— Горючее сливать не будем! Сядем с этим весом! — уверенно отвечает на мой немой вопрос Черевичный.
Уже виден поселок с его высоким электроветряком. Пилоты с ходу, не меняя курса, низко подводят машину и на большой скорости сажают перегруженный самолет. К остановившейся у якорной стоянки машине бегут зимовщики, уже узнавшие от радиста о неисправности мотора.
— Ну, самое худшее мы испытали, — сказал Черевичный, спускаясь по трапу из люка. — Теперь не то что на «полюс недоступности», а к дьяволу в зубы лететь можно! Отличная машина!
На следующий день все четыре мотора работали исправно–механики заменили прогоревший клапан. Что послужило его прогару, выяснить не удалось, но во всяком случае не перегрузка, так как потом с этим же весом мы налетали более ста часов. Но несмотря на готовность машины, вылететь не удалось. Опять неистово задула пурга, ломая все прогнозы синоптиков.
Москва запрашивала о причине возврата. По тону радиограммы чувствовалось, что там обеспокоены.
В ночь на 2 апреля природа, наконец, утихомирилась. Анализ сводок погоды благоприятный. Приехавшие с северной части острова на собачьих упряжках эскимосы рассказали, что у них все эти дни стоял штиль и было ясно. Очевидно, бешеные ветры в бухте Роджерса имеют местный характер.
Всем поселком откапываем занесенную до крыльев машину. Как из глубокого капонира, на моторах выруливаем на старт.
В 21.00 по московскому времени самолет оторвался от льда бухты Роджерса и, набирая высоту, пошел в обход горного хребта. Я встречаюсь глазами с Диомидом Шекуровым.
— Отлично! Выдержит еще лишнюю тонну! — прибавляя газ, уверенно и весело говорит механик, догадываясь о моих мыслях, и, нагнувшись ко мне, добавляет: — Моторы в порядке! Теперь веди нас хоть в межпланетное пространство!
Прошли мыс Большевик. Незыблемая базальтовая скала гордо высится среди заснеженного и оледенелого пространства.
Меняю курс, и через несколько минут мы над океаном. Последняя обетованная земля, пусть студеная, осталась позади. Что–то нас ждет?
Установив курс с поправками на снос и долготу места, выхожу в пилотскую рубку. Черевичный хватает меня за руку, крепко жмет и, сияя счастливыми глазами, говорит:
— Не сказка ли это?! Мы, обыкновенные, простые ребята, идем осуществлять то, что казалось недоступным всему миру! Подумайте только! В район «полюса недоступности»!
— У меня у самого как–то не все укладывается в мыслях! Сказка, фантазия, сон!
— Нет таких крепостей, какие бы не брали большевики! Ведь так, ребята, мои дорогие! — не сдерживаясь, кричит Каминский.
Да простит нас читатель за эту невольную эмоциональную вспышку, но пусть он мысленно представит себя на нашей чудо–птице, гордо несущейся над хаосом Ледовитого океана, и, если у него в груди бьется горячее сердце, полное любви к жизни, к Родине, — он примет и поймет наше состояние.
— И возьмем! — вторит Каминскому Черевичный.
— Возьмем! — передает в тон им по радио Саша Макаров.
Залитый потоками солнца, застывший океан уходил в голубые дали.
Нелегко штурману вести корабль в безориентирной местности, но еще сложнее в высоких широтах. Трудно предусмотреть, как будут вести себя магнитные компасы, когда мы войдем в район «полюса недоступности», — ведь там неизвестно даже магнитное склонение. Надежда только на солнечный указатель курса (солнечного компаса тогда еще не было), потому так важна была для нас солнечная погода. Ленинградский ученый, профессор Жонголович, разработал для нас специальные солнечные таблицы для определения своих координат в полете, они просты и достаточно точны, но, чтобы получить свое место, необходим двухчасовой разрыв между первым и вторым измерениями высоты светила. В полете я пользовался своим методом определения координат, который уже применял в полете на Северный полюс в 1937 году, — он, правда, менее точен, но позволял быстро определить местонахождение. Методом же профессора Жонголовича пользовались уже на льду, когда не были ограничены временем или когда на небосводе одновременно находились солнце и лупа. Звездами и другими планетами не пользовались, так как к периоду наших полетов наступил сплошной полярный день и звезд не стало видно. И все же астрономический метод ориентировки в высоких широтах единственный и самый точный, он позволяет самолету быть автономным, независимым от земли. Во время Великой Отечественной войны астрономический метод ориентации не раз выручал нас, когда экипаж уходил в далекие тылы гитлеровского рейха и, чтобы не разоблачить себя работой радио» или пеленгатора для получения местонахождения, опирался только на «воздушную астрономию». Мы скрытно появлялись там, где нас не ждали, и бесконтрольно, со стороны врага, уходили к себе, находясь над его территорией по восемь и более часов.
Шел четвертый час полета. Несмотря на ясное голубое небо, сильный штормовой ветер северо–восточного направления сносил наш самолет влево на 22°. На широте 74°15′ картина льдов резко изменилась. Пошли многолетние паковые льды, особо выделялись огромные ледяные поля с мощными торосами сглаженных форм. Пока все знакомо Сюда мы неоднократно ходили в ледовую разведку. Высота солнца, взятая на широте 76°40′ и долготе 180°30′, показала, что мы уклонились влево. Ошибка была больше допустимой, я быстро ввел поправку в курс и стал искать причины.
Мы не сразу заметили, что у нас замерз часовой механизм солнечного указателя курса, то есть вышел из строя наш главный прибор направления (перегорела электрическая обмотка подогрева). Очевидно, минут двадцать пилоты вели корабль по остановившемуся прибору. Сделав временную поправку на уклонение, я предложил вести самолет по гирополукомпасам. Из всех магнитных компасов удовлетворительно работал только один, карданный, периодического типа, усовершенствованный нами. Но даже его катушка при кренах корабля колебалась до ±20°. Остальные стандартные компасы вышли из строя совершенно.
Третьего апреля в 01 24 московского времени новое определение показало, что северо–восточный ветер усилился, самолет сносит влево на 24° Полет проходил на высоте трехсот метров Тяжелый паковый лед со множеством недавно образовавшихся торосов, большие разводья. Мы приближались к точке посадки. Из–за сильного ветра пять с половиной часов мы шли со скоростью до ста пятидесяти километров в час (вместо предполагаемой при вылете сто семьдесят восемь), но у меня не было оснований сомневаться в своих расчетах Линии положения, определенные по солнцу, четко пересекали линию пути нашего самолета, приближавшегося с каждой минутой к заветной точке.
Третьего апреля в 01.55 московского времени, на широте 77°00′, долготе 185°00′ (западная 175°00′), мы перешли рубеж, где кончалось известное и начиналось неведомое. Дальше человек никогда не бывал! Никогда!
Где–то здесь в 1928 году сели на вынужденную Уилкинс и Эйельсон при попытке достигнуть «полюса недоступности». Это была крайняя точка проникновения человека в «белое пятно». По микрофону, как штурман, объявляю:
— Экипаж самолета СССР-Н-169 вторгся в район «белого пятна»!
Либин, Острекин, Черниговский врываются в штурманскую рубку и, тесня меня в угол, щелкают фотоаппаратами льды океана.
Пилоты отмечают этот момент плавным покачиванием самолета с крыла на крыло, а Диомид Шекуров, посмотрев через иллюминатор вниз, скептически махнув рукой, проговорил:
— Льды — они и есть льды! Все то же!
Под самолетом проплывали большие поля, разделенные грядами торосов, с узкими разводьями чистой воды. Глаза неотрывно следят за горизонтом. На всех темные очки, но глаза болят от яркого света, отраженного ледяной поверхностью.
Проходит час, другой. Ритмично гудят моторы. В их монотонной песне — наше спокойствие. Черевичный, Либин и Острекин в моей рубке. Здесь меньше шума, свободнее и совсем тепло. Благодаря оранжевой окраске самолета солнечные лучи напревают штурманскую кабину так, что можно работать без меховых перчаток. А наружный термометр показывает — 32°.
Следя за льдами, мы заметили много полей, пригодных для посадки тяжелого самолета. Это радует, но будут л» такие же льды там, впереди?
— Да! Очевидно, в этом районе новых земель нет! — несколько разочарованно говорит Черевичный. — Уж очень здесь глубок океан!
— А вы верите измерениям Уилкинса? Вот сядем и проверим сами, тогда и можно будет решать, есть ли здесь неоткрытые земли' — возражает ему Либин и взглядом просит моей поддержки.
Я молчу. Сейчас меня больше всего интересует самолетовождение. Верны ли мои расчеты, правильно ли я давал курс пилотам? Через час посадка в намеченной точке. Только там, на льду, можно будет точно определиться.
Тяжелый морской бинокль переходит из рук в руки.
— Нет, не вижу пальм земли обетованной! — с иронией говорит Черевичный, передавая бинокль Каминскому. Тот медленно водит им по горизонту, замирает в одном месте и, быстро наклонившись к Ивану, вручает ему бинокль, указывая рукой вперед, правее курса. Ученые бросаются к Черевичному.
— Опять айсберг! — говорит Черевичный, отдавая бинокль Либину.
Все чаще и чаще я беру высоты солнца и за пять минут до расчетного места объявляю:
— В 03.55 широта 81°25′, долгота 181°00′. Прошу «колумбов росских» приготовиться к отдаче якоря!
Черевичный довольно кивает и показывает на хаотические нагромождения льдов.
— Пройдем вперед! Вон там что–то белеет, — говорит он.
Через семь минут мы над издали замеченной льдиной. Это большое поле годовалого льда зажато со всех сторон, как кольцом, тяжелым паковым. Снежная поверхность с небольшими застругами заманчиво блестит в лучах низкого солнца.
Мы делаем круг, второй, пытаясь на глаз определить толщину льда, ибо инструментального определения нет. (Нет его и сейчас.) Тревожно бьется мысль: выдержит ли?
Аварийная радиостанция, запас продуктов, палатка — в компактных тюках, сосредоточены у выходного люка. Для быстрого, в случае аварии, выброса на лед. Так же строго распределены обязанности аварийного аврала. Все предусмотрено, и все же мы волнуемся.
— Это старая льдина, ей не меньше года! — кричит Иван Иванович, чувствуя мои сомнения. Видимо, они тревожат и его.
— Поле надежно, по секундомеру тысяча пятьсот метров. Смотри, оно спокойно выдерживает давление окружающего льда, — отвечаю я, внимательно изучая поле во всех его деталях.
Все прилипли к иллюминаторам.
— Что же, пошли? — говорит Черевичный.
— Пошли! — одновременно отвечаем мы с Каминским.
— Я сбрасываю на лед дымовые бомбы, чтобы по их султанам легче найти льдину при заходе на посадку. Но, как и следовало ожидать, на малой высоте мы потеряли наше поле. Наконец впереди, чуть слева, мы увидели длинный шлейф черного дыма и пошли на посадку.
Почти чиркая лыжами по торосам, самолет перескакивает последнюю гряду и, мягко коснувшись снежной поверхности, стремительно скользит по льду. В конце пробега машина резко подпрыгивает, потом еще и еще и останавливается…
На какое–то мгновение мы замираем: мы на «полюсе недоступности»!!!
Не выключая моторов, как условились, выскакиваем с Каминским на лед и пешнями проверяем крепость льда.
— Все в порядке! — кричит Михаил Николаевич, и из самолета один за другим выпрыгивают все члены экспедиции. Купаясь в ослепительных лучах солнца, гордо реет водруженное нами знамя Родины. Непередаваемое, радостное состояние!
Без шапок, тесно сбившись у древка знамени, мы кричим «ура», обнимаемся, тиская друг друга. Какое–то хмельное состояние огромного счастья!
Наша буйная радость постепенно уступает место четкой деловитости. Быстро осматриваем льдину и ставим машину так, чтобы при первых признаках сжатия льда успеть подняться в воздух или вырулить на соседнюю паковую льдину. После осмотра все собираются у самолета. Гидролог Черниговский, весь закутанный в меха, топает ногой по льду и, горя глазами, говорит:
— Вот он, район «полюса недоступности»! Наш, братцы, советский!
И, не чувствуя холода, он пересыпает колючий снег с руки на руку, с той любовью, с какой перед посевом пробует землю на пашне крестьянин.
Быстро развертываем лагерь. Оранжевыми маками палаток расцветает снежное поле.
Уточняем свое место по звездам. На ясном солнечном небе они невидимы для глаз, но сильная оптика специального (пассажного) теодолита позволяет отлично их видеть по заранее предвычисленным эфемеридам. Координаты льдины № 1: широта 81°27′ОУ, долгота 181°15′00» восточная, та, что требовалась по плану.
Льдина представляет собой поле размером тысяча двести на четыреста пятьдесят метров.
Наш неутомимый бортрадист Александр Александрович Макаров уже связался с мысом Шмидта, передает короткое сообщение в Москву о произведенной посадке и о начале научных работ на льдине.
Я закладываю шурф, заполняю его шашками аммонала. Гулкий взрыв. Над образовавшейся прорубью ставим гидрологическую палатку для глубоководной лебедки.
Долго выбираем ледяную кашу из образовавшейся полыньи, ее стенки двухметровым обрывом уходят в черную бездну океана. Что там, в его глубине? Это покажут всевозможные приборы — термометры, батометры, вертушки Экмана, гирляндой навешанные на тросе. После восьми часов непрерывной работы все научные точки на нашей льдине были открыты. Бодро застучал мотор гидрологической лебедки, ему вторил движок электростанции, и казалось, что не было под нами океана, а сидели мы где–то в заснеженной степи Оренбуржья…
К обеду на месте лагеря стоял целый городок. Выстроились в ряд с самолетом четыре палатки, метеостанция, радиоантенны, высокая металлическая мачта с алым полотнищем Государственного флага страны, длинные ряды черных флажков обозначили взлетно–посадочную полосу аэродрома; раздавались уже бодрый стук мотора лебедки, позывные радиостанции, аппетитно гудели примусы в жилых палатках, дразнящие ароматы камбуза разносились окрест, и ко всему прочему веселые переклики работавшего экипажа — все это так не вязалось с таинственным наименованием — район «полюса недоступности», что казалось, вот–вот (как пошутил Каминский) появится милиционер из ОРУДа и начнет регулировать движение на нашем проспекте под названием Океанская фантазия.
После обеда все собрались в самой большой палатке и уютно расположились на мягких оленьих шкурах и спальных мешках. Началось сообщение первых научных данных. Новость гидрологов потрясла всех: на глубине 2647 метров лот достиг дна океана! Это было так неожиданно, что как–то с трудом верилось, но батометр с этой глубины принес образец грунта. Сомнений не было больше, глубины на «полюсе недоступности» оказались в два раза меньшими, чем предполагали ученые всего мира, основываясь на результатах измерения Уилкинса у южной границы этого района.
Вскоре в палатку в клубах холодного пара вполз через входной рукав Черниговский. Лукаво улыбаясь, он осторожно что–то прятал под малицей. Обжигаясь и дуя на горячий кофе, Черниговский рассказывал:
— Что ни час, то Нептун выдает новости! Смотрите, в океане богатейшая жизнь! А ученые всего мира предполагали, что этот район является также и «полюсом безжизненности!» — И он, как величайшую драгоценность, вытащил из–под малицы стеклянную колбу, где в прозрачной воде сновали мелкие ракообразные существа.
— Тоже мне улов! — скептически бросил радист Саша Макаров. — Из него ухи не сваришь! Мокрицы какие–то!
— Да это же, как креветки! Одесский чилимчик! Пойми, где есть они, там существуют более совершенные и крупные организмы! Эти мокрицы — индикаторы жизни, и, я уверен, мы еще здесь наткнемся на медведя! — горячился Черниговский.
— Не думаешь ли ты, Никола, что умственные способности белого медведя значительно ниже, нежели у некоторых энтузиастов? Что ему надо в этой пустыне? — подтрунивал над ним Дурманенко.
— То, что и в других районах Арктики. Здесь богатейшая для него охота и никто не беспокоит…
Долго еще продолжались бы споры, но работы на льдине было так много, что вскоре все разошлись по своим секторам.