Предшественника Татьяны Ивановны проводили без сожаления: положение колхоза было плачевным. Соймы — рыболовные суда, дышали на ладан, и лишь впитавшаяся в кровь любовь к родному острову удерживала людей в колхозе. Было ясно, что вывести хозяйство из прорыва сможет только сильный и волевой человек, хорошо понимающий специфику экономики промысла. И почти все сошлись на том, что эти качества в самом подходящем сочетании имеются у Татьяны Ивановны. «Почти все» — потому что далеко не каждый мужчина — а рыбаки мужчины настоящие — найдет в себе мужество добровольно передать бразды правления женщине. Иные в открытую смеялись, другие возражали, но большинство проголосовало за Кочевнину - и не ошиблось. Став председателем, Татьяна Ивановна быстро доказала, что не штаны или юбка, а совсем другие вещи характеризуют руководителя. Первым делом она изыскала средства и капитально отремонтировала флот, купила два буксира и новые орудия лова, внесла серьезные изменения в организацию добычи и хранения рыбы. Колхоз стал оживать, работа на промысле вновь стала выгодной, и скептики замолчали. Что они могли сказать, если из постоянной мишени для критики колхоз превратился в мощное промысловое предприятие, дающее устойчивый доход? Теперь уже не услышишь на острове такого диалога:
— Разве это бабы дело? Вот прежний, Мусатов...
— Что Мусатов? При нем флот развалился, а при ней вырос. Согласен?
— Вроде...
— Мусатов всех крыл в пять этажей, а Татьяна?
— Да нет, Татьяна обходительная.
— Ну, так что ты хвост поднимаешь?
— Знаешь, не бабье это дело...
Пожалуй, нынче скептик не найдет себе собеседника — с уважением относятся рыбаки к своему необычному председателю. Уважают за деловитость и ум, за ненормированный — с утра до ночи — рабочий день, за то, что в самые горячие дни вместе со всеми выходит на промысел, не гнушаясь никакой работой. А Татьяна Ивановна, рассудительная, спокойная и симпатичная, с достоинством несет нелегкое бремя руководителя мужского коллектива.
Итак, я бродил по правлению, читал лозунги и ждал, пока Татьяна Ивановна освободится. В комнате стоял гул, председательский стол непрерывно находился в осаде, и вскоре я понял, что ждать придется до вечера. Вот явилась бабка с жалобой на дочку, которая вышла замуж, уехала и три месяца не пишет, по каковому поводу председатель должен ей строго указать. Татьяна Ивановна тут же сочинила строгое внушение дочке. Потом явился штукатур с нижайшей просьбой — выдать трешку в счет зарплаты.
— Похмелиться? — упрекнула Татьяна Ивановна. Штукатур, шевеля губами, внимательно рассматривал потолок.
— А ведь ты хороший мастер, в деле на тебя любо-дорого смотреть, — прорабатывала его Татьяна Ивановна. — Неужели не преодолеешь в себе такую гнусную слабость? Вот человек из редакции сидит, возьмет да рассказ о тебе напишет. Хорошо будет?
— Стало быть, трешку в счет аванса, — продолжая изучать потолок, пробормотал штукатур.
— Нет уж, зарплату жена получит, — решила Татьяна Ивановна. — Я тебе из своих дам рубль сорок, вина купишь, нечего водкой отравляться. Учти, в последний раз!
Штукатур взял рубль сорок, критически подбросил деньги на ладони и удалился.
Его сменил бригадир, которому нужны люди для починки сетей, за бригадиром пришел учитель — насчет ремонта школы, потом... Короче, аудиенции я так и не добился. Татьяна Ивановна избавилась от корреспондента способом, делающим честь ее изобретательности: познакомила меня со звеньевым Василием Алексеевичем Тихановым, который тут же предложил выйти в озеро на моторке и поудить рыбу.
Теперь, когда я рассчитался за командировку, могу признаться: мои суточные за этот день бухгалтерия выбросила на ветер. Представляю, как бы я завертелся, если бы главбух прямо меня спросил: «Что вы сделали для родной редакции двадцать шестого июля?» Скорее всего, конечно, я бы что-нибудь ему соврал, но иногда мною овладевает необыкновенная искренность, и я могу сдуру ляпнуть чистую правду. Но самое страшное не это, глубина моего падения в другом: я не испытываю ни малейших угрызений совести — настолько хороша была рыбалка.
НА РЫБАЛКЕ
Василий Алексеевич Тиханов — потомственный рыбак. Ему лет сорок, но дубленная ветрами кожа лица делает его старше. Широкие плечи, могучая грудь колесом изобличают в нем большую силу, которая рыбаку покамест нужна куда больше, чем умение играть на рояле. Большую часть года Василий Алексеевич проводит на промысле, где ловит рыбу сотнями центнеров, но в свободное время он отнюдь не брезгует побаловаться удочкой. У него есть любимая присказка, которая поначалу сбила меня с толку. Спустя несколько минут после нашего знакомства я необычайно вырос в собственных глазах, поскольку каждая моя фраза получала такую оценку: «Остроумно сказано». Я было решил, что перешел из количества в качество и отныне с моего языка, как золотые монеты, скатываются сплошные остроты. Но когда на реплику Малыша: «Отличная сегодня погода!» Василий Алексеевич ответил: «Остроумно сказано», я все понял.
Любопытная психологическая деталь: в ту минуту, когда решалась судьба рыбалки, сыновья — Василия Алексеевича, Коля и Витя, бегали по берегу в сотне метрах от нас. Но стоило папе произнести слово «рыбалка», как мальчишки, словно летучие мыши, завертели своими локаторами и насторожились. И не успел я моргнуть глазом, как они уже сидели в моторке с невесть откуда взявшимися удочками в руках. Отсюда следует, что интуиция мальчишки — пока еще не изученная область, «терра инкогнита» науки. Если данный случай заинтересует специалистов, могу добавить, что ветра в тот день не было и услышать наш разговор мальчишки никак не могли.
Высокую честь заводить мотор Василий Алексеевич доверил старшему сыну Коле, красивому и уверенному в себе мальчишке двенадцати лет. Кстати, на физиономиях всех пацанов острова лежит печать высокой гордости и уверенности в прекрасной судьбе — все они будущие военные моряки. С юных лет вместе с отцами они выходят в открытое озеро на промысел, получают настоящее штормовое крещение, плавают как рыбы — попробуй не пошли такого на флот, нанесешь кровную обиду.
Витя моложе Коли на год, но ростом и сложением не уступает старшему брату. Тем не менее поводов для недовольства у него хоть отбавляй: мотор заводит Коля, червей копает Витя; начинается рыбалка — удит Коля, а червей наживляет Витя. Ничего не поделаешь, право первородства, эта древнейшая из традиций, дает старшим сыновьям неслыханные преимущества. Ворчи не ворчи, а делу не поможешь. Тем более что роли распределил отец, авторитет которого непререкаем.
Сначала мы бросили якорь у каменной гряды в проливчике между двумя островами, неподалеку от песчаной косы, вдающейся в озеро. На косе в томных позах лежала абсолютно неожиданная публика — десятка три коров.
— Загорают на пляже, — хмыкнул Василий Алексеевич. — Принимают солнечные ванны и водные процедуры.
Я еще не видывал коров, которые по доброй воле проводили бы свой досуг на песке, и поинтересовался, в чем причина такого оригинального поведения. Оказалось, коровы загорают вовсе не потому, что так требует мода. Просто с материкового сенокоса привезли траву-осоку и рассыпали ее по всей территории острова на просушку. Разумеется, увидев такое лакомство, коровы немедленно бы отправились его дегустировать — если бы их на несколько часов раньше уже не отправили на косу, «на курорт», как говорят островитяне. И курортницы поневоле часами загорают на превосходном песчаном пляже, время от времени приподнимая разморенные зноем морды и лениво переговариваясь:
— Ну и житуха... Моя кузина небось на материке целый день пасется, во какие бока отъедает. А здесь?
— Деревья и те досками от нас отгораживают, — мычит другая. — Боятся, что мы листочками полакомимся. Му-у-у!
— Чьи бы коровы мычали... — упрекает подруг третья. — Живем на всем готовом, вдоволь купаемся, дышим сплошным озоном — слушать противно таких нытиков, му-у-у-у!
Рыбалка между тем приняла у нас какой-то странный оборот. Коля таскал одного окуня за другим, двух рыбешек поймал я, и ни разу не клюнуло у Малыша. И червяков он насаживал самых аппетитных, и трижды сплевывал через левое плечо, и шептал про себя заклинания — поплавок его удочки спокойно дремал на зеркальной глади озера. Малыш, престиж которого сильно упал после вышегородской рыбалки, сидел мрачный, как туча. Единственное, что чуть-чуть примиряло его с жизнью, — это необъяснимые неудачи Василия Алексеевича, у которого окуни упорно срывались с крючка. Рыбак удивлялся и разводил руками.
— Никто на борту не свистел? — спохватился он.
— Нет, — горестно ответил Малыш, с ненавистью глядя на поплавок. — Я не свистел...
— Остроумно сказано, — похвалил Василий Алексеевич. — Тогда поехали на другое место.
На другом месте ситуация частично изменилась. Рыбу уже таскал я, с крючка срывалась она у Малыша, а поплавки на двух удочках Василия Алексеевича (он забрал вторую у Коли) лежали на воде, как окурки. Наконец он не выдержал, передал удочки сыновьям, и в ту же секунду оба поплавка стремительно ушли вниз.
— Чертовщина какая-то, — поражался Василий Алексеевич, в то время как торжествующие мальчишки снимали с крючков рыбу. — Никто на борту не свистел?
— Я не свистел, — вздохнул несчастный Малыш и шепнул мне: — Может, поменяемся?
Я великодушно согласился на эту сомнительную сделку. «Рыба — она словно карта, — спокойно размышлял я, — раз пошла — ничем не остановишь».
Едва успел я высказать себе эту умную мысль, как Малыш выдернул из воды полукилограммовую рыбину. Это был самый крупный трофей дня, и Малыш задыхался от законной гордости. Затем с интервалом в полминуты он вытащил одного за другим штук пять окуней. Я нервно закурил, но было поздно. Больше я не поймал ничего. Мы проторчали на озере еще несколько часов, но поплавок на удочке, которую мне столь вероломно всучили, не дрогнул ни единым мускулом. Это был самый неподвижный поплавок, который мне когда-либо приходилось видеть, от одного его вида у меня закипала кровь. По моему требованию мы четыре раза меняли место, но ничего путного из этого не вышло. Мальчишкам просто надоело без конца подсекать и заряжать крючки, каждая новая рыбина уже вызывала у них равнодушный зевок, а мою удочку словно стукнул паралич.
— Оставьте это дело, — посоветовал Василий Алексеевич. — Была бы рыба как рыба, а то — мелочь!
Это был достойный выход из положения. Я согласился, что такая мелочь недостойна внимания настоящих рыбаков. Суровыми взглядами мы пригвоздили к месту хихикнувших мальчишек, уселись на корму и закурили.
— Главное в рыбалке — свежий воздух, — убедительно сказал Василий Алексеевич. — Удочка — детская забава.
— Пусть потешатся, — снисходительно произнес я.
— Рыба — это когда сети трещат! — вспоминал Василий Алексеевич.
— Вот именно, — поддержал я. — В Индийском океане мне довелось видеть двадцатитонный трал. Вот это была рыба!
— Остроумно сказано, — с уважением похвалил Василий Алексеевич. — Помню, однажды...
Мы еще долго сидели на корме, курили и рассказывали друг другу про свои рыбацкие удачи — до тех пор пока не увидели, что по берегу, размахивая руками, бегает Травка.
— Сматывай удочки! — прогремела команда.
Василий Алексеевич пригласил нас к себе домой на уху, и пусть ваше воображение нарисует лукуллов пир, которым закончился этот вечер.
ДЕНЬ С ПУШКИНЫМ
Нине Сергеевне Нечаевой
Прошу простить мне серьезное упущение: я познакомил вас еще не со всеми родственниками Травки. Между тем в Пскове, помимо сестры Киры и закованного в гипс мотоциклиста Володи, живет Травкина тетка Александра Николаевна с дочкой Ирой и зятем Володей. Я сообщаю эти сведения не только для того, чтобы удовлетворить вашу законную любознательность относительно Травкиных родственников. Дело в том, что Ира и Володя — страстные автолюбители и владельцы «Запорожца», который, быть может, и несколько уступает по красоте последней модели «шевроле», но зато, как и «шевроле», имеет четыре колеса, способных доставить вас хоть к черту на кулички (кстати, кто знает, что это такое?).
Поездку в Михайловское мы приберегли напоследок, как истинный гурман — самое изысканное блюдо. Благодаря Ире и Володе мы совершили ее в полном комфорте. Если вы никогда не сидели втроем два с половиной часа на заднем диване «Запорожца», то еще не испытали одно из чудеснейших ощущений, доступных человеку. Муки, которые вы претерпите во время поездки, синяки на ваших коленях, набитые вашими подбородками, — ничто в сравнении с мгновением, когда вы на полусогнутых выползете из машины, окинете мир безумным взглядом и вдруг обнаружите, что можете чуточку выпрямиться. Это такое счастье, что описать его мое перо не в состоянии. Но учтите, первые шаги рекомендуется делать с помощью верных друзей, пока выгнутый коромыслом позвоночник и неестественно вывернутая шея не придут в нормальное состояние: попробуй докажи честному народу, что ты выполз не из ресторана! По истечении получаса вы уже сможете передвигаться самостоятельно и лишь будете ловить себя на том, что время от времени пугаете окружающих какими-то нервными смешками. Но в конце концов и это пройдет. У нас — прошло. Только Малыш, самый долговязый из нашей компании, еще долго принимал в объятия встречные деревья.
Я вовсе не хочу бросить тень на «Запорожец» — он не предназначен для перевозки такой оравы. Ира и Володя вполне удовлетворены своей машиной. Они совершили на ней немало дальних путешествий, изучили ее норов и счастливо избегали самого опасного врага юркого и ловкого «Запорожца» — идущего навстречу стада коров. Володя рассказывал, что один его знакомый пренебрег этой опасностью и был сурово наказан. Он не пожелал уступить дорогу стаду, и одна возмущенная до глубины души корова подцепила «Запорожец» рогами и сбросила его в кювет. Ничего не скажешь — обидное, но справедливое наказание.
Устроив машину на стоянке, где тесно прижалась друг к другу добрая сотня автомобилей, мы вошли в Михайловское.
* * *
Низкий поклон тем, кто открыл для нас «Мастера и Маргариту» Булгакова и прозу Цветаевой — каким чудесным русским языком написаны эти произведения!
Сильнее Марины Цветаевой о любви человека к Пушкину, наверное, не написал никто. Изумительные страницы ее этюда, с которым мы несколько лет назад имели счастье познакомиться, останавливают перо: всю жизнь я люблю, боготворю Пушкина, но разве возможно выразить свою любовь к нему с такой силой, как это сделала Цветаева?
Ароматные, чеканные, высеченные на бронзе цветаевские строки: «...в неизвестный нам день и час, когда Петр впервые остановил на абиссинском мальчике Ибрагиме черный, светлый, веселый и страшный взгляд. Этот взгляд был приказ Пушкину быть».
И Пушкин стал. Мы все вышли не из «Шинели» Гоголя — русская литература родилась из Пушкина. Потом были и другие великие; кое-кто остался лишь в учебниках, перед другими преклоняются, гордятся ими, но в плоть и кровь вошел Пушкин. Он — первый и навсегда.
И вот мы бродим по местам, где он «провел изгнанником два года незаметных». Пушкин скромничал: эти два незаметных года — наиболее весомые в нашей литературе. Здесь написаны четыре главы «Евгения Онегина», «Цыганы», «Граф Нулин», несколько десятков поразительных стихотворений и, быть может, самое гениальное, им-то наверняка самое любимое — «Борис Годунов». Закончив своего «Годунова», он бил в ладоши и кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
Любопытная деталь: только в 1826 году Пушкин издал первый сборник своих стихотворений — не в упрек, а в намек будь сказано двадцатилетним скороспелкам, которые вытаскивают из стенгазет и многотиражек свои вирши и вьются вокруг издательств юным поэтическим роем. Пушкин был предельно требователен к себе: строчек, зачеркнутых им в черновиках, хватило бы на десяток блестящих репутаций.