— Папа, один наш сотрудник показывал нам журнал «Советский Союз». Он печатается на английском языке, там действительно писалось об этом.
— Джейн, что ты говоришь? — испуганно перебил ее отец. — Где ты видела этот журнал?
— Как вы с Гуго всего боитесь! Если бы этот журнал был антиамериканского направления, его бы не продавали! — запальчиво ответила Джейн.
Гуго молчал, но по глазам было видно, что он сочувствовал жене. Однако страх потерять работу, дом, автомашину, все с таким трудом приобретенное, делал его осторожным.
Мистер Кинли, чтобы замять неприятный ему разговор, наполнил стаканы виски и сказал:
— Вы, представители великой страны, принесли нам через океан приветствие своего народа. Ваш полет — это визитная карточка вашего государства. Общая опасность объединила нас. За разгром нацизма, за счастье рабочего класса!
Обед приготовил Гуго, и был он по–настоящему домашним. Гуго улыбался, довольный, что мы по достоинству оценили его творчество. Непринужденно сыпались взаимные вопросы. Анатолий Маслюк еле успевал переводить. Гуго восторгался мужеством Одессы и Севастополя. На вопрос Виктора, когда американцы будут бить Гитлера, сержант, смущаясь, ответил:
— Матросы и офицеры — хоть сейчас, но высшее командование говорит, что армия еще не готова. Надо серьезно готовиться, переходить на новую технику, обучать призывников. Мы понимаем, как тяжело сейчас Красной Армии. Ваша страна залита кровью, враг уже под стенами Москвы, а мы… только готовимся! — с болью говорил сержант Гуго, «средний» американец.
Так было везде. В гарнизонах, на заводах, военно–морских и воздушных базах. Солдаты, рабочие, моряки — все искренне сочувствовали нам, переживали и рвались биться с гитлеровцами, рука об руку с советскими людьми. Но, увы, какие–то скрытые пружины удерживали Америку от решительных действий.
Вечером, за ужином, метрдотель объявил по радио на все залы ресторана, что «Король мороженого» в честь прилета советских летчиков собственноручно изготовил торт и сейчас произойдет церемония вручения этого произведения кулинарного искусства русским.
Раскрылись парадные двери на кухню, и официанты выстроились в две шеренги, образуя живой коридор. В дверях показался сам «Король мороженого», одетый в костюм XVIII века, с огромным посохом–жезлом. Он ударил им трижды в пол, и под звуки нашего марша «Все выше и выше…» из дверей выехал стол с огромным тортом–глобусом, над полюсом которого, среди льдов океана, летел наш гидроплан с красными звездами на серебряных крыльях. Под гром аплодисментов и крики приветствия Присутствующих в зале стол с тортом был поставлен перед нами. Вдоль экватора шла надпись по–русски: «Да здравствует дружба двух великих народов! Смерть фашизму!»
Не без смущения мы поднялись со своих мест.
— Смотри–ка, замороженная планета! — усмехнулся Иван.
— Давай, командор, принимай дар и что–то скажи, со всех залов собрались, — шепнул я.
Черевичный лукаво блеснул глазами.
— Экипаж советских полярных летчиков весьма тронут этим холодным, но сладким подарком известного вам миллионера. Мы надеемся, что скоро не сахарные, а настоящие боевые самолеты, управляемые американскими летчиками, в едином строю с нами будут громить гитлеровские банды. Приглашаю всех присутствующих отведать это чудо кулинарного мастерства.
Пока переводчик пересказывал речь Черевичного, метрдотель огромным ножом ловко разрезал глобус на множество кусков, разносимых тут же официантами по столам, а самолет на большой тарелке поставил нам на стол.
Ужин затянулся. Мы выслушали много добрых пожеланий. И если среди этой массы людей были и недруги, то никто из них не осмелился сказать что–либо против.
Шли дни. Мы продолжали знакомиться с городом и его жителями. Нам нравилась высокая трудовая дисциплина американцев и умение работать, но многое было и не по душе. Всюду какие–то дополнительные налоги: за переезд моста — плата, за покупки в магазинах товаров, кроме их стоимости, — плати налог десять процентов в пользу мэрии города. Книги очень дорогие, раз в шесть дороже, чем у нас. Мясо, куры, фрукты, овощи внешне очень красивые, словно с натюрмортов фламандских художников, но менее вкусные, чем наши. Все это оттого, объяснил нам наш знакомый метрдотель, что фрукты, овощи выращиваются на химии. Куры, как только вылупятся из яиц в инкубаторе, сидят безвыходно в клетке, на химическом питании. Мяса у них много, а вкуса у мяса нет. Хлеб до голубизны белый, пружинит как каучук, хлебом и не пахнет. Через день, наведываясь на свой самолет, мы с наслаждением ели наши консервы с размоченными черными сухарями…
Главное же — прошло уже более двух недель после нашего прилета, а мы все сидели в Сиэтле. Фронтовые сводки, публикуемые в американских газетах, склонных к преувеличению, были безрадостными, а наши газеты «Правда» и «Известия» хотя иногда и продавались в киоскам, но были месячной давности. Настроение наше падало, встречи, поездки, посещение увеселительных заведений, кино, Луна–парка, спортивных состязаний — все осточертело. Неоднократные и прямые намеки американских офицеров, что Красная Армия уничтожена и что нам придется искать у них убежища, вызывали раздражение. И только скупые, полные суровой правды сведения о действительном положении на фронтах, получаемые нашим посольством, поддерживали в нас желание жить и бороться, безгранично верить в скорый перелом в нашу пользу.
Журналист Пауль О'Нейм в газете «Сеатлс пост» тогда писал: «Вера советских летчиков в победу над гитлеровской армией абсолютна. Но это не самурайство, а какая то особая уверенность в своем народе, правительстве, партии. И в то время, когда нацистские дивизии подходят к Москве, русские летчики спокойно рассуждают о своем возвращении на Родину. Где они черпают это бесподобное, полное благородства мужество? Какие матери могли родить таких сыновей и какие силы выпестовали их?!»
И наконец, 17 сентября, из Вашингтона пришло «добро» на вылет в Москву. Приняв на борт специальный груз, 19 сентября мы стартовали из Сиэтла по маршруту: Ситка — Кадьяк — остров Святого Лаврентия — Анадырь — Архангельск — Москва. Нас провожала многолюдная толпа. На бетонной площадке у спущенных на воду гидросамолетов собрались работники нашего посольства, горожане, моряки, солдаты, офицеры На берегу стояла целая вереница автофургонов всевозможных фирм, представители которых с целью рекламы совали нам в самолет всевозможные образцы изделий и товаров Наш посол Константин Александрович Уманский, приехавший из Вашингтона, напутствовал нас. Речь эта была напечатана во всех американских газетах — «Советский посол проводил своих соколов для защиты Москвы», «Красные орлы вылетели для победного боя», «Сыны и дочери Америки, учитесь мужеству у советских летчиков, стартовавших к стенам окруженной Москвы»
Последние объятия, рукопожатия — и мы на своих рабочих местах Сложен и тяжел был обратный путь, но 20 сентября, под вечер, мы уже были на родной земле Анадырь, темный, заснеженный, казался нам землей обетованной. Чувство радости охватило нас. Как опьяневшие, ходили мы по родной нашей земле, и впервые я почувствовал, как же велика она, наша советская земля, и как далеко еще до Москвы
В Архангельске в Штабе противовоздушной обороны мы узнали, что Москва разрешает прилет только до 14 часов 22 сентября в семь часов утра мы стартовали на Москву. Весь путь шли на бреющем полете, скрываясь в неровностях рельефа, — трасса была под ударом фашистских истребителей.
В тринадцать часов мы бросили якорь на Химкинском водохранилище Наш чрезвычайный рейс — первый коммерческий рейс в Америку — был выполнен!
Москва жила суровой жизнью прифронтового города, Окраины щетинились ежами, надолбами, дотами, баррикадами из мешков с песком и дзотами. Созданные из, населения отряды истребителей по борьбе с вражескими десантами, несли вахту в пригородах, бдительно следили за небом. Организованно проводилась эвакуация заводов, фабрик, учреждений, институтов и школ. Такого перемещения еще не знала история. В лесах Подмосковья накапливались силы резерва Главного Командования из сибирских и дальневосточных частей. Город был опоясан кольцами противотанковых рвов. Руки москвичей превратили столицу в неприступную крепость.
После возвращения из США уже на третий день мы приступили к полетам по заданиям военного командования. Снабжали окруженные части боеприпасатяи, вывозили раненых, ходили в разведку. Но неожиданное осложнение раны, полученной в апреле 1940 года при аварии самолета СБ в Архангельске, уложило меня в госпиталь, из которого я вышел на костылях. В это время Главсевморпуть и Полярная авиация со всеми своими сотрудниками и семьями эвакуировались в Красноярск. Я лежал уже дома, когда зазвонил телефон.
— Слушаю, — снял я трубку.
— Это ты, Валентин? Говорит Эрнст Кренкель. Немедленно приезжай с семьей на станцию Площадь Революции. Поезд наш уже стоит на перроне вокзала. Все в сборе. Отбываем в Красноярск через два часа.
— Эрнст, пойми, я не могу! — взмолился я. — Жена выехала с фронтовой бригадой артистов Большого театра…
— Это приказ Папанина…
— Жену я не брошу! Она должна вернуться на днях! Ты понимаешь, что ты говоришь?
В телефоне пауза. Я слышу только тяжелое дыхание.
— Ты прав. Ладно, оставайся, как–нибудь улажу. Только смотри, не сбеги в армию, как Коля Кекушев.
— Он же прав, Эрнст!
— Прав, не отрицаю. — В телефоне одобрительный смех. — Ну, будь здоров! Не отдавай Москвы! Чую, что сбежишь в армию!
— На костылях?
— А тебе не привыкать! Ты уже летал на костылях в ледовую. Гуд–бай! Не подходи к телефону в течение двух часов! Как же я тебе завидую!
— До скорой! Там, за Уралом, крепите оборону!
— Не издевайся, и так тошно!
— Извини, Эрнст! У самого на сердце айсберг. Будь здоров и спасибо!
Кренкель резко бросил трубку, но я еще долго слушал короткие гудки, и мне казалось, что это сигналит затертый льдами корабль, просит помощи. Ему, прославленному радисту Первой дрейфующей Полярной станции, Герою Советского Союза Эрнсту Теодоровичу Кренкелю тоже в эти дни было нелегко, так как он был ответственным за эвакуацию.
Через неделю из фронтовой поездки вернулась жена. Это было не первое ее выступление на фронте, но если раньше она возвращалась удрученная и напуганная, то сейчас она была полна радостной уверенности и возбужденно рассказывала:
— Знаешь, можешь быть спокойным. Такое творится с людьми! Я такое видела! Даже на душе стало празднично. Бит будет немец!
И исчезла. То репетиции, то спектакли, то концерты, и вновь готовилась с фронтовой бригадой в командировку, вызывая во мне зависть.
Как только поджила нога, я опять отправился в Краснопресненский военкомат. Комиссар доброжелательно выслушал меня; но когда заглянул в мое личное дело, строго сказал:
— Нет, не могу. Папанин снимет голову. Вы все, полярные летчики, забронированы. — Увидев, как я сразу скис, он сочувственно добавил: — У вас же там свой фронт. Работайте по своей специальности — от вас будет куда больше пользы, чем воевать.
Козырнув, я ушел. Дома на столе записка: «Не волнуйся, уехала с бригадой на две недели, выздоравливай, целую, люблю, твоя Наташка».
В эту же ночь я вел трофейный немецкий самолет «дорнье» на авиационный завод в Казань, а оттуда предполагал поездом добраться до Красноярска, где находилось эвакуированное Управление Полярной авиации. Но в КП Казанского аэродрома мне вручили радиограмму за подписью одного из замов Папанина: «Вам надлежит войти в состав экипажа летчика Орлова и следовать в Москву, где получите дополнительные указания. Каминов».
До гостиницы в городе было далеко, а транспорта не предвиделось. Решил ждать экипаж на аэродроме. В полдень приехал Орлов. Мы обнялись с ним, как старые друзья. Георгий Константинович участвовал в высадке папанинской четверки на Северный полюс, и был одним из тех немногих летчиков, кто умел не только летать, как говорят в авиации «держаться за баранку», но по–настоящему любил и понимал Арктику, посвятил ей всю жизнь. Накануне войны он целый год зимовал на острове Рудольфа Земли Франца — Иосифа.
Экипаж его двухмоторного самолета ПС‑84 был укомплектован, можно сказать, наполовину, и состоял из трех человек: самого командира, бортмеханика Николая Кекушева, все же возвращенного из ВВС Папаниньш, и бортрадиста Сергея Наместникова. Все трое полярные летчики из Московской авиагруппы особого назначения, мои старые коллеги по полетам в Арктике. Второго пилота на борту не было, не было и штурмана. Они шли в Москву из Красноярска по особому заданию, которое должны получить по прилете.
Случайная встреча в Казани соединила нас на целый год. Потом до самого конца войны мы воевали с Орловым в одной дивизии — авиации дальнего действия, хотя и в разных полках.
В Москве начальник Политуправления Главсевморпути Валериан Дмитриевич Новиков рассказал нам о сути предстоящего задания:
— Вам надлежит выполнить несколько десятков полетов в блокированный Ленинград — вывезти сотрудников Арктического института и его ценнейший архив в Череповец. Положение в городе тяжелое, люди гибнут от голода, от постоянных бомбежек и артиллерийского обстрела. Город, как вы знаете, окружен. После прилета в Тихвин или Новую Ладогу, на месте уточните с военным командованием все условия полетов. Там же вам дадут в прикрытие истребители. Действуйте сообразно обстановке и помните — другого самолета для выполнения этого задания у нас нет. — Он внимательно посмотрел на каждого из нас. — Ясно?
— Ясно, Валериан Дмитриевич, — не по–военному ответил Орлов.
— Это задание получено от товарища Микояна. Кстати, какое вооружение на самолете? — озабоченно спросил Новиков.
— Одна центральная башня с тяжелым пулеметом УБТ и личное оружие.
— Не богато. Без истребителей не вылетать.
— Самое надежное наше оружие — плохая погода, а то, что на борту, — для успокоения психики. Боюсь, что истребители сопровождения только привлекут внимание фашистских самолетов, — заметил я.
— Валериан Дмитриевич, будем действовать согласно обстановке на месте. Штурман прав, — согласился Орлов.
— Ну, хорошо. Осмотритесь на месте. В ваши тактические действия не вмешиваюсь. Надеюсь на ваш опыт, но будьте внимательны и осторожны. В одном из полетов я обязательно с вами буду, — сказал на прощанье Новиков.
Утром следующего дня мы были уже в Тихвине, где и представились командиру части, доложив ему о нашем задании. Не спросив подтверждающих документов и не удивившись нашему партизанскому виду — военной формы мы не имели и одеты были в видавшие виды кожаные костюмы, — он приказал заправить наш самолет горючим, а нас повел в столовую обедать.
— Придется вам денька два поприпухнуть. Погода совсем испортилась, мы уже не летаем третий день. За свою машину не бойтесь, после заправки отбуксируем в капонир. Налеты не часты. Вот только смущает ее белый цвет: издали приметна, — говорил он за столом.
— Нам такая погода подходит. Немецких истребителей не будет, лишь бы принял Ленинград, — ответил Орлов.
— С Ленинградом у нас прямая связь. Договоримся. Но погода… — командир части покачал головой.
— В такой погоде наше спасение. Пойдем по низам. Будет хуже в ясные дни. Вы получили приказ о сопровождении? — спросил Орлов.
— Есть общее указание — прикрывать транспортные машины истребителями. В хорошую погоду над Ладогой идут воздушные бои. «Мессера» все время барражируют над коридором. Ваша машина как белая ворона. Фрицы сразу набросятся. Да вы не расстраивайтесь, — поспешно добавил он, — прикрытие будет надежное. Мои орлы не дадут в обиду. А знаки на хвосте — голубой вымпел Севморпути — обязательно закрасить. Нарисуем звезду.