Алексей в разговоре не участвовал. Ему иногда хотелось высказаться, но он считал себя не вправе вступать в разговор. Разве знает он свое дело? Разве имеет право давать советы другим? Терзаемый невеселыми мыслями, он через несколько дней пошел к Ячменеву.
- Что случилось? - дружелюбно спросил замполит.
- Не могу больше, товарищ подполковник, помогите перевестись в другую часть. Даю вам слово, буду честно работать. Здесь ничего не получится.
- У меня нет авторитета, я не имею морального права проявлять требовательность к подчиненным.
- Мы с тобой на эту тему уже говорили. Мне казалось, ты понял, что именно здесь тебе нужно восстанавливать свое доброе имя. Здесь ты оступился, упал, здесь и поднимись в полный рост. Подчиненные твои знают только то, что ты плохо относился к служебным обязанностям. А все упреки, наказания, суд чести происходили в офицерской среде. Неужели тебе не жалко оставить полк? Здесь началась твоя офицерская биография.
- Не жалко. Кувырком все шло у меня... Что бы я ни сделал, все не получалось. Помните, выговор мне полковник дал и занятие отменил? А я тогда самый лучший за свою службу конспект написал. Но у тебя действительно не было никакого материального обеспечения занятия. Я правду сказал: не нашел прицельные станки, не знал, что они на складе учебных пособий. В училище они в ротах были.
- В училище другое снабжение, в полку невозможно дать каждой роте полный набор приборов для огневой подготовки. Это очень дорого будет стоить. Вот и держат их на складе учебных пособий - когда кому нужно, берут и сдают назад. Теперь-то я это знаю, а тогда не знал... Честное слово.
- Обиделся?
- Чуть не заплакал, когда выговор влепили.
- Ну ладно. Предположим, полковник Кандыбин не разобрался. Почему же ты на весь полк обиделся? Разве можно из-за одного человека обижаться на всех? Кандыбин человек, у него, как у любого, есть недостатки. Может быть, тот день для него был особенно тяжелый. Возможно, он заболел или неприятности случились. Ты знаешь, как нелегко быть командиром полка? Это самая трудная должность в армии. С полковника ведь за каждого из нас спрашивают. Ты где-нибудь нашкодил, а его первого вызывают - "почему?". После случая с твоим Ченцовым Кандыбин отчитывался о дисциплине перед Военным советом. А там держать ответ очень тяжело! Ты о полковнике Кандыбине еще мало знаешь. Не обижаться, а пожалеть его нужно. У него не один седой волос из-за тебя и вашей "капеллы" прибавился. Он на фронте все нервы истрепал. В самых тяжелых боях - с сорок первого и до освобождения Праги - участвовал. Три раза ранен. И после войны перенес страшную трагедию. В сорок восьмом году он служил в Ашхабаде. Во время землетрясения погибли его жена и дочь. Не обижаться, а удивляться нужно, как он держится и не гнется. Служба сейчас для него все: и жизнь, и лекарство.
Ячменев помолчал, остывая, а Шатров - вот уже в который раз за последние дни! - почувствовал мучительный прилив стыда за свои поступки.
- Если бы мы переносили наши личные обиды на службу, что было бы с армией? - сказал Ячменев. - Хочешь, расскажу, как меня однажды обидели. Если я не отрываю вас от дела...
- Не отрываешь. Разговаривать с тобой тоже, между прочим, для меня дело. Так вот, после тяжелого ранения вернулся я на фронт. Был я тогда не политработник, а пулеметчик. Помнишь, дальневосточные фотографии тебе показывал? Я там пулеметным взводом командовал. Прибыл я, значит, после госпиталя на формирование новых частей. Где-то в районе Торопца это было. Народ собрался разный - из окружений, из разбитых частей, из госпиталей. Отдел кадров направил меня в пулеметный батальон. Дали предписание. Долго я ходил по грязи, по траншеям. Комбата искал. Шел сильный дождь. Места там и без дождя болотистые. Все раскисло. На дороге утонуть можно. Наконец нашел землянку командира. Захожу. Сидят в блиндаже двое, в нижних рубашках, видимо офицеры. Как выяснилось позже, чернявый с усами был майор, командир батальона, к которому меня назначили. Другой - капитан - командир отдельного лыжного батальона, формировавшегося по соседству.
Я представился.
"Ты кто?" - спросил майор. "Лейтенант Ячменев", - отвечаю. "Я специальность спрашиваю". - "Командир пулеметного взвода". - "Не треба. Взводные у меня полностью". "Послушай, - говорит вдруг капитан, - отдай мне его". - "Не отдам. Я у тебя миномет третий день прошу - не даешь". "Миномет, - отвечает капитан, - не дам. Давай на станкач его сменяю".
Я возмутился. Сказал, что не вещь и менять себя не позволю. Если я не нужен, отправьте назад. А майор выкатил на меня удивленные глаза: "Ты, лейтенант, молчи, тебя не спрашивают. Может, ты вообще на передовую боишься? Так я тебя быстро оформлю куда следует". Время тогда было напряженное. Я покорился. Даже выпил с ними за знакомство. Что же, по-твоему, надо было обидеться и с передовой уходить? Нет, я остался, и командиры те отважными людьми оказались... Погибли оба - и майор, и капитан, - грустно сказал Ячменев. - Так что обижаться тебе не следует. Ты приглядись к полковнику Кандыбину, у него есть чему поучиться. Человек он несгибаемый и прямолинейный, его не свернет ни горе, ни беда, ни враг. Он строг, но любит людей. Он все отдал для защиты Родины: и молодость, и здоровье, и семью, и всего себя. И будет стоять на своем командирском посту, пока бьется сердце. Радоваться надо, дорогой товарищ Шатров, что попал в такие руки!
7
Лейтенант Ваганов стоял в прихожей общежития и говорил так, что было слышно во всех комнатах:
- Время - без пятнадцати семь, пошли, ребята, пора!
Из своей комнаты выглянул удивленный Савицкий:
- Куда пора?
- Объявление читал? - спросил Ваганов.
- Какое объявление? - недоумевал Игорь.
- В клубе встреча с ветераном полка старшиной Тимченко.
- Это какой Тимченко? Сверхсрочник, что ли? Завстоловой?
- Он самый.
- Так он перед солдатами будет выступать, мы то зачем пойдем? Для нас по субботам беседы.
- А тебе разве не интересно? Человек со дня формирования полка служит. Вся история части на его глазах прошла. Неужели не любопытно послушать?
Ваганов знал, что компания Берга ни на лекции, ни на беседы, ни на встречи раньше не ходила. Теперь он, как член бюро, считал своей обязанностью - благо живут вместе - вытаскивать на полковые мероприятия и Савицкого, и Ланева, и Шатрова - пусть слушают, ума набираются, это им полезно.
В клубе было многолюдно. Роты подходили строем. Солдаты шумно рассаживались по местам. Играл духовой оркестр. Около сцены бегал Коля Золотницкий, отдавал какие-то распоряжения - сегодня он был организатором встречи. Увидев молодых офицеров, Коля замахал рукой, приглашая их в передние ряды.
Ровно в семь грянул марш, и под его торжественные звуки на сцену вышел старшина Тимченко и все командование полка.
Солдаты весело захлопали в ладоши. Они хорошо знали старшину - каждый день три раза встречались с ним в столовой.
Сегодня старшина был ослепителен. Невзирая на жару, он пришел в парадном мундире. Грудь его была украшена длинным рядом орденов и медалей.
Шатров никогда не думал, что у скромного сверхсрочника, какого-то завстоловой, столько наград.
Алексей рассмотрел ордена Красной Звезды, Славы III степени, медали "За отвагу", "За боевые заслуги" и еще много за взятие городов, за выслугу лет и юбилейных.
Встречу открыл Ячменев. Он коротко, но очень тепло и уважительно рассказал о старшине Тимченко и предоставил ему слово.
Тимченко, красный и потный от жары и волнения, вышел на трибуну. Он вытер лицо носовым платком, покачал головой, словно говоря: "Ну и жарища!"
Солдаты уловили это движение, засмеялись и зааплодировали.
- Товарищи, спасибо, шо вы пригласили меня и захотели послушать, сказал старшина.
Солдаты отозвались на "шо" и украинский акцент старшины веселым оживленным гулом.
Шатров посмотрел на солдат своего взвода, они сидели неподалеку. Все ребята были добродушно-веселы. Только Судаков не понравился Шатрову: он улыбался криво, с явным пренебрежением, его лицо так и говорило: "Тоже мне, лектора нашли!" "Ох и тип! - думал Шатров, глядя на Судакова. - Доберусь я до тебя когда-нибудь!" Шатров давно понял: есть в Судакове что-то нехорошее, даже опасное. В его иронии постоянно сквозит высокомерие и презрение к окружающим. Этот солдат был чем-то очень похож на Берга. Смышленый, развитой, но постоянно себе на уме. Что-то затаил, живет, не раскрываясь людям, считая их просто недостойными своих "оригинальных дум". Лейтенант понимал: нельзя допустить, чтобы Судаков ушел из армии таким же, каким пришел в нее. Но Шатров не знал, как к нему подступиться. Он пока присматривался к солдату, старался его получше изучить.
Тимченко рассказывал о себе. Он давно оторвался от родных украинских земель, и поэтому речь его была русской, но он произносил некоторые слова, переделывая их на украинский манер.
- До войны я работал на заводе в Ново-Краматорске. Прийшов однажды после ночной смены домой. Тихо прийшов, щоб не будить родителей. Поел. Спать лег. И только заснул, будто сон нехороший снится. Стоит надо мной отец и говорит: "Война, сынку, вставай". Долго мне потом так и казалось, шо все происходит во сне. Беженцы идут, как реки людские текут. Завод наш от бомбежки развалился. А там и фронт к городу подошел.
Побиг я в военкомат. Год прибавил, чтобы призвали. Направили меня в Куйбышев. Вот тут как раз и формировался наш полк. Так и получилось, что я с первых дней в нем оказался. Вы не думайте, я не все время возле кухни воевал, - сказал Тимченко, а солдаты опять откликнулись на его слова веселым оживлением. - Я сперва в пехоте был, простым красноармейцем. Но получил ранение под Запорожьем, а потом еще на реке Молочной. Подлечили меня, и доктор сказал: "Обе ноги повреждены, не годен ты для пехоты". Потом спросил: "Пойдешь, солдат, в артиллерию? Там все же кони, глядишь, между боями на лошадке подъедешь. Или в тыловики тебя списать?" "Нет, - говорю, товарищ военврач, в тыл мне рано. Я еще повоюю. Пошлите меня в артиллерию". Вот так я в свой же полк, в батарею сорокапятимиллиметровых пушек попал. Наводчик у нас был пожилой усатый дядько - Гущин. Оглядел он меня, когда я прибыл, и говорит: "Дуже тощий ты, брат, снаряд не подымешь". Я молчал, думал: сейчас прогонит меня с артиллерии. "А скажи, Тимченко, ты когда кашу ешь, остаток бывает или добавку просишь?" - говорит дальше дядько Гущин. "После ранения приходится добавки просить", - честно говорю я и опять тайком думаю: ой, прогонит он меня, подумает, шо я дуже прожорливый. А наводчик вдруг засмеялся и сказал: "Молодец! Я сразу определил, способный ты малый. Ничего, кости мясом обрастут, добрым артиллеристом станешь".
Учил нас дядько Гущин между боями, щоб друг друга в расчете заменить могли. Так объяснял это положение: "На войне продвижение по службе можно быстро получить. Сейчас ты орудийный номер, а через час, глядишь, уже наводчик. Поэтому воспринимайте науку мою, она пригодится". И как в воду глядел наш дядько Гущин. Ранило его вскоре. Отбивали мы сильную атаку пехоты и танков, вот тут его и ударило осколком. Зажал он рану рукой и повалился на землю. Мы кинулись было к нему, а он ругает нас: "Куда с бинтами лезете! Заряжающий, вставай на место наводчика, целься вон тому танку прямо в крест". Заряжающий выстрелил два раза и промазал. Танк идет прямо на нашу огневую позицию. Земля вскидывается от разрывов то сзади, то сбоку. "Эх, плохо я вас учил", - сказал Гущин. Попробовал сам к пушке встать, но заскрипел от боли зубами и опять повалился. Но тут я к прицелу кинулся. Поймал танк в перекрестие - выстрелил. Гляжу и глазам не верю. Танк дрогнул, будто на шо налетел, из щелей слабый дымок пустил, а потом как задымит черной гарью! "Я же говорил, что ты парень способный, похвалил меня Гущин. - Ну-ка, цель вон в этот". Подбил я и другой танк.
"Как это у тебя так ловко получается?" - спрашивали меня наши ребята после боя. А я им говорю: "Я когда по танку бью, думаю, шо в нем тот самый фашист сидит, который Гущина нашего срезал". Говорю, а у самого ком глотку забивает... Могила-то дядьки Гущина здесь, рядом с огневой. Еще и земля на ней не обсохла...
Вот так отдал жизнь за Родину один наш однополчанин, артиллерист товарищ Гущин.
В зале стало очень тихо. Шатров почувствовал, как у него запершило в горле. "Живешь и не знаешь, какие люди рядом с тобой, - думал Алексей. - Я на этого Тимченко раньше внимания не обращал. Проходил мимо и не подозревал, какой он хороший человек. Оказывается, не только борщи, каши да мытье посуды у старшины за плечами". Алексей вспомнил, как Савицкий не хотел идти на встречу. Отыскал глазами Игоря. Савицкий сидел немного бледный, он подался вперед, увлеченный рассказом старшины.
После недолгой паузы Тимченко продолжил свой Рассказ.
- Однажды, уже в Восточной Пруссии, под городом Пилькален, передовая рота захватила высоту и держала ее. Гитлеровцы наседали. Пока шла пехота, наши все атаки отбивали. Но вот гитлеровцы подогнали танки. Командир полка приказал нашей батарее выдвинуться на высоту для подмоги. Между той горкой и лесом, где мы стояли, была открытая местность. Командир батареи решил для проверки сначала одно орудие послать. А у нас их, к слову сказать, всего два в батарее осталось. Покатил первый расчет свою пушку на руках. Когда отошли они от леса метров двести, вдруг начал бить по ним "фердинанд" сбоку. Специально, видать, допустил, гад, до середины поля, щоб назад не убегли. С третьего выстрела получилось прямое попадание. Перекинулась наша пушка. Ребята вокруг нее лежат то ли побитые, то ли притворяются - мы не знаем.
"Неужели сдадим высоту? - говорит командир полка. - Без противотанковых средств ее не удержать!" "Вы же видите, что получилось", отвечает наш командир батареи. "Вижу, - сказал командир, - но надо придумать что-нибудь". "А позвольте, я попытаюсь", - говорю я командиру батареи. "Как?" - "Я не на руках покачу, а на конях, карьером". - "Коней на высоте побьют". - "Зато пушку доставим". - "Давай, - сказал командир полка, - черт с ними, с конями, там люди погибают!"
Отвел я упряжку от опушки в лес, чтобы взять разгон. Расчет сел на коней. Как закричали, как загикали, как засвистели мы - лошади с перепугу понеслись как бешеные. Вылетели на открытое место, а "фердинанд" давай бить по нас: то справа, то слева снаряды ложит. Видать, не может хорошо в прицел поймать. А я не по прямой гоню, а туда-сюда виляю по полю. Я ж сам наводчик - знаю, когда труднее цель поймать. Немцы к тому же не ожидали, шо мы на конях помчимся. В общем, пока они очухались, мы уж до высоты доскакали. Пехота видела, как мы к ней пробивались, - "Ура!" нам кричала.
Сорокапятка - орудие небольшое, но когда в роте двадцать пять человек осталось, такая пушечка грозной силой кажется. Выдвинулись мы по кустам к гребню. Командир роты говорит: "Вон там, за сараем, самоходка спряталась. Жизни не дает, проклятая, нашим пулеметам!" "Сейчас, - говорю, - мы ее выкурим". Зарядил зажигательным и по сараю - раз! Загорелся сарай. Когда весь его пламенем охватило, смотрю, пятится самоходка - жарко стало. Зарядил я подкалиберным да по самоходке. Качнулась она и встала. Не горела, не дымила, как встала, так больше и не двинулась с места.
Увидали гитлеровцы, как пушка подбила их самоходку, стали за нами охотиться. Два танка подстерегали нас и вели огонь с места. А мы по обратному скату высоты пушечку тягаем. Наметим цель, зарядим орудие, все нужные расчеты сделаем, а потом выскочим на гребень: "бах-бах!" - и обратно за скат. Так помогли мы отбить несколько контратак. Но и нас фашисты подкараулили. Выкатили мы раз пушку на гребешок высоты, и тут нам влепили, почти прямое попадание... Очнулся, гляжу, надо мной командир роты стоит: "Жив, артиллерия?" "Вроде жив", - говорю. Встал, удивился: не ранен.
Пушку мою на колеса поставили, землю с нее очистили. Осмотрел я ее. Заедает кое-где. Но ничего, стрелять можно. В общем, удержали мы эту высоту. Через неделю после боя командир полка меня вызвал.
"Вот, - говорит, - товарищ Тимченко, - правительство награждает тебя за мужество". И прикрепил мне на гимнастерку этот самый орден Славы.
Старшина приподнял на мундире орден и показал солдатам.
Присутствующие захлопали.
- Так со дня формирования и служу я в нашем полку. Куда полк, туда и я. С женой, с детишками... Полк в леса, и мы в леса. Полк в пустыню, и мы за ним.
Шатров, увлеченный простотой и душевностью рассказа, смотрел на крепкого, приземистого старшину с восхищением. Много ему пришлось перенести трудностей. А он почему-то не пытается облегчить свою жизнь: истекает потом в адской духоте кухни, страдает из-за отсутствия воды, когда не только мыть посуду, а даже кашу сварить не на чем. И почему? Почему он не уезжает из пустыни в другое место - с хорошим климатом?