Наши пассажиры, члены иностранных военных миссий, запакованные в бесполезные на нашей высоте парашюты, в нахлобученных стальных касках, позеленевшие от сильной болтанки, с обреченным видом сидели на тюках груза, окончательно потеряв интерес к окружающей обстановке.
Для входа в Москву ПВО дало нам контрольный пункт прохода через город Дмитров, а дальше — прямым путем на Речной вокзал, в километре от которого находился наш аэродром. Полет проходил нормально, под крыльями уже мелькали дачные места Подмосковья, и я стал свертывать полетные карты, как вдруг молниями засверкали залпы трассирующих очередей.
— А, черт! Обалдели, что ли? По своим бьют! — Мятлицкий резко бросил машину к земле, чтобы уйти из–под обстрелов, и мы ясно увидели, как на шоссе перед мостом Яхрома — Дмитров, качая стволами пушек, медленно ползут танки с черными крестами на бортах.
— Немцы! — выдохнули мы.
— Откуда они взялись? — недоуменно кричит мне Мятлнцкий.
— Влево, курс девяносто! — срываюсь я на крик. Самолет, почти касаясь концом крыла верхушек деревьев, в глубоком крене уходит от огня, и мы теперь видим, как с левого берега канала по правому — туда, где мы только что видели фашистские танки, бьет артиллерия.
— Может быть, мы отклонились от маршрута? — спрашивает Кекушев.
— Ты же видел Яхромский мост через канал, — говорю а, — а вот уже Учинское водохранилище. Так ведь?
Мятлицкий кивает, но в глазах его растерянность и удивление.
— Вот сволочи, прорвались куда! Но почему мост–то пел? Если наши отступили за канал, они бы его подорвали? — возмущался Сергей Наместников.
— Всякое бывает, Сергей. Война! Но судя по пальбе, вроде наши артподготовку ведут. Давай теперь подворачивай, — даю я команду Мятлицкому, — Вон шпиль Речного вокзала! Видишь?
На сером облачном небе отчетливо вырисовывался стройный шпиль Речного вокзала, а линии камуфляжа только ярче выделяли его среди построек порта и занесенного снегом Химкинского водохранилища.
Не делая круга, мы с ходу приземлились между двумя рядами Пе‑2, стоящих вдоль узкой бетонной полосы.
— Что с Яхромой? — был наш первый вопрос к подъехавшему на «газике» коменданту аэродрома.
— Немцы форсировали канал, полки Второй ударной армии ведут с ними бой.
— Лихо! Значит, мы на бреющем полете прочесали над полем сражения! — присвистнул Николай Кекушев.
Комендант с недоверием посмотрел на нас и, помолчав, сказал:
— А как же вы проскочили? Просто невероятно!
— Вот так и проскочили. Видно, по той самой русской пословице, в которой говорится о везении некоторым интеллектуалам, — нервно смеясь, ответил Мятлицкий.
Распрощавшись с пассажирами, которые так ничего и не поняли, мы остались на аэродроме, где в комендатуре нас засадили составлять донесение о сражении у Яхромского моста. Как потом выяснилось, тот день был началом большого наступления. Армия генерал–лейтенанта Кузнецова, прорвав оборону, вышвырнула противника далеко за канал.
После победы, часто пролетая на Север через Яхрому, мы всегда покачиваем крыльями, отдавая дань глубокой признательности советским воинам, павшим при форсировании канала. На его высоком правом берегу высится бронзовая фигура советского солдата с поднятым автомагом, в развевающейся на ветру плащ–палатке. И эта бронзовая скульптура для нас не только памятник живых тем, кто навсегда остался в этой земле, но и подлинный ориентир нашей жизни.
На следующее утро, не переночевав даже дома, не успев заглянуть в глаза близким, мы вновь неслись над верхушками леса, держа курс на Куйбышев. На душе было тоскливо и одиноко, но каждый из нас старательно прятал эти расслабляющие чувства и злился на самого себя за неумение подавить их. Да, мы хотели воевать! Драться с врагом, видя его в лицо, чувствуя его дыхание! Желание это было сильнее всех других чувств… Но быть рядом с домом и не заглянуть даже на минутку — перенести это было нелегко.
— А знаешь, — прерывает мои мысли Коля Кекушев, — у нас еще остается один шанс попасть на фронт. Я молча смотрю на него и жду, что он скажет.
— В один из полетов за линию фронта нас могут подбить, найдем партизан и вместе с ними будем чесать фрицев. Что, неплохая идея!
— Ты извини, — отвечаю я, — но идея совсем мальчишеская. Если драться, то во всеоружии своих возможностей. А ты кто? Летчик! И мы должны воевать, как летчики. Только в этом случае мы будем полезны фронту!
— Ну, тогда вози тюки и не кашляй! Летчики! Извозчики! Это справедливее для наших занятий! Не все ли равно, кем воевать! — с обидой говорит Кекушев и отворачивается.
— Коля, а сколько ресурсов осталось у наших моторов? — спрашиваю его.
— Двести пять часов до первой переборки, — сухо отвечает бортмеханик.
— А потом, после перечистки?
— Еще триста часов — и моторы менять на новые. А где их взять? Машину придется ставить на прикол…
— Ну вот! А ты хотел, чтобы тебя фрицы подбили! Пятьсот часов отработаем — и будем свободны! Понял? — подмигиваю ему я.
— Здорово придумал, штурман! А Папанин?
— А сказку о колобке помнишь: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
— И от тебя, Иван Дмитриевич, уйду! — перебил меня Кекушев. И мы дружно засмеялись.
В Куйбышеве улицы были хорошо расчищены, автотранспорт двигался по правилам, тротуары желтели, посыпанные песком, заборы пестрели афишами театров, лозунгами, призывами и антигитлеровскими карикатурами Кукрыниксов и Бориса Ефимова. Чувствовалось, что город зажил полнокровной жизнью большого административного центра.
Георгий Орлов нас встретил на аэродроме. Было похоже, что гауптвахта пошла ему на пользу Он посвежел, щеки округлились, порозовели и глаза лучились безудержной энергией.
— Ого, командир, ты как с курорта! — радостно тиская Орлова, говорил Кекушев.
— Врагу не пожелал бы такого курорта. Чего только я не передумал, ожидая вас! — отмахивался Орлов. — То мне казалось, вас сбили истребители, то думал, что обледенели или врезались в торосы! Как же хорошо, что вы вернулись! Теперь поработаем!
— Что, уже есть задание? — спросил я.
— Пока пилить между Куйбышевом и Москвой. А что сказал Папанин?
— Сказал, что вызовет, как только пойдут первые караваны. Вот, знакомьтесь, исполняющий твои обязанности — пилот первого класса Николай Мятлицкий. Замечательный летчик. Согласен быть в нашем экипаже вторым пилотом. — Я подтолкнул к Орлову застенчиво улыбающегося Мятлицкого, и они пожали друг другу руки.
— Вторым! Да его уже тут ждут не дождутся. Я вас поздравляю, капитан Мятлицкий! — перешел Орлов на официальный тон. — Вы назначены командиром личного самолета командующего Войска Польского, вновь формирующегося сейчас. Идите на КП, там все узнаете, и большое спасибо за отлично выполненную ледовую разведку.
Мятлицкий разочарованно протянул:
— Как назначен? А мне так понравилась ваша работа!. Море, корабли, вдумчивая, совсем не шоферская работа? Берете — если мне удастся отбояриться от «шефской» должности?
— Ну, конечно же! — вырвалось у меня.
— Буду очень рад иметь такого второго пилота, — добавил Орлов, — чувствую, вы уже сработались с экипажем. Поблагодарив за согласие, Мятлицкий побрел на КП. Ветры войны надолго оторвали от нас Николая Мятлицкого. Только в конце 1945 года он пришел в Полярную авиацию и стал одним из лучших летчиков дальней ледовой разведки. Он по–настоящему полюбил профессию полярника: океанские льды, неистовые пурги, мрак многомесячных полярных ночей и белое, холодное пламя незаходящего солнца навсегда сделались спутниками его летной жизни.
— Какого мастера потеряли, — глядя на уходящего Мятлицкого, проговорил Кекушев, сокрушенно качая головой.
— Может, еще отпустят? — неуверенно сказал я.
— Отпустят? Да он лучший пилот авиаотряда? Разве таких отпускают! Даже дело о вынужденной посадке прекратили. Так что будем добивать ресурсы моторов без второго, — улыбнулся мне Кекушев.
…Шли грозные месяцы войны. Мы выполняли самые различные задания. Летали к окруженным частям, снабжая медикаментами, продовольствием, оружием. Вывозили раненых, сбрасывали листовки и доставляли всевозможные миссии союзников в Мурманск, Куйбышев, Москву, Архангельск. Нарядная окраска с нашего самолета слезла, машина была похожа на обшарпанную угольную баржу, хозяин которой экономил на ремонте. Но задания мы выполняли четко и своевременно, так что вскоре все «заказчики» знали нас и всегда охотно «приглашали» на работу. И чем сложнее было задание, тем с большей охотой мы брались за него. Полеты полностью захватили нас. Дни, ночи, города — все смешалось. Мы уже забыли, кто же наш истинный хозяин. Управление Полярной авиалинии было далеко, за Уралом, а его представитель редко тревожил нас, и мы все больше и больше втягивались в работу по обеспечению фронта
Однажды нас вызвали в Штаб обороны Москвы и дали задание — выбросить небольшой десант разведчиков к западу от Волоколамска.
Перелетев с Центрального аэродрома на одну из подмосковных баз, где встретились с группой и уточнили задание, темной апрельской ночью мы стартовали на запад. Наши «пассажиры», четверо крепких, широкоплечих парней и одна тоненькая, совсем юная девушка, в комбинезонах с камуфляжем, с ладно закрепленным оружием — автоматами, пистолетами, гранатами и ножами у пояса — скромно расположились в пассажирской кабине на своих парашютах и стали рассматривать карту, перекидываясь между собой короткими фразами.
По положению мы не имели права вступать с ними в разговоры, кроме необходимых команд, связанных с процедурой выброса парашютистов. Однако в открытых симпатичных лицах ребят было столько доброжелательности, что Сергей Наместников не выдержал и сказал:
— Орлы, зачем пацанку–то тянете с собой? Ребят, что ли, не хватает?
Взрыв заразительного смеха, казалось, заглушил рев моторов:
— Это она–то «пацанка»? Твое счастье, что ты родился не фрицем! Давай, лезь в свой курятник, к своей трещотке! Да охраняй как следует нашу «пацанку»…
Говоривший, старший группы, уважительно посмотрел на девушку. А она, кокетливо взглянув на Наместникова, весело и хорошо рассмеялась. Сергей, вытянувшись во весь свой богатырский рост перед ней, как перед командиром, достал из кармана замусоленных кожаных брюк красное, словно муляж, яблоко, обтер его о рукав и, лукаво улыбаясь, протянул девушке. Вспыхнув, она взяла яблоко и сказала:
— Это что, дар прекрасного Париса? Но здесь одна женщина, а не три, как в мифологии.
— И яблоко у меня только одно. А с Парисом, извините, незнаком. Яблоко дипломаты дали, говорили из Африки захватили — выкаблучивался Сергей.
Яркая вспышка сигнала вызова не позволила мне дослушать этот диалог.
— Когда линия фронта? — спросил Орлов.
— По расчету, через двадцать семь минут.
— Садись на правое кресло. Смотри, погода портится При такой видимости можем не заметить ромба из четырех костров…
— До точки выброса десанта еще час девять минут хода. Ведь мы подойдем к ней не с востока, а с запада. Это должно запутать немецкие посты наблюдения. Возможно, нам будет хорошая погода.
Орлов молча кивнул, согласился, но я видел, как внимательно и беспокойно он всматривался в проносящиеся ниже нас клочья облаков. Погода явно портилась и совсем не соответствовала прогнозу. Да и можно ли было винить в неточном прогнозе синоптиков? Для анализа состояния погоды необходимы были сведения метеостанций, расположенных западнее Москвы Прогнозировать приходилось по «обрезанной» карте погоды. За пятнадцать минут до линии фронта мы начали набирать высоту и уже на отметке пятьсот метров вошли в сплошную облачность. Сразу началось обледенение. В машине запахло спиртом, и по фюзеляжу застучали куски льда.
— Подходим к линии, — договорить я не успел. Чуть левее, мимо нас пронеслись гирлянды красных шаров и выше стали разрываться белыми вспышками, окрашивая облачность белым цветом.
— Фронтовая МЗА. Бьют по шуму моторов! Давай правее и ниже! — крикнул я Орлов.
Но тут же гирлянды светящихся красных шаров прорезали облака впереди, правее, и, уходя от них, мы заметались, меняя курс и высоту. Наконец на высоте семисот метров мы были недосягаемы.
— Проскочили, — проговорил Орлов и, передав мне управление, закурил. — Кекушев, осмотри самолет, нет ли пробоин.
— С моторами все нормально. О фюзеляже и крыльях доложу. — Николай вышел.
— Что будем делать дальше, штурман?
— Бери курс триста градусов. Выйдем через двадцать минут к точке, откуда повернем на истинный курс, а там посмотрим погоду — и курсом девяносто градусов от новой точки поворота пойдем к ромбу.
— Не нравится мне погода! — вздохнул Орлов. — Мне кажется, ее не будет и в районе выброса.
— Посмотрим на месте, — предложил я. — Если погоды не будет, пойдем домой. Не будем же выбрасывать ребят через облака, не видя ромба.
В пилотскую вошел Николай Кекушев. По его озабоченному лицу я понял: что–то случилось.
— В самолете опасных пробоин не обнаружил, но запасной бензобак пуст, очевидно, снизу, под фюзеляжем пробило.
— А ребята? Как они? — насторожился Орлов.
— Заправляются тушенкой и недовольны, что пахнет бензином. Особенно девушка. Ворчит. Парашют ей порвало осколком. Наместников отдал свой. Не брала. Тому пришлось уговаривать, объяснил, что возит его полгода, но ни разу не надевал. Прыгать, мол, никогда не будет, даже с вышки в Парке культуры: боится вверять свою драгоценную жизнь шелковой юбке. Старший ей что–то рявкнул по–немецки. Взяла и поцеловала Сергея. Покраснел парень, как клюква, и молниеносно исчез в своей башне…
— Коля, потом на земле все распишешь. Скажи, сколько у нас горючего в основных баках? — перебил я его. Он прикинул в уме.
— Три часа можете лететь смело.
— А в «заначке», Коля? Только честно! — спросил Орлов.
— В заначке? — он смущенно закрутил головой.
Ну еще на тридцать минут, и будет сухо. Только на примус — чаек приготовить.
— Ну, махинаторы! У всех один пунктик: возить припрятанный запас горючего!
— Иногда это, Юра, помогает, — ответил я Орлову.
— Знаю! Сам пользовался «заначкой». Только на взлете, как бес, вертишься, когда не знаешь своего точного полетного веса!
Минутная стрелка бортового хронометра подошла к расчетному времени. Разворот. Мы шли в облаках на высоте. девятисот метров. При подсвете электрофонариком было видно через обледенелое лобовое стекло пилотской кабины, как косые струи снегопада секли машину, и лед бугристыми слоями нарастал на всех выступающих частях самолета.
— Леденеем, но пока терпимо. Будет хуже, уйдем на высоту, — ответил Орлов на мой молчаливый вопрос.
— Поворот влево! Курс девяносто пять. Снижение два метра. Через двадцать пять минут цель! Пошли, Юра! Давление установлено по радиоальтиметру. Высота рельефа местности не превышает двухсот пятидесяти метров.
Орлов кивнул и, уменьшив обороты, пошел вниз.
— А как ребята? — спросил он Кекушева.
— К прыжку готовы. Будут покидать самолет одновременно через обе двери. Белый цвет — внимание, зеленый — прыгать, красный — отставить, — заученно повторил Кекушев.
Снизившись на пятьсот метров, мы все еще шли в сплошной облачности и снегопаде. Стрелка радиоальтиметра прыгала между высотой триста шестьдесят — четыреста метров, но земли не было видно. От усилившегося обледенения самолет начало трясти. Высота триста, двести восемьдесят… Стрелки высотомеров медленно, словно нехотя, ползут вниз. Нервы напряжены до крайности. Ведь где–то тут, почти на линии нашего пути, есть высота с отметкой двести пятьдесят метров. В эти минуты мы не думаем, что под нами враги. Сейчас для нас куда опаснее эта высотка. Мы уже нарушили все правила безопасности полета, но нам нужна земля. Земля, чтобы убедиться, можем ли мы выполнить задание. Высота двести, земли нет. Орлов показывает на высотомер:
— Двести! Штурман, сколько идти до цели?
— Пять–шесть минут. Старший группы просит для прыжка минимальную высоту не ниже двухсот метров. Дойдем до цели, и если облачность не кончится, — курс домой.
— Посмотрим! — вздыхает Орлов. — Но чуда не бывает, там такая же погода!
— Не спорю, но все же посмотрим, а вдруг повезет!
Уже не спускаясь ниже, подходим к цели. Внизу — серая муть, огней не видно. Я вызвал в пилотскую старшего группы и разъяснил обстановку. Тот быстро согласился с доводами и объявил, что у него есть запасная цель, в пятидесяти километрах к северо–западу от Волоколамска. Пересчитав наличие горючего, мы взяли курс на новую точку, без всякой надежды, что там погода будет лучше.
Рельеф трассы стал спокойнее. Высоты не превышали девяноста метров. Когда снижались до ста пятидесяти метров, сквозь облачность кое–где проглядывала земля. Мы решили, если обнаружим условный сигнал — письмо, из пяти костров, — наберем высоту триста метров и по расчету сквозь облака, сбросим десант. Старший группы дал свое согласие.