Помню, Махмуд возвратился из какой-то поездки и взвыл, как волчонок: "Ох, Нонночка, дорогая, как борщику хочется! Я вечно голодный! Вечно! И все из-за фигуры, из-за талии. Я танцор. Я ж не виноват, что на конкурсе за лучшее исполнение испанского танца испанец получает серебряную медаль, а я золотую. Руки мои сравнивают с руками Майи Плисецкой. В Америке мне преподнесли презент путевку в кругосветное путешествие. Я отказался в пользу оплаты багажа, который в десять раз превышал положенный вес.
Чтоб я так жил не вру!" "А как там, в Париже?" Показывает большой палец: "Я теперь хожу, куда хочу. Сейчас же свобода, ты знаешь?" "Пока нет, мой дорогой!"
Конечно, талантливых людей немало, но столь расточительных, щедрых для друзей, для всех встретишь редко. Махмуд Эсамбаев это не только гений в танце, но еще и лекарь. После общени с ним хорошо живется.
Однажды мы собрались у кого-то дома. Приехали Махмуд с друзьями, чтоб угощение наладить. Всех, а женщин особенно, поразил один красавец из его свиты. Он в носках стоял на кухне, вежливо всем кланялся. Я тоже пару раз заглянула на кухню, спросила о какой-то чепухе. Он не отреагировал.
Пригласили к столу.
Идемте,обратилась к красавцу шустрая балеринка.
Тот слегка поклонился, приложив руку к груди, что означает отказ.
Я не выдержала и шепчу Махмуду:
Чего парень-то ваш на кухне стоит?
А где же ему быть?
С нами.
Он не войдет сюда, пока я здесь. Не лезь в наши обычаи! Если аксакал находится в главной комнате, он не войдет.
До утра?
Может, и до утра. Вот когда я встану, пойду на кухню, приглашу его, он появится, но не сразу, а так через часок… Дружим с тобой, а обычаев наших не знаешь.
Я много знаю, ведь выросла на Кубани, среди разных народов. Там и чеченцы были…
Если скажешь чеченцу, что ты его знаешь, он рассердится.
Чеченец не любит, чтоб его знали,это как раздеть догола при всех.
Прикажи лучше тост поднять.
Вот это другое дело!
Тут он снимает свою шапку Мономаха и как ни в чем не бывало обнажает лысину во всю голову. Она так сияет, будто и не росли на ней волосы никогда…
Сейчас на дворе горе лютое Чечня!
На Кубани много народностей, но чеченцы всегда особенные. Помню, принесла передачу в родильный дом для мамы, сидят на кроватях молоденькие мамаши, кормят своих детей грудью, улыбаются.
Нонк! Слышишь, как орет? Чеченец народился.
Крик его можно услышать за тридевять земель. Он будто и рождается с кинжальчиком, громко сообщает о своем первенстве. Он горец, он крепкий и мудрый. Как правило, мудрость свою и силу чеченцы проявляют только на родной земле. Они не мыслят властвовать в России. Их душу и глаз ласкают только горы, они верны обычаям предков.
А уж если унизишь горца хоть словом, хоть взглядом держись! Свою воинственность они придерживают до поры до времени, но всегда готовы к бою. И не только к бою какими только уловками они не пользуются, чтобы достичь цели.
Горы и скалы формировали этот народ. Он молчалив и непобедим.
Нарушишь его статус изощренно отобьется, беспощадно расправится.
Бывало, чеченец поделитс с тобой последним куском хлеба, отдаст последнюю рубашку, защитит, не разбираясь, русский ты или еще кто. Но это до тех пор, пока не унизишь его, не встанешь поперек пути.
В прошлом веке "нарвались". Что из этого получилось? Не один год кровь лилась.
Пока есть земля, ни одна национальность не изменится. По задиристости и амбициозности всегда на первом месте будет чеченец. Однако с чеченцем всегда и договориться можно, обходной маневр, так сказать, найти. Но это получится только в одном случае если ты досконально знаешь, глубоко изучил нравы, обычаи этого народа.
Главный "командир" над всеми нами солнце. Мы поднимаем головы, ищем НЛО… А солнце ходит над нами, и рождаются под ним разные человеческие особи. Где солнце припекает шибче люди со смуглой кожей, черными чубами, карими очами, темпераментные, вспыльчивые… У помора своя стать он не сразу решает, не сразу дает отпор, но если решится, то вряд ли уступит горцам.
Как же так не знать, с кем живешь? Да что там, мы и партий не знаем, которые сейчас пышным букетом расцвели. Десятки лет нас учили истории КПСС, лишали стипендии, гнали из института за то, что не сдал за семестр эту дисциплину. Мето'да преподавания не разработана учить историю партии было тяжко и уныло. Материал сухой, неувлекательный. Трешь, трешь, бывало, в потной ладони заготовленную тобою же шпаргалку и ни черта не понимаешь. Но находились такие верткие, что поняли: не ухватишьс за эту цацку тут тебе и конец. Помчались за красными корочками достойные и недостойные, карьеристы. Для них партбилет был как воплощение святого единения, призыв к честности и труду. Другие считали красную книжку пропуском на все времена.
Помню очередные сокращения в нашем театре. Коммунистов не трогать! Сколько там засело бездарей! Из-за них и театр лопнул.
Я, как поняла, что они партбилетами спасаются от увольнения, так и не вступила в партию. Мама и брат шепотом спрашивали, изумляясь: "Ты не в партии?.." прямо враг народа. Помню, вызвал меня в кабинет секретарь райкома партии, я молча сидела и наблюдала, как за окном желтые листы клена медленно падают вниз.
Секретарь призывал вступить в партию, потому что я уже себе не принадлежу, а являюсь достоянием народа. Так и не проронив ни слова, я пожала ему руку, как полагается, и закрыла за собою дверь. Ах, КПСС разлюли малина для тех, кто вверх хотел! Вверх и только вверх! Они рьяно учили наизусть каждую строчку и
Ленина, и Сталина, и всех, кого надо.
Помню прохладные, никем ни разу не открытые экземпляры работ
Владимира Ильича. По соседству с нами жила большая еврейская семья. Как-то я позвонила им в дверь, чтоб узнать, нет ли у них сочинений Ленина: надо было выловить парочку цитат приближался зачет.
Ну, какая же прилична семья не держит у себя Ленина?! удивилась пожилая хозяйка. Пошла в глубь квартиры с громким вопросом:
Какой тебе том?
Любой,говорю.
Их много! Очень много!..
Вынесла первый, и я пошла "работать". Не мытьем, так катаньем и нерадивым что-то влетало в голову. "От каждого по способности, каждому по потребности" это же лафа!" думали люди.
И сейчас лафа не надо мучиться, изучать программу той или иной партии: за что радеть и ночь не спать, чтоб с чувством глубокого удовлетворения опустить в урну бюллетени.
Партий никто не знает, а выходки думцев на уровне плохого цирка.
Как важен магнит телевизионных передач, и как обидно, что понятие "гласность" путают порой с преднамеренным крушением наших идеалов…
Да, надо знать обычаи, нравы тех, среди кого живешь. На факультете журналистики этому не учат. Ползут по-пластунски с кинокамерой только что испеченные журналисты: рискуют жизнью, гибнут на войне, а снимают очень часто брак. Разве можно растерзанного человека снимать? Издавна люди торопятся прикрыть погибшего. Справедливо упрекнул Буш журналистов, впившихс в его лицо, когда ему стало плохо. "Это невежливо",сказал он.
Помню, в детстве, когда мы самодельные пистолеты наставляли на кого-нибудь, нам говорили: "В человека целиться нельзя". Давно это было… Сейчас же дуло оружия направляют с экрана телевизора прямо на сидящих перед ним. С легкой руки комиссара журналистики из Питера, как стали кишки перебирать и в мозгах копаться, так и докатились до самого "выразительного" метода показа трагедии. С понятием "гласность" нужно уметь обращаться. На телевизионном экране идет преднамеренное перенасыщение патологией. Секс ли это или расчлененное тело человека, выловленное из колодца.
Закордонные сюжеты так же подобраны: авиационные катастрофы, пожары, стрельба, изувеченные трупы. Слишком ударились в анатомию. Воистину воспитывают непредсказуемый тип человека.
Экран приучает "к натуре" гибели человека. Приучают детей и подростков с легкостью лишать жизни себе подобных.
Не согласитесь ли вы, что нельзя распоротое тело погибшего выставлять напоказ? "Без его разрешения…" А может быть, и мама его, и отец не согласились бы свое дитя показывать в таком виде?
Вот сейчас в Чечне и соединились незнание чеченцев и вольный стиль снимать, показывать мясорубку.
…Я очнулась от воспоминаний и раздумий. Мы с Асханом подъезжали к аэропорту.
АСКОЛЬДОВА МОГИЛА
Однажды сидим в кустах, ждем какого-то неведомого дядьку. Кругом немцы, оккупация, голод проклятый замучил. Мама наказывает съездить к сестре, тете Паше, и выпросить "кабак" (тыкву) и кукурузу.
Ближе к ночи он подъедет,напутствует мама семилетнюю сестру.Мотоцикла не бойся. Сядешь сзади верхом и ухватишься за его одежду… А там семь километров и все. Тут тебе и Широчанка.
Я подростком была, хотела ехать вместо маленькой сестры, но мама ни Боже мой! Наконец видим, мужик переступает ногами, а между ними мотоцикл. Подрулил, занес правую ногу назад и прислоняет мотоцикл к стене. Поворковали с мамой, чиркнул спичкой, закурил; потом снова занес ногу за мотоцикл и пригласил сестру сесть сзади. Мама трепетно помогла ей устроиться.
Держись за мои карманы,посоветовал мужчина.
Сестра села, и он опять пошел ногами по траве. Прошел метров сто, мотор крякнул, затарахтел, и маленькая фигурка сестры растаяла в темноте вместе с брезентовой спиной седока.
Уехали,вздохнула мама.
Главное до Широчанки. А утром тетя Паша подсадит на товарняк я встречу. Грузить на старшую было обычным делом. Основным подручным была я. Кряхтела, пробиралась, доставала, таскала. Как немцы ушли легче не стало.
Бери что попало. Тут разберемся. Прячься, чтоб не поймали…
Законы были безбожные: оставшееся зерно после убранного урожая брать нельзя. Пусть лучше на поле померзнет и сгниет. Немцы так не требовали, а наши… Многодетные семьи не выдерживали есть хотелось с утра и до ночи, поэтому посылали детей красть рассыпанное в поле добро. Объездчики, как и все люди, получившие власть, вскакивали на коней и "Аля-улю! Бей, кроши…".
Неудержимой была страсть гонять, отбирать оклунки с зерном и напоследок хлестануть батогом поперек спины. Выпивший и стрельнуть мог. И стреляли. Убили школьника, вся станица хоронила, и вся станица плакала. Мама была молодым коммунистом, и не дай Бог, чтоб поймали ее детей. Могли исключить из партии.
Эти слова "исключили из партии" до сих пор помню, как что-то самое страшное в жизни человека…
Сидим с подружкой в лесополосе, трусим, ждем, когда объездчик минует нас. Ей-то хорошо у нее родители не коммунисты… Зато отмучаемся, принесем каждый в свою семью подкрепление. Вечером пируем: оладьи, мамины рассказы всякие. Наедимся, и на утро останется. Утром мама уже в поле, а мы глаза продерем, и кто первый одним прыжком к комоду. Там в верхнем ящике оладьи.
Расхватаем, и опять думать надо, как еду доставать. Не помнили, когда последний раз выдавали что-нибудь на трудодни… Однажды народная почта сообщила нам, что за рекой Уруп учительница по литературе приберегла яблоки. Отправилась, яблоки взяла, несу за спиной, боюсь: что несешь да куда?.. Откуда ни возьмись "рама" пожаловала. Низко надо мной сделала круг, немецкие летчики рукой помахали… Стоило им стрельнуть и капец.
Добралась до дому герой! Радость принесла. Накинулись все. Горят огнем яблоки красные, желтые. Всю хату украсили. А запах! Запах обнадеживал на лучшую жизнь, но она все никак не улучшалась.
…По окончании института жили сперва в бараке, потом комнату дали в коммуналке в четырехкомнатную квартиру вселились четыре счастливые семьи. Радовались и мы, хоть нам и досталась проходная комната. Десять лет через нас ходила чужая чемья. По условиям пожарных перегородку ставить было нельзя. Висел на шпагате фанерный лист. Четыре семьи, четыре метра кухня, и четыре конфорки на газовой плите. Не дотянуться бывало хозяйке ложкой до своей кастрюли. Маленький сын из-под фанеры выглядывает и зовет: "Ма-а-ма!" Сладкий был этот голосок, самый главный и самый дорогой. "Иду, иду!" отвечаю.
Материально было тяжело. Крутились. Перед получкой аж пот проберет от беготни по этажам с надеждой занять денег. Бывало, заплачу и взмолюсь молодому неприспособленному мужу: ну сделай хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь меры прими! Но он не знал, что делать. Все укорял: родила без моего согласия, теперь вертись. Однажды в отчаянии сунула руку в карман его пиджака, а там в паспорте десятка притаилась. Не посочувствовал моим слезам…
Подрос сын, стал во двор выбегать с клюшечкой. Двор хороший, безопасный. Убираюсь, вожусь. Слышу голос с заднего двора:
Ма-а-ам!
Высовываюсь в форточку: стоит моя радость, улыбается, ямочка на щеке. Сбавив громкость, спрашивает:
Ты меня любишь?
А как же, сынок? счастливая, отвечаю. Он, довольный, уходит.
Конечно, счастливая. Любимее нет никого на свете. Теплый бальзам грел душу: ел ли сыночек, рассказывал ли что-нибудь. Бывало, обидится на кого-то, заплачет, еще слезы висят на щеках, а он торопитс поделиться. Всхлипывая, переходит на радостный лад:
Мам! У нас в школе медицинский осмотр был. У одной девочки швы в голове нашли.
Швы?
Да. Ее маму вызвали, чтоб вывели ей.
А… так это вши…
Нет, мама, швы.
Ничего, это просто вывести.
Отец хоть и стал любить его, но он все льнул ко мне. Мой сын.
Как расхохочемся с ним за столом или перед сном удержу нету!
Замолчите!
Куда там! С полувзгляда, с полуслова понимали друг друга, на одной волне были, как говорится. У нас были наши "коды", жесты, мимика. Помню, пришла в гости к соседям маленькая девочка Лиза.
Ничего особенного. Толстая, кокетливая. Вбегает мой сын, рывком берет мою ладонь и тащит на кухню.
Мама! Не говори, что мне восемь лет… Я ей сказал, что мне девять.
Почему?
Он шепчет в ухо:
Потому что ей девять.
Ладно. Если спросят…
Он успокоилс и пошел к соседям. Все хорошо, все хорошо… Уютно, радостно ребенок рядом, на репетициях в театре хвалят.
Вдруг влетает мое дите и радостно сообщает:
Мама! Буду деньги тебе зарабатывать! После уроков почту разносить по квартирам. Весь класс будет конверты разносить.
В меня будто выстрелили… Смотрю на него, дух перевести не могу. Нёбо пересохло, коленки ослабли… Мы впились глазами друг в друга, как током пронзенные. Вижу, как его радость сменилась испугом, изумлением. Мне слышалось не "почта и конверты", а сообщение о сожжении всех мальчиков на костре.
Почту? Какую почту? Ни в коем случае! Села на стул и закрыла лицо руками.
Ладно, ладно! Не буду, не буду…
Как я тогда посмела не воспринять, не поддержать его! Я, такая артельская, работящая, вдруг испугалась, воспротивилась, запретила. Невпопад запретила. Пресекла то, что надо было поощрить. Не сосредоточилась, не потрудилась разобраться. Перед сном гладила его спину слава Богу, не дала, не пустила: "Спи, детка, проживем и без почты…"
Потекла жизнь дальше. Моя опека крепчала: сынок сыт, обут, одет.
Остальное ясно, как день,приучайся к труду. "Ты моя, я твой" излюбленный девиз сына. С детства и навсегда.
С годами и "тыльную" часть жизни каждого знали. Моя битва за жизнь, за искусство, его две женитьбы и пробы стать актером не лишили нас нерушимого сосуществования.
Теперь вот непрестанно является личико второклассника, все слышу его известие о почте. Как укор, как удар в сердце. Как показатель невнимания матери.
Сижу как-то у телевизора и смотрю рассказ-интервью матери
Василия Шукшина. Крепкое русское лицо пожилой женщины безучастно. Монотонно, едва шевеля губами, она вспоминает лютое горе и тяжелую жизнь, разговор с Васей, еще мальчиком. "Нарядили его водовозом. Хлеб не на что было покупать. Вся семья надрывалась от зари до зари, но денег не хватало… Трусится, но не возражает. "Бочка высоко, сынок…" "Мам, как дырку достать?"