— Вот и держат меня здесь как какого-нибудь малахольного, все из-за этой полосы. Выходит, самоубийца!
Я в ответ что-то пробормотал про крысиный яд, но все мои секреты раскрыла лечащий врач по фамилии Горгадзе. Она вошла в комнату и спросила по-грузински:
Ак кантаридини вин далия? («Кто здесь выпил кантаридин?»).
Мэ! («Я») — как мне показалось, радостно ответил я, и привстал с койки.
— Ты что, сумашедший? — переходя на русский язык, продолжала Горгадзе,
— ты не знаешь, что от этого можно умереть? Откуда он у тебя?
Я подробно рассказал технологию приготовления этого яда в домашних условиях.
Что, девочек хотел соблазнять? — допытывалась врачиха, так зачем сам выпил? Себя хотел возбудить, что ли? С потенцией плохо или с головой? И добавила:
Твое счастье, что так много выпил. Жидкость обожгла слизистую пищевода, а также желудка, и начались сильные боли. Вот тебя и привезли сюда, промыли и прочистили. А выпил бы двадцать капель, болей не было бы, и яд всосался бы в организм. Тогда — конец! Ну, а теперь только будешь импотентом до конца жизни! — и, увидев мой испуг, успокоила, — шучу, шучу!
Мне сделали несколько уколов и перевели в общую палату.
А ты, Демонфор, будешь лежать здесь, пока синяк не шее не пройдет! Нельзя тебя в таком виде в нормальной палате держать. Придет комиссия — сразу увидит, что повешенный!
Надо же, — подумал я, — в тбилисской больнице — де-Монфор! — и сразу позавидовал его фамилии. Я хорошо помнил по истории графа Симона де-Монфора, основателя первого парламента Англии, фактического диктатора страны в 13 веке. Вот бы мне такую фамилию! Но тогда имя пришлось бы менять — не может быть де-Монфор и Нурбей!
И тут я вспомнил, что крестили-то меня именем «Николай»! Еще до школы, лет в пять, бабушка повела меня в Дидубийскую церковь крестить. Тайно от мамы — она же была членом партии и против этих «отсталых обрядов». Бабушка подобрала мне крестных отца и мать и повела в церковь. Я смутно помню всю процедуру своего крещения, только врезался в память эпизод, когда поп произнес имя «Николай». Бабушка засуетилась, стала совать попу в карман рясы красную тридцатирублевку (была, оказывается, и такая!) и подсказывать: «Нурбей, Нурбей»!
Но поп сверкнул на нее глазами и твердо произнес: — «Николай»!
Нашла тоже, какую купюру совать попу — тридцать рублей, ведь это так напоминает тридцать серебреников! Да еще советского кроваво-красного цвета! Но поп не предал устоев православной церкви, а то был бы я сейчас православным Нурбеем! Кошмар!
А сейчас — в миру — Нурбей, а крещен — Николаем. И венчаться с таким именем можно и отпевать! И к фамилиям знаменитым подходит — граф Николя де-Монфор, барон Клаус фон-Шлиппенбах или князь Николоз Бараташвили! Меня с детства привлекали звучные, благородные фамилии.
Но я отвлекся от темы. Полежал я в больнице еще дней пять — были сильные рези в животе, а когда они прошли, меня выпустили. Стыдно мне было возвращаться домой, когда все знали, что я принял яд. Соседи отводили глаза, когда встречались со мной, очень немногие спрашивали, как здоровье. Я узнал неприятную новость — Владик с матерью Любой бросили свою комнату и переехали жить куда-то в другое место, куда — не знал никто.
В школе привыкли к моим пропускам занятий и только облегчено вздыхали. Постепенно я пустил среди соседей легенду о том, что проглотил яд случайно.
— Пахнет спиртом, — забиваю я им баки, — я и выпил, думал — настойка какая-нибудь. Оказалась — отрава!
Сказанное было полуправдой, потому, что такое вполне могло бы случиться. К тому времени я уже сам готовил хороший спирт и на его основе делал различные напитки: ром, ликеры, настойки. И даже нелегально продавал кое-что из этого. Появилась нужда в деньгах, а возможности заработать их законно не было. В то время детский труд был запрещен. Вот и приходилось приторговывать напитками. В Грузии это было не в новинку. Рынок ломился от дешевой чачи. Можно было зайти в любой двор, в том числе и наш, и спросить, кто торгует чачей. Но народу чача уже приелась, а попробовать необычные напитки — ром, ликер «тархун», или такую экзотику, как «гремучий студень» или «любовный напиток», всем хотелось.
Дела дрожжевые
Как-то бабушка принесла домой банку свежих дрожжей, пивзавод был рядом, и там почти бесплатно — пять копеек за ведро — отдавали эти дрожжи. Как я понял, дрожжи эти были побочным продуктом при производстве пива. Люди брали эти дрожжи для разных целей — кому-то они помогали избавиться от прыщей (в дрожжах много рибофлавина — витамина В2), другим помогали пополнеть. Не удивляйтесь, тогда для моды не худели, а полнели. Осенью, после летнего отдыха люди спрашивали друг друга:
— Вы насколько поправились?
«Поправиться» — это сейчас означает «опохмелиться»; тогда это означало «пополнеть». Люди были настолько истощены, что полнота, как сейчас у некоторых африканских племен, считалась признаком красоты.
Мужчина полный, красивый … — часто слышал я в разговорах соседок.
Итак, литровая банка дрожжей была передо мной. Сверху образовался достаточный слой прозрачного пива. Я попробовал и решил, что по вкусу — это почти настоящее пиво, только очень уж горькое. На ведро литра два такого пива можно нацедить. Два литра пива за 5 копеек — это уже неплохо. Чтобы сделать вкус этого пива менее горьким, я насыпал в него немного сахарного песка. И — о чудо! — пиво «закипело», стало мутным, пошла пена вверх, переливаясь через край банки. Я оставил его отстаиваться на ночь, а утром, когда попробовал его, мне показалось, что я пью вино — настолько крепким оказалось это пиво. Оказывается, я «открыл для себя» древнейший биологический процесс — брожение. Теперь уже я сам пошел на пивзавод и взял целое ведро дрожжей. Я подсыпал в это ведро понемногу сахарного песка и дожидался конца «кипения» жидкости. Наконец, настал такой момент, когда добавка сахара уже не приводила к брожению, а жидкость становилась сладковатой на вкус.
Заметил я и еще одну особенность этой жидкости — я быстро пьянел, если даже выпивал только один стакан. Слышал я, что из такой спиртосодержащей жидкости-браги, получают чачу методом перегонки. Как химик-самоучка, я быстро освоил этот процесс, и стал делать из браги достаточно крепкие напитки. После второй-третьей перегонки водка получалась крепче чачи и без запаха дрожжей.
Так постепенно я пришел к получению спирта-сырца в полупромышленных количествах, с использованием в качестве емкости уже известного медного бака в ванной. Холодная вода по ночам начинала подниматься до нашего третьего этажа, что нужно было для охлаждения пара при перегонке. Неделю я сбраживал брагу, а в субботу, когда Рива сидела в комнате и не имела права ничего делать (как ортодоксальная иудаистка — тогда это было ее новым увлечением!), я с вечера начинал гнать водку. Из ста литров браги получалось до трех четвертных бутылей отличного восьмидесятиградусного спирта.
Ортодоксальный иудаизм Ривы, начавшийся с приобретением христианского имени «Римма», был мне весьма на руку. Всю субботу она почти не выходила из своей комнаты, а если уж выходила, то только бессильно повесив руки вдоль туловища и с печальным образом вековой еврейской тоски. «Нурик, зажги свет, Нурик, потуши свет, Нурик, подай воды!» — только и произносила она умирающим голосом, и какое ей дело было до моей браги в медном баке. «Субботу отдай Богу!» — эту еврейскую доминанту Рива теперь соблюдала жестко, и плевать ей было на мою брагу и водку.
Я понемногу попивал этот спирт, но мысль моя была занята возможностью его сбыта. Своих денег у меня не было, а у мамы и бабушки если их и можно было выпросить, то очень мало.
И я начал экспериментировать. Настаивал на этом спирту все известные мне травы, делал из них смеси, пробовал и давал пробовать «людям». Из всего многообразия напитков успехом пользовались два: ром и ликер «Тархун». Ром я приготовлял таким способом: грел сахар на огне в половнике до плавления и последующего потемнения. Сахар превращался в карамель, я грел дальше, пока карамель не начинала кипеть с сильным бульканьем. Пары карамели чаще всего загорались, я гасил пламя и выливал темно-коричневую густую жидкость в спирт. Добавлял кипяченой воды и доводил крепость до 50°. В таком виде я и продавал ром. Подбирал по дворам бутылки, мыл их, разливал туда ром и перевязывал горлышко полиэтиленом. Продавал я ром чуть подешевле чачи, и люди брали этот деликатесный напиток, который не стыдно было даже понести с собой в гости. Чача же считалась уделом алкашей. Помню, «пол-литра» чачи стоила около пятнадцати рублей, а я свой ром продавал по десяти. Сахарный песок в Тбилиси (продукты там были дешевле, чем, например, в Москве, — так называемый «ценовой пояс» был другим) неочищенный, желтого цвета, килограмм стоил 60 копеек и 80 копеек — рафинированный. Из килограмма сахара получались две пол-литры рома. Прибыль составляла более ста процентов.
Ликер «Тархун» получился уникально вкусным напитком. На 80 градусном спирту я настаивал траву тархун (эстрагон), в Грузии очень распространенную и дешевую. Затем разбавлял до 45 градусов и добавлял сахар «по вкусу». Получался зеленый напиток дивного вкуса и запаха. Позже я встречал «фабричный» ликер «Тархун». Не могу понять, чем так можно было испортить напиток, чтобы превратить его в густую, маслянистую, пахнущую глицерином отвратительную жидкость, да еще запредельной стоимости.
— Будь проще, — говорил Лев Толстой, — и к тебе люди потянутся!
Мой «Тархун» был проще фабричного, и к нему действительно тянулись люди, хотя продавал я его по 20 рублей за бутылку. Водка в Грузии тогда стоила 22 рубля простая («Хлебная») и 25 рублей — «Столичная». Но разве можно было сравнивать мой деликатесный зеленый «Тархун» с «рабоче-крестьянской» водкой! В то время принести с собой водку в гости считалось оскорбительным для хозяев. А ром, ликер — пожалуйста!
И еще одну уникальную находку сделал я в своих экспериментах по напиткам. Я попробовал приготовить мармелад, но не на воде, а на моем спирту. Желатин, агар-агар, восьмидесятиградусный спирт, любой сироп — все это нагревается на огне, но не до кипения, выдерживается, а затем разливается по формочкам и охлаждается. Потом готовые «конфеты» обсыпаются сахарной пудрой, чтобы не слипались.
Назвал этот продукт я «гремучим студнем», как когда-то Нобель свой динамит. По вкусу это был обычный мармелад, только чуть более «острого» привкуса. Но после двух-трех конфет человек пьянел, как от стакана водки. Чем это было вызвано, я так и не понял — то ли компоненты мармелада усиливают действие алкоголя, то ли конфета рассасывалась медленно и лучше усваивалась. «Гремучий студень» очень пригодился мне уже гораздо позже, во время Горбачевско-Лигачевского сухого закона. Я безбоязненно носил эти «конфеты» даже на кафедру, и с чаем они «врезали» не хуже, чем водка. Но наладить производство «гремучего студня» уже тогда, несмотря на многочисленные предложения открыть «гремучий» кооператив, я не решился. А то, глядишь заделался бы вторым Березовским, только по «гремучей» линии! Так вот, возвращаясь к детству, могу сказать, что в последних классах школы я в деньгах не нуждался.
Прозвище мое из «Курдгела» («Кролика») изменилось на «Химика».
Возьмем у Химика бутылку «коричневой» и бутылку «зеленой»! — можно было услышать в определенных кругах населения нашего микрорайона. Так почему-то прозвали соответственно, мой ром и мой тархун. «Микрорайон», или по местному «убан» наш назывался «Клароцеткинский», по названию известной улицы им. Клары Цеткин, бывшей Елизаветинской, где я жил.
Но занятие торговлей мне не понравилось, даже несмотря на доходы. Дело в том, что торговля портит людей, занимающихся ею — «торгашей». Я заметил, что, продавая напитки, готов был заработать даже на товарищах, что деньги начинали становиться главным в жизни. И я бросил это «нечистое» занятие.
И вспомню еще одно актуальное применение дрожжей, которое я им нашел. Дело в том, что наш туалет во дворе не давал мне покоя. Меня даже не столько беспокоил запах, к которому я уже привык; это грязное сооружение с выгребной ямой похоронило легенду о чистой любви, которую хоть кто-то ко мне питал. Со временем я очень сожалел, что так обидел Владика, и невольно толкнул его на непростительный протестный поступок. Я очень скучал по нему, но сделать уже ничего было нельзя — я даже не знал, где он теперь живет.
Я бы мог поджечь или взорвать туалет, но за это могли бы серьезно наказать. Поэтому я избрал другой путь — я решил утопить ненавистное мне место в дерьме. Летним вечерком я как-то вылил в выгребную яму туалета два ведра свежайших дрожжей. Через пару дней полдвора было уже залито пенящимся дерьмом, а яма все продолжала и продолжала бродить …
Но хоть я и думал, что больше никогда не увижу Владика, это оказалось не так. Уже после окончания института, я как-то вечером возвращался с тренировки и вдруг близ моего дома дорогу мне преградил улыбающийся гигант под два метра ростом и килограмм на 120 весом, спортивного сложения. Гигант не давал мне пройти и все улыбался. Я уже решил, что сейчас будут меня бить, но он произнес:
— Что, Нурик, не узнаешь меня?
Боже, да ведь это Владик! Только по озорным голубым глазам я и узнал своего изгнанного друга детства. Мощный торс, ноги как тумбы, толстая шея, круглые щеки и сломанный нос — все это было чужое. А вот глаза — свои, родные!
— Владик, «твою мать», ты ли это? Тебя не узнать!
— Маму не трогай! — со смехом ответил Владик, — вот я стал таким. Мастер спорта, чемпион Грузии по боксу в тяжелом весе! А к спорту ты меня приобщил, — добавил Владик.
Мы оба одновременно вздохнули, и видимо, подумали об одном и том же — до чего же мы были близки когда-то и насколько чужими стали друг другу сейчас. Я никакими ухищрениями фантазии не мог бы представить этого Гаргантюа, нежно и страстно целующего меня и просящего: «женись на мне!». Владик, видимо, понял мои мысли и подал руку.
— Ну, пока, рад был видеть тебя! — Он хотел сказать еще что-то, но только махнул рукой.
— И я тоже, Владик! — ответил я, и мы разошлись. Он не оставил ни адреса, ни телефона, не дал никакого намека на возможную встречу. Что прошло, то прошло …
Выпускной вечер и экзамены
Наконец, подошла к концу школа. Противоречивые чувства оставила она у меня. Хотя я «свой позор сумел искупить», но, как говорят, «осадок остался». Нет тех слез умиления, которые проступают у некоторых при воспоминании о школе. В последнее время я общался почти только с вновь пришедшими к нам в 11 класс из других школ Зурабом Асатиани и Женей Фрайбергом. Учились они посредственно, но они не были свидетелями моего позорного прошлого. Для них я был штангистом-перворазрядником и отличником учебы, то есть человеком уважаемым.
Я сам первый подошел к Зурабу и сказал:
— Приветствую, князь! — я знал, что его фамилия — княжеская.
— Приветствую вас! — напыщенно ответил мне князь и продолжил, — я знаю, что вы потомок великого Дмитрия Гулиа, вы — уважаемый человек!
Я намекнул ему, что дедушка мой по материнской линии был графом, и после этого Зураб называл меня только графом. К нам присоединился «новенький» Женя Фрайберг, которого мы, не сговариваясь, назвали «бароном». Так мы и встречались обычно втроем, разговаривая на «вы» и с произнесением титулов, как в каком-нибудь рыцарском романе:
— Приветствую вас, граф!
— Мое почтение, князь!
Мы рады вас видеть, барон!
К остальным одноклассникам мы относились снисходительно и высокомерно, безусловно, не на «вы». От них же требовали непременного «батоно», а желательно и произнесение титула. И Зураб и Женя были рослыми, физически и духом крепкими ребятами. Мы могли дать отпор любому непослушанию. Между собой мы называли других одноклассников «глехи», что переводится как, «простонародье», «крестьяне».
Учителя чувствовали такую дискриминацию, знали наши «титулы», но тушевались и не вмешивались. Только Шуандер как-то издевательски произнес:
— А ну-ка вызовем мы к доске нашего графа, пусть он расскажет нам про подвиги грузинских князей! — но тут же осекся, заметив мой вызывающий прямой взгляд ему в глаза. Он понял, что я могу отказаться от роли его помощника, и у него будут проблемы с «Историей Грузии». А может, он вспомнил про йодистый азот и звуки: «Бах!» и «тах-тах — тах — тах!», которые могут повториться. И если потом он и называл меня графом, то казалось, что это было совершенно серьезно.
Может, мой «титул» оказал свое влияние на тройку по конституции, которую он мне поставил при пересдаче; но скорее тут был один расчетец …
Вспоминается еще случай с учительницей-словестницей — Викторией Сергеевной. Как-то она рассказывала нам про поступок советского машиниста, которого фашисты силой заставили вести поезд с их солдатами и танками куда им надо было. Так вот, желая устроить аварию, машинист выбросился на ходу поезда. Это был эпизод из какого-то патриотического произведения, которое мы «проходили». Виктория Сергеевна спрашивает класс: