двоюродную сестру Веру Бернадскую, которая к нашей компании не принадлежала. Раньше мы вместе учились в школе, но в параллельных классах, а после окончания я ее ни разу не видел.
Когда список был составлен, Алексей предложил всем нам, кто тут присутствовал, расписаться и протянул Ляле листок и американскую авторучку. А тогда такие ручки были в диковину.
Ляля собралась расписываться. Вдруг Саша Голицын незаметно ущипнул меня за руку и подмигнул мне.
— Не надо расписываться, — громко сказал он.
— Не надо расписываться, — сказал и я, учуяв в составлении списка что-то неладное.
— Ну, как хотите, — Алексей пожал плечами и спрятал список в карман…
Этот вроде бы незначительный эпизод я прошу читателя запомнить…