Мы с Родионовым многозначительно усмехнулись.
– Ну что ж, – сказал мне купец, – вы знаете меня, а я знаю вас, так что возможность кинуть минимальна. Пойдемте.
Мы свернули под арку, вошли в подъезд, спустились в полуподвал и попали в коридор большой коммунальной квартиры.
Здесь было пьяно и шумно. В одной из комнат рыдал аккордеон: гулялась свадьба, как я понял, молодого флотского лейтенанта.
Женя Юрист подошел к двери одной из комнат, открыл, и мы оказались в маленьком тесном помещении.
У окна стоял колченогий канцелярский письменный стол, рядом – платяной шкаф, ровесник первой пятилетки, и три венских стула.
Четверо здоровых мужиков с трудом умещались в этой конуре.
– Тесновато? – усмехнулся Женя Юрист.
– Ничего, – находчиво ответил мой друг Андрюша, – в тесноте, но не в Бутырке.
– И то верно. Где вещь?
Виктор достал заветный мешочек и вынул браслет.
Купец сел за колченогий столик, зажег настольную лампу, достал лупу и долго рассматривал браслет.
– Да, та самая вещь.
Потом посмотрел на нас с Андрюшей, втиснувшихся между окном и столом, и спросил:
– А если бы я…
– Не надо было бы этого делать, – широко улыбнулся полутяж Андрюша.
– Я так и понял.
Он подошел к шкафу, открыл его, и мы с изумлением увидели, что он совершенно пуст. Там лежал только сверток, завернутый в газету.
– Считайте.
Я прозвал этого человека Ключником. С удивительной точностью он появлялся на улице Горького около полуночи и заканчивал свою прогулку с рассветом. Он словно открывал на ночь и закрывал под утро московский Бродвей.
Женя Юрист оказался человеком непростым – прямым потомком старинного польского королевского рода. У него была одна из самых звучных восточно-европейских фамилий. Чем он занимался в свободное от фарцовки время – не знал никто. Как-то он говорил, что работает художником-шрифтовиком, потом вдруг стал сценаристом на студии научно-популярных фильмов. Правда, ни одной картины, поставленной по его сценарию, я не видел. Но он был весьма информированный человек в отношении подпольной торговли «розочками».
Однажды днем мы обедали с ним в ресторане «Астория». По дневному времени зал был практически пуст, скучающие официанты сидели в углу за служебным столиком. И вдруг они встрепенулись, словно кавалерийские кони, услышавшие звук трубы.
В зал вошел, опираясь на дорогую трость с затейливой ручкой, высокий и весьма немолодой человек, в прекрасно сшитом, песочного цвета костюме.
Оглядевшись, царственно кивнул моему спутнику. Манерами он напоминал провинциального актера, играющего короля на сцене Кимрского театра.
– Он что, из треста ресторанов?
– Нет, – усмехнулся Женя, – он просто заряжает половых на всю шоколадку. Знаешь, кто это такой?
– Нет.
– Он когда-то держал весь бриллиантовый бизнес.
– А сейчас?
– В авторитете, но от дел отошел. Дает советы за большие деньги. Зовут его Леонид Миронович, крутой делец, он свое дело начал с блокадного Ленинграда.
* * *
Конечно, у Леонида Мироновича была бронь. Зелененькая бумажка, на которой было написано, что предъявитель ее освобождается от военной службы как незаменимый специалист. Леонид Миронович работал в Москонцерте администратором и по роду службы бронировал известных артистов. Естественно, в список знаменитых теноров, чтецов и представителей оригинальных жанров ему ничего не стоило вписать свою фамилию, тем более что начальство высоко ценило его за пробивные способности и возможность в то не очень сытое время доставать продукты и выпивку.
Несколько раз с концертными ансамблями на самолетах он летал в блокадный Ленинград. В городе, где люди гибли от голода, он выменивал на хлеб, консервы и комбижир драгоценные камни. Но это была никому не ведомая сторона гастрольной деятельности, а официальная проходила на самом высоком уровне и заслуживала всевозможных поощрений.
В одну из поездок Леонид Миронович сошелся с ленинградскими торгашами, и ими был разработан план, простой и незатейливый.
Зачем рисковать и прятать в реквизите продукты? Можно все сделать значительно проще – печатать туфтовые отрывные талоны для продуктовых карточек.
Небольшое пояснение для тех, кто не жил в тылу во время войны. Все продовольственные товары отпускались по карточкам. Карточки были хлебные и продуктовые. Когда вы покупали, предположим, хлеб и жиры, то у вас из карточки продавец вырезал талоны. Потом эти талоны наклеивались на бумагу и сдавались в торг. Именно по ним определялось количество проданных продуктов.
Так вот, администратор с компанией наладили в Москве печатание ленинградских отрывных талонов. Фальшивые бумажки сдавались в инстанции, из магазинов на квартиры уносились продукты. Таким образом, в подсобках излишков не было.
Люди умирали от голода, а человек с королевскими манерами скупал в осажденном городе бриллианты.
Ему повезло: единственный директор магазина на Лиговке, с которым он имел дело, был застрелен бандитами во время налета.
В конце 43-го ленинградские сыщики раскрутили аферу с талонами. Но на Леонида Мироновича никто не дал никаких показаний.
После войны работы у него прибавилось. Из покоренной Европы умные люди везли не аккордеоны и отрезы, а стоящие камни, которые нужно было быстро реализовать. Кроме того, он попал в «поставщики» сильных мира сего – к знаменитым братьям Кобуловым.
Он был наводчиком, но накалывал только те квартиры, где хранились редкие фамильные драгоценности, причем работал не на лихих московских бандитов, а для эмгэбэшников.
Хозяин, как враг народа, уезжал с семьей в солнечный Коми, а ценности его уходили в доход государства. Ввиду того что в сталинском правовом государстве совершенно необязательно было составлять при обыске протоколы на месте, приглашать понятых, – ценности увозились на Лубянку, а там…
По словам Жени Юриста, Леонид Миронович по-прежнему оставался поставщиком больших семей. Драгоценные камни всегда интересовали крупную партийную номенклатуру.
В удивительное время мы жили тогда. Смотрели фильм «Коммунист», замечательную трагическую историю простого пролетария Шатурской электростанции. Сопереживали судьбе Василия Губанова и не знали, что по приказу Дзержинского уголовная секция МЧК производила аресты крупных партийных и советских работников. Нет, это были не коррупционеры в сегодняшнем понимании – это были мародеры, дорвавшиеся до власти. При обысках у них изымали драгоценности и украшения. Видимо, тот самый ядовитый бриллиантовый дым действовал одинаково и на красавцев во фраках, и на комиссаров, закованных в кожу.
В 80-м году в нижнем баре Дома кино появился интереснейший персонаж, повергший моих много повидавших приятелей, распивающих спиртные напитки, в крайнее изумление. Человек этот был весьма хорош собой, почему-то он не разделся, как положено в гардеробе, а явился в бар в мужском норковом пальто, которое небрежно сбросил на стул, и оказался в бархатном костюме, в кружевной рубашке, расстегнутой почти до пояса. На шее у него на золотой цепи, напоминающей якорную, висел громадный крест, усыпанный бриллиантами, пальцы отягощали перстни с огромными камнями, из-под рукава пиджака свисал крученый браслет с драгоценными камнями.
Он взял шампанское и сел, высоко поддернув брюки. И сделал это специально, так как на щиколотке у него тоже оказался массивный золотой браслет.
Не знаю, как другие, но лично я ничего подобного в жизни не видел.
Это был знаменитый в Москве Боря Цыган, получивший от дочери генсека Галины Брежневой нежную кличку «бриллиантовый мальчик».
Не правда ли, необычная и нежная кликуха для любовника?
Роберт Рождественский написал для моего фильма «По данным уголовного розыска» смешную песню. Поет ее Михаил Хачинский, игравший в картине уголовника Мишку Червонца:
Так много золотишка я держал в своих руках,
Что стали мои руки золотыми.
У Бори Цыгана, буквально как в песне, руки должны были стать бриллиантовыми: через них прошли драгоценности самых крупных краж того времени, огромные камни, вывезенные нашими военачальниками из поверженной Германии.
Правда, оговорюсь сразу. Большинство редких камней, изъятых из тайников фашистских бонз, были вывезены фашистами в качестве трофеев из захваченных европейских стран, особенно из Голландии.
Интересная закономерность прослеживается во всех крупных грабежах времен веселого застоя.
Взял Бец квартиру-музей Алексея Толстого – МУР стал на уши и вернул почти все ценности. Та же история с кражей бриллиантов у Ирины Бугримовой и ограбления ювелира Бориса Гольдберга в Ленинграде. Потерпевшим возвращали все, кроме самых ценных и редких вещей. Они исчезали с завидным постоянством. Куда уходили они? Кто нынче владеет ими? К сожалению, у меня есть только оперативные данные, не подтвержденные ни следствием, ни судом.
Почему как ни старались наши «демократы», так и не смогли найти счетов партийно-советской номенклатуры в западных банках? Потому что есть более надежная и практически неуязвимая для поисков форма хранения капитала – ячейки в банковских сейфах. Туда можно положить мешочек от чернильницы-непроливашки, набитый камушками.
И лежат они там спокойно, ожидая своего часа. А иначе на какие деньги так роскошно устроились дети бывших вождей за границей? Правда, теперь это никому не интересно.
Все-таки прав неведомый рижский писатель Борис Мерцалов: существует бриллиантовый дым, сочится он из камней, отравляя людей. И будет это всегда, независимо от государственного строя и идеологии.
К сожалению, человек смертен – зло бессмертно.
Самородок для члена политбюро
В восемь утра ко мне в номер пришел директор картины Витя Гольдберг. Он сел за стол и посмотрел на меня глазами, в которых сконцентрировалась вековая грусть еврейского народа.
– Я к тебе с просьбой, – тихо и печально сказал он. – Ты знаешь, что сегодня ты, режиссер, я и оператор должны лететь в Москву?
– Знаю.
Я подошел к окну: улица Республики, где стояла гостиница «Север», в которой я жил, была залита противным желтым цветом. Ветер крутил поземку, тащил по тротуарам снежные колючки.
– Послушай, – так же вкрадчиво продолжил Витя, – у звукооператора плохо с матерью, ему срочно нужно в Москву. Ты не можешь уступить ему свой билет?
– А почему я, а не ты или режиссер? Кстати, сегодня 30 декабря, послезавтра Новый год, и ты хочешь, чтобы я встретил его в поезде?
– Старик, – еще более печально сказал Витя, – ты же холостяк, а у нас у всех жены и дети.
– Это не довод для того, чтобы снимать меня с самолета.
– Тогда придется мне ехать поездом.
Я посмотрел в грустные Витины глаза и сказал:
– Черт с тобой.
Разговор этот происходил много лет назад в городе Салехарде, где по моему сценарию снималось бессметное документальное кинополотно об оленеводах Ямало-Ненецкого национального округа.
Представив себе, как по этому морозу я сейчас попрусь на автобусе через Обь на станцию Лабытнанги, откуда шла железнодорожная линия на Котлас, я мысленно проклял тот день, когда согласился ехать зимой с группой на досъемки.
Но, если говорить по совести, я был единственным свободным человеком, а все остальные накупили на детские каникулы путевки в Болшево и Репино, где располагались Дома творчества кинематографистов.
Правда, мне позвонила из Москвы моя дама и твердо предупредила, что если я не приеду на Новый год в Москву, то могу забыть номер ее телефона. Но сообщение это не слишком отразилось на моем настроении.
Я спустился в ресторан позавтракать. Оленина во всех видах, рыба муксун, поганая водка тюменского завода. За соседним столом я увидел знаменитого московского каталу Борю Кулика, я его встретил несколько дней назад: он с тремя подельниками приехал сюда на гастроли «почесать» в карты доверчивых рыбаков и геологов, получающих в декабре весьма солидные суммы за свой каторжный труд. Рядом с ним сидел человек в новеньком синем костюме и необмятой рубашке. Он был коротко стрижен, а лицо как бы обожжено северным воздухом. Такого цвета лица бывают у людей, много работающих на воздухе.
Я знал этого человека. По московским делам. В молодости встречал его на танцплощадках, позже – в ресторане «Гранд-Отель». Чаще всего именно там: видимо, Герман (так звали этого человека в новом костюме) любил этот кабак больше других.
– Ты чего задержался, Боря? – спросил я Кулика.
– Да вон Герка вчера откинулся, решил его встретить и вместе ехать в Москву.
Человек по имени Герман молчал, улыбался как-то непонятно и глядел на меня с явным осуждением.
Я доел свою оленину, проглотил местную бурду под названием «черный кофе» и собирался уходить, когда Борис спросил меня:
– Слушай, вы до станции на своем автобусе едете?
– Да, у нас аппаратуры навалом.
– Прихватите нас?
– Конечно.
Я был рад этому обстоятельству, потому что Гера по кличке «Шофер» вызывал у меня острое чувство любопытства. Но ни в автобусе, ни в поезде мне так и не удалось разговорить его. Он даже несколько презрительно цедил слова, глядя мне в лицо холодно и равнодушно. Только в Москве, когда наш поезд подошел к перрону, он спрыгнул с площадки, притопнул ногой, словно пробуя столичную землю на прочность, улыбнулся и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Ну что ж, теперь посмотрим.
Сказал и исчез в вокзальной суете.
Через год он вновь возник в моей жизни. Встретились мы в ресторане ВТО на улице Горького. В тот день там отмечали юбилей. Чей – точно не помню, но праздновать его собрались все.
«Все» – это было особое московское понятие. «Все» считали себя сливками столичного светского общества. Туда входили, естественно, дети больших родителей. Некоторые из них нынче рассказывают о своих папах с телеэкрана в передаче «Большие родители». Конечно, модные писатели, познавшие успех кинематографисты, артисты, журналисты-международники и все те, кто был женат на иностранках. По социальным понятиям, такой брак позволял занять в московских светских кругах место где-то сразу за дочерьми и сыновьями членов Политбюро.
Надо сказать, что Володя Высоцкий, с которым мы дружили, уже тогда был знаменитым бардом и популярным актером, но попал в избранный московский круг только после женитьбы на Марине Влади. Кроме того, в светское общество входили вездесущие торгаши, зубные техники и, безусловно, сотрудники КГБ.
Так вот, весь цвет столичной полутусовки гулял в ВТО. Я приволок цветы и подарок, вручил их юбиляру, выпил за его здоровье и решил тихонько смыться, как вдруг почувствовал на себе тяжелый взгляд.
Я повернул голову и увидел шикарно одетого Германа. Кивнул ему, он – мне, и все.
Уходя, я спросил у кинорежиссера Витаутаса Жалакявичюса:
– Ты не знаешь, кто этот мужик в синем костюме?
– Этот? Полковник из КГБ.
А утром мне позвонил Боря Кулик:
– Понимаешь, какое дело, ты теперь на всяких тусовках будешь встречать Герку Шофера, ну, он зарядил этим козлам, что он полковник, ты уж, пожалуйста, не сдавай его.
– Боря, пусть себя называет хоть сыном Павлика Морозова, какое мне до него дело?
Действительно, какое мне дело? Я кое-что знал об этой развеселой компании. Там крутились камушки и золото, валюта и шмотки. Но все они были, как броней, прикрыты положением родителей, ресторанными связями, товарищескими отношениями.
Тем не менее все-таки «полковник» Герман Станиславович Мазур, по кличке «Шофер», заинтересовал меня.
Я позвонил своим муровским друзьям, и они поведали мне, что гражданин Мазур родился в Москве в 1930 году, окончил два курса филфака МГУ, был исключен за поведение, недостойное звания советского студента, после чего работал снабженцем на трикотажной фабрике в Купавне, осужден по статье 88 УК РСФСР за торговлю драгоценными камнями сроком на пять лет. Освобожден по отбытии срока наказания, прописан в Москве, работает в ЖЭКе техником-смотрителем.