В Арктике никогда не было военных действий. Не было их даже в 1920 году, когда интервенты оккупировали Кольский полуостров и Архангельск. Отдаленность и труднодоступность огромных пространств Арктики с населением — один человек на сотни квадратных километров и отсутствие даже незначительных промышленных предприятий, казалось, были веским доводом, что врагу здесь нечего делать, а природные условия сами являются надежной защитой от военных операций возможного противника как с запада, так и с востока.
И хотя было известно о временной базе кайзеровских подводных лодок на Новой Земле, тем не менее некоторые стратеги старались убедить, что, мол, это же Баренцево море, а восточнее проливов Карские Ворота и Югорский Шар ни один из немецких военных кораблей, тем более подводных лодок, никогда не осмеливался проникнуть. Льды Арктики — надежный барьер! Но, с другой стороны, было ясно, что Северный морской путь является кратчайшей дорогой, связывающей незамерзающий порт Мурманск с Владивостоком.
Фашистские подводные и надводные корабли не только прошли через проливы Новой Земли и вокруг ее северной оконечности — мыса Желания, но и проникли в арктические моря, дошли до пролива Вилькицкого, пиратствовали в Карском море — топили наши транспортные корабли, сжигали научные станции на островах и побережье, высаживали бандитские десанты, пока не получили достойного отпора от нашего славного Северного флота. Сколько беззаветного мужества и преданности Родине было проявлено моряками, зимовщиками и летчиками Главсевморпути, когда они вступали в неравную схватку с врагом.
В 1942 году геройски погиб ветеран Арктики ледокольный пароход «Сибиряков», который в 1932 году впервые в истории Северного морского пути в одну навигацию прошел сквозным рейсом из Мурманска во Владивосток под командованием капитана Владимира Ивановича Воронина и начальника экспедиции Отто Юльевича Шмидта. 25 августа в Карском море он встретил большой военный корабль под флагом Великобритании. Капитан парохода Качарава, зная, что в Арктике нет военных британских кораблей, объявил боевую тревогу, продолжая идти по курсу сближения. Но вот на корабле прежний флаг спущен и поднят — фашистской Германии. «Сибирякову» приказано ложиться в дрейф и сдаваться.
Новейший фашистский крейсер «Адмирал Шеер», ощетинившийся тяжелыми башенными орудиями, зенитными пушками и пулеметами, надвигался на ледокольный пароход, вооруженный по закону военного времени малокалиберными орудиями и пулеметами. На «Адмирале Шеере» уже готовили спуск катера для пленения команды и взятия секретных кодов ледовой разведки. Как вдруг «Сибиряков» повернул к расположенному неподалеку острову Белуха.
Словно остолбенев от такой дерзости, фашистский крейсер молчал, но первым же залпом 280‑миллиметровых башенных орудий он зажигает судно. Объятый пламенем «Сибиряков» начинает ответный огонь. Убит комиссар Земек Абрамович Элимелах, тяжело ранен капитан Анатолий Алексеевич Качарава. В живых из ста человек остается не более тридцати. Но бой продолжается. Уничтожены кормовые орудия, снесены мачты, труба, капитанский мостик. Сплошной огонь заставляет оставшуюся команду перейти в шлюпки, фашисты расстреливают моряков из пулеметов. Боцман Николай Григорьевич Бочурко сквозь огонь проникает в трюм и открывает кингстон, чтобы врагу не попали в руки секретные коды. Судно, объятое пламенем, тонет, вместе с ним погибает и боцман. К уцелевшей шлюпке подходит катер. Сопротивляющихся фашисты добивают, а раненых забирают в плен, в надежде узнать коды ледовой разведки.
Героически вели себя сибиряковцы и на борту крейсера, и позднее, в гитлеровских концлагерях; фашисты так и не узнали, что среди пленных были капитан и парторг корабля. Указом Президиума Верховного Совета СССР группа оставшихся в живых сибиряковцев за мужество и стойкость, проявленные в бою с фашистским крейсером, была награждена боевыми орденами, в том числе капитан Анатолий Алексеевич Качарава — орденом Красного Знамени.
Но это произойдет 29 апреля 1961 года. А пока впереди — вся война.
Утром 23 июня наша летающая лодка бросила якорь в устье реки Джарджан. Было тепло и солнечно. По узкой тропе, идущей сквозь тайгу от берега, разбитые не от физической усталости, а от свалившейся беды, мы медленно поднимались к избе, летной «гостинице» Аэрофлота.
Все население поселка Джарджан вышло нам навстречу. Разговоры были только о нападении гитлеровцев. Возмущаясь вероломством Германии, люди этого далекого таежного поселка верили в скорую победу над врагом.
В тот же день экипаж дал шифрограмму на имя Верховного командования с просьбой о немедленном отзыве в распоряжение фронта. Копия была направлена начальнику Главсевморпути — Папанину. Мы считали, что наш опыт дальних полетов в любых условиях погоды крайне необходим фронту. Таких машин, как наша, к началу войны было наперечет. Ее запас горючего позволял ходить без посадки до тридцати часов, и она могла принести большую пользу в воздушной разведке фронтовому командованию. Но никто на наши рапорты даже не ответил. Конечно, мы понимали, что волна гнева и возмущения всего советского народа рождала сотни тысяч подобных просьб, а потому нам оставалось только ждать.
Ждать! Но как мучительно было сидеть в бездействии, когда на фронтах лилась кровь. Поток огня и железа неумолимо катился на восток. Истекая кровью, наша армия, под ударами превосходящих сил, временно вынуждена была отходить в глубь своей территории. Здесь, за тысячи километров от битвы, среди тайги, в роскошном буйстве цветущего лета, иногда все казалось страшным, болезненным сном. Нет, не может быть этой жуткой бойни! Ведь существует человек, разум, солнце и зеленая, полная жизни земля! И все–таки, чтобы остановить этот чумной поток, обрушившийся на нашу землю, надо биться со всей душевной ненавистью, до последней капли крови, до последнего удара сердца!
Шли дни, бесцельные, потерянные. Мы не находили себе места под этим ясным, словно дразнящим нас, полным беспечного благодушия, небом. Лето стояло необычайно жарким, полыхали грозы. С высоты поселка Джарджан виднелись столбы дыма. Это горела тайга. Тушить здесь некому. Будет гореть до тех пор, пока не погасят ливни. «Гроза, однако, запалила, гроза и загасит» — так объяснил нам местный охотник–якут.
На двенадцатый день наших «посиделок» наконец–то о нас вспомнили, от Ильи Павловича Мазурука — начальника Управления Полярной авиации — получили распоряжение: «Сидеть Джарджане и ждать указаний». Ее лаконичность была убийственна.
Прошло еще четыре томительных дня. Новая радиограмма Мазурука была более обнадеживающей. Он сообщал: «Самолетом Н-223 ждите специальный приказ, план работы».
— Наконец–то просвет в тучах неизвестности! — радовался Черевичный.
— Какой же это просвет? Если бы речь шла о фронте, наш самолет вызвали бы на вооружение в Москву! — скептически сказал Чечин.
Через сутки прибыл самолет. Командир его, Владимир Васильевич Мальков, доставил нам пакет с заданием: на все зимовки и полярные станции сбросить с воздуха закрытую почту. И все.
Мальков рассказал, что весь летный состав Полярной авиации от участия на фронте забронирован Главсевморпутем, что Папанин назначен уполномоченным Государственного Комитета Обороны по перевозкам на Севере, а мы поступаем в его распоряжение, и что Папанин никого в боевую авиацию не отпускает, а тех, кто прибывает в Москву и пытается добровольцами уйти на фронт, называет дезертирами.
— Однако, — добавил Мальков, — Михаил Васильевич Водопьянов все–таки обошел Папанина, сейчас его экипаж ушел в ВВС. А он сам занят формированием авиационного полка дальнего действия.
— Молодец Миша, настоящий Герой Советского Союза! Вот к нему–то мы и уйдем, как только попадем в Москву. Правильно я говорю, Валентин?!
— К Водопьянову или к кому другому, но дня не буду сидеть членом профсоюза. Раз ушел экипаж Водопьянова, уйдем и мы!
— Правильно! В нашей Конституции записано — «священный долг гражданина Советского Союза защищать свою Родину»! — горячо добавил Кляпчин, мой боевой товарищ по войне с белофиннами.
Ночью мы ушли на задание. Какое это счастье — вновь обрести крылья. Двадцать дней, во время войны, сидеть в сибирской глуши на таком прекрасном воздушном корабле, которых не было даже в армии, и в которых там, на фронте, острая нужда. Как это могло получиться? Ведь эти двадцать дней мы могли бы проводить корабли, вести ледовую разведку, барражировать в Баренцевом море, снабжать полярные станции. И это в том случае, если почему–либо нас не могли откомандировать во фронтовую авиацию.
Мобилизационную почту мы развезли и по приказу Мазурука поступили в распоряжение штаба морских операций Западной Арктики с базированием в Булуне, на реке Лене, и приступили к ледовой разведке и проводке морских караванов с запада и востока в арктические порты.
Работа шла напряженно, летали много, но это была наша обычная работа, которую мы выполняли в мирное время. Пока в этом районе Арктики было спокойно, ни корабли, ни самолеты нацистов себя не обнаруживали. Ресурсы моторов нашего гидросамолета подходили к концу. Оставалось выполнить одну разведку и после — следовать на смену моторов в Москву.
Мы понимали, что Папанину в его большом и ответственном деле нужны опытные специалисты в Арктике. Но судьба страны решалась там, на Большой земле, и мы, естественно, рвались туда всеми своими помыслами.
Была середина августа. Море Лаптевых очистилось ото льда. И на то, чтобы долететь до южной кромки льдов, уходили долгие часы. В нашу задачу входило слежение за этой кромкой, ибо изменение ветра с южного на северо–западный или северо–восточный в одни сутки изменит всю ледовую обстановку — и льды блокируют трассу морских караванов. Эта работа была несложной, но очень нудной и утомительной, поскольку восемьдесят процентов полета проходило над чистой водой этого бурного моря. Низкая облачность. Сильный ветер швырял самолет так, что приходилось пристегиваться ремнями, а попытки Виктора Чечина сварить кофе кончались репликами, обвинявшими пилотов в том, что им зря государство платит деньги и что им бы было сподручнее управлять росинантом, а не возить столь почтенных лиц, как он и его помощники. Но уходить в спокойные слои атмосферы мы не имели права, так как были обязаны неотрывно наблюдать за поверхностью моря, не появится ли лед, что могло случиться каждую минуту. Сделав за девять часов полета все галсы, от материкового берега до кромки льда, начинавшейся у южной части острова Бельковского, мы решили пойти на последний, так сказать контрольный, чтобы пересечь все ранее выполненные галсы посередине, а потом идти на посадку в Тикси. Рассчитав курс отхода, я передал пилотам:
— Через час двадцать выйдем к исходной точке на траверзе острова Куба, а оттуда курсом восемьдесят пять градусов пойдем по центральной части моря параллельно береговой черте материка.
— В скольких километрах от берега будет лежать линия нашего маршрута? — задал вопрос Черевичный.
— В двухстах — трехстах километрах — в зависимости от изменения береговой черты.
— Ясно! Виктор, — крикнул Иван в микрофон ушедшему на свое рабочее место Чечину, — прибавляю наддув и обороты. Надо поднажать, ведь завтра, орлы, в Москву!
— Дело говоришь, командир Завтра заправляюсь до пробок, дойдем без посадки! — радостно ответил Чечин.
— Виктор, не забудь «заначку».
— Ладно, штурман, без подначек! Сам понимаю, какой рейс! Домой, в Москву! Даже не верится.
Вскоре мы пересекли фронт циклона, и в воздухе стало спокойно. Дойдя до конечной точки, развернулись на генеральный курс контрольного галса и на высоте двухсот метров начали разведку. Через час догнали пройденный фронт непогоды и вновь попали в сильную болтанку. Море штормило. Крупные зеленые волны с пенистыми гребешками неистовствовали под самолетом, уходя на запад. Изредка встречались отдельные льдины самой причудливой формы. Волны бешено обрушивались на них, взрываясь каскадами брызг при ударе, и тут же скатывались в море. Отметив появление отдельных обломков льда, я вышел к пилотам. Шли на автопилоте. Гриша Кляпчин сосредоточенно следил за курсом и авиагоризонтом, изредка подкручивал длинные эбонитовые трубки, надетые на кремальерки прибора. Эти трубки–рукоятки — рацпредложение Черевичного, намного облегчили труд летчиков: теперь не надо было тянуться к автопилоту, находящемуся впереди между штурвалами.
— Иван, заявку на патент надо делать, — кивнул я на длинные рукоятки.
— Что ты, командование узнает, еще всыплет за нарушение стандарта. А знаешь, я подсчитал, за десятичасовой полет, без этих рукояток, я или Гриша должны были бы пятьсот раз поклониться автопилоту!
— Конечно, — прохрипел в репродукторе голос Чечина — Леность всегда толкала на изобретательство! Кстати, посмотри на манометр масла правого мотора, на моем падает давление.
— Слежу, но температура цилиндров нормальная. Слушай, Валентин, — сказал Черевичный, — подсчитай точное расстояние до полярной станции острова Дунай и будь готов к смене курса. Не нравится мне давление первого.
— До Дуная двести тридцать километров. На Кубу ближе, но остров безлюден.
— Держи в запасе и Кубу… — Он не договорил, крикнул в микрофон: — Виктор, начала расти температура! Дойдет до красной метки, немедленно выключай мотор! — и, взяв управление на себя, выключил автопилот.
— Ясно, командир, но на одном моторе не потянет!
— Слить аварийное горючее…
— Все! Красная! Сливаю тысячу!
Винт правого мотора, медленно замирая, встал. Гидросамолет, резко накренясь вправо, оставляя за собой длинный шлейф распыленного бензина, со снижением шел к бурной поверхности моря.
— Курс сто сорок градусов! До Кубы двести, до Дуная двести двадцать. Саша, передай на базу: «Сдал правый, идем курсом сто сорок, высота двести, координаты 74°45′, 119°30′, — передал я радисту и стал следить за высотомером. Высота медленно падала, но, дойдя до ста пятидесяти метров, стрелка остановилась.
— Как, дотянем?
— Не знаю, что с маслом. Если закоксовалось, то такая же картина получится вот–вот и с левым мотором, — отвечал мне Черевичный, внимательно наблюдая за приборами работающего левого мотора.
— Ясно. Иду с Терентьевым готовить клипер–бот.
— Пусть он готовит с третьим механиком, а ты будь здесь. Подскажешь ветер, если пойдем на вынужденную.
Передав команду о подготовке аварийного снаряжения, я подошел к Макарову. Он сосредоточенно работал на ключе передатчика, закончив, вяло спросил:
— Что там с мотором, левым, держится еще?
— Пока нормально. А как Тикси?
— Нашу радиограмму приняли. Спросили, какую помощь они могут оказать нам.
— А ты?
— Ответил, следите непрерывно. Попросил предупредить остров Дунай. Нам он не отвечает, а у Тикси с Дунаем связь постоянная.
— А как с погодой?
— В Тикси шторм, на Дунае облачность десять баллов, тихо, видимость десять километров.
— Отлично! Попытайся связаться с Дунаем. Он нам очень нужен. Там хорошая бухта, возможно, у них будем садиться.
— Все понял. Печенья не хочешь? — И он сунул мне в руки пачку печенья «Мария». Я обалдело посмотрел на него, но пачку взял и, разорвав упаковку, стал жевать. Тревожный рев аварийной сирены заставил меня броситься в кабину пилотов.
— Передай срочно Тикси, идем на вынужденную посадку из–за отказа обоих моторов, — и Черевичный выключил левый двигатель.
В машине стало так тихо, что слышно было, как свистит ветер в крыльях. Быстро передав радисту о посадке и сказав координаты, я записал в бортовой журнал время и причины вынужденной. Пристегнувшись ремнями к креслу, стал наблюдать за седой, колышущейся поверхностью моря, стремительно приближающегося к нам. Как правило, при боковом ветре более десяти метров в секунду гидросамолет не может садиться. Сейчас, судя по гребням волн, ветер был не менее двадцати метров, море не посадочная полоса — садись в любом направлении, но если садиться навстречу волне — катастрофа неизбежна. Поэтому необходимо снижаться вдоль водяных валов, но сила ветра слишком велика. Все это мгновенно пронеслось в сознании каждого из нас. Раздумывать Черевичному было некогда. Машина планировала. Парируя ветер элеронами крыльев, Иван вел самолет вдоль волн. Огромные, зеленые, с седыми, почти белыми верхушками, они, как горы, вытянулись вдоль самолета. Вот уже их гребни скрыли горизонт. Мы шли между водяными движущимися стенами. Задрав нос летающей лодки, Иван скользил в этом жутком Коридоре, нащупывая убегающую поверхность хвостовым реданом, и, пропустив накатывающий с левого борта очередной вал, заскользил реданом по воде. Теряя скорость, самолет плюхнулся всем корпусом, слева ударил новый вал, в кабинах стало темно, потом — казалось, прошла целая вечность — в люках зазеленело, появился свет, и самолет, как скорлупка, закачался между накатывающими волнами.