В ста метрах напротив — наш профилакторий, предназначенный для отдыха экипажей перед вылетом. Там холодно, нет воды, негде поесть, туалеты загажены, отравленный воздух, сквозняки, мухи, тараканы бегают по щелястым стенам, клопы пьют кровь по ночам, неудобная, разбитая мебель, солдатские койки, нет постельного белья, а то, что есть, — сырое, двери не прилегают, шаги в коридоре сотрясают койки в камерах.
То приземистое здание — вроде бы «депутатская комната», хотя зал для депутатов есть в вокзале, и ни один депутат в лесной депутатской не был. Кто там был и для кого эта роскошь, я не знаю. Здание себе стоит; за всем этим великолепием следят люди, получают где-то зарплату.
Те же, кто там изредка весело проводит время, с высокой трибуны заявляют нам: лучше не будет, и не ждите.
Когда не будет погоды для вылета, мы будем ожидать в ста метрах друг от друга: я — в клоповнике, а кто-то — в сауне. Потом я, глотнув в буфете жидкого кофейного напитка, прибегу на самолет, согреюсь там и, может быть, буду докладывать сытому, распаренному человеку, что мой экипаж к его полету готов. И повезу его через ночь и непогоду, глотая слюну в ожидании, когда же мне принесут кусок синей аэрофлотской курицы.
Конечно, если бы он вместо своей сауны сходил бы в общественный туалет на привокзальной площади — это недалеко ведь, метров триста, — да попытался бы отправить естественные надобности (это, заверяю, нелегко!), — вот тогда, может быть… Но фантазии не хватает.
28.11. Слетали мы в Москву, с картинками, но слетали. Писать об этом не хочется. Справились.
Обратно летели по расписанию. Когда все в порядке, работать легко и приятно. И взлетел спокойно, и эшелон набрал, и спать не хотелось, и поужинал по-человечески, и заход на посадку рассчитал спокойно, и посадка удалась.
Бортинженер мой до меня летал с Петуховым, очень хвалит его, считает непревзойденным асом и жалеет, что собачья работа вынудила того бросить все и уйти на пенсию в расцвете мастерства.
Так вот, Петухов убирал газ на эшелоне и добавлял его лишь после довыпуска закрылков перед входом в глиссаду. Это искусство.
Я вчера попробовал подойти к кругу чуть повыше, третий выполнил на 700, выпустил шасси и закрылки, но многого не учел, да и штурман тоже: боковой ветер на кругу, боковое удаление, место третьего разворота, — короче, рано-таки потеряли высоту, и пришлось идти три километра на газу, все равно как проверяющему высокого ранга.
Ну да возможностей сколько угодно; будем шлифовать.
Сегодня в ночь лечу в Киев. Утром пришли из Москвы, чуть поспал, с трудом заставил себя проснуться и полчаса лежал, не в силах отодрать чугунную голову от подушки. Но вставать надо, иначе, если доспать до конца, вечером не уснешь перед новым вылетом, — а которая ночь подряд…
Чувствуя противную дрожь во всем теле и привычное легкое жжение в груди, как всегда после утреннего сна, заставил себя пройтись по морозцу в гараж. Немного отошел.
Сейчас посижу еще часок и попытаюсь вздремнуть перед ночным полетом. А назад лететь тоже ночью: отдых 12 часов в Киеве придется на день.
2.12. В 1967 году нас, вторых пилотов Ан-2, пришло в Енисейск восемь человек. Сейчас, через восемнадцать лет, осталось летать двое: Володя Расков и я.
Остальные — кто замерз на охоте, кто умер от водки, кого из-за водки сняли с летной работы, кто сам ушел, понимая, что вот-вот выгонят.
Отчего пьют пилоты? Молодежь — от мальчишества и больших для пацана денег, стремясь подражать более опытным, кумирам, подражать по-мальчишески, во всем.
Кто постарше, пьют с устатку. Устаток есть, подтверждаю. Втягиваются в стереотип: работа, устаток, расслабка. Такова жизнь.
Расслабка преследует цель: снять напряжение и выплеснуть накопившиеся эмоции. Посторонний нашей специфики не поймет, и пьют в своей компании. После второго стопаря начинают летать, начинается разбор.
Ну а как быть непьющему? Да белой вороной, как и везде. А вот куда девать эмоции и как снимать напряжение? Спорт с нашей работой несовместим, хотя бы из-за внережимной работы, а разовые «оздоровительные» кампании, вроде кроссов в День бегуна, даже безусловно вредны.
Дачи и сады летному составу как-то противопоказаны из-за неумелых рук, не приспособленных ни к чему, кроме штурвала и карандаша.
Да и сама работа как-то способствует лени, развращает: за две недели ценой нечеловеческого напряжения рванул саннорму — и гуляй, Вася! И никто не моги трогать: летчик отдыхает!
Где еще найдешь такую работу — свободную, не от звонка до звонка… а от взлета — и до крайней в этом бесконечном рейсе посадки. По принципу: работать — до упаду, отдыхать — до соплей. Вот и развивается эдакая лень: танцы-манцы мы не понимаем, а вот как до дела дойдет — тут мы себя и покажем.
Работа над собой требует режима, это школьное правило. Демагог, конечно, заявит, что для работы над собой можно всегда найти время. Но, судя по количеству пьющих в Расее, жизнь диктует свое, и над собой работает не так уж и много людей.
Летчику нужно заложить основы работы над собой еще в школе, в училище, в малой авиации. Но нужен принцип: в авиацию — только волевых людей. Если человек, стремясь к цели, еще в школе поставит задачу: режим, воздержание, спорт, закалка, — то, что делает из мальчика настоящего мужчину, — то никакие соблазны в будущем не собьют его с пути.
Весь вопрос в жизненных приоритетах: что в жизни главное? Уж во всяком случае, не низменные удовольствия, легко дающиеся и обволакивающие ложным сознанием своей «мужественности».
Авиации нужна духовность. То самое чистое золото души, о котором писал еще Куприн. Духовность — нравственная опора летчика в воздухе.
Духовность требует постоянной работы над собой, отказа от низменных, обжорских, плотских удовольствий, таких неважных для настоящей жизни, не играющих в ней решающей роли.
Но не к подвигу должен быть готов пилот, а к тяжелым испытаниям, и кто же знает, как ему выпадут они: сразу кучей или мелкими, нудными каплями. И что тяжелее: взрывное спринтерское напряжение или смертельная усталость стайера.
Мы с Володей еще летаем, остальных в авиации уже нет. Прослеживается четкая мысль: те не летают, кто пристрастился к низменному, растительному, расслабляющему, пресыщающему, бездуховному.
Ну а я — что, духовный? Так любимый собою я?
Очень опасно возвыситься в мыслях над людьми, это неизбежно указывает на однобокость и, в конечном счете, на деградацию личности.
Но в плюсах своих и минусах надо разбираться, по возможности, объективно, чтобы безнадзорные плюсы в гордыне не стали минусами.
Все же летаю. Духовное начало, конечно же, поддерживает мастерство на должном уровне, и есть задел. Не позволяю себе расслабляться.
Но какой ценой… Ценой здоровья.
Пей водку!
В одну телегу впрячь не можно… И предложения периодически расслабляться, снимать стресс, но оставаться при этом тем же, — это несбыточная и опасная мечта. Не останешься, покатишься.
И так ведь снимаю. Дача, строительство, машина, семья, писанина моя, книги, музыка, — не слишком ли идеально для рядового пилота?
Многие удивляются мне, даже иногда вроде примера приводят.
Инородное тело…
Но ведь столько недостатков! Не мужик, нет характера, — одно это все перечеркивает. Слишком терпим, бездеятелен, не способен на поступок. Жалко себя.
Так любимый собою я…
Ну, а Мишка — уж мужик так мужик. Он-то, чуть где что, — «на фиг мне это надо!» «Оно мне надо?» «Мне…» «Я чихал…» «Я…»
«Так любимый собою я» и из него прет — такой знакомый.
Чувствую, за последние годы во мне выросло и окрепло эгоистическое начало. «Так любимый собою я» заявляет все чаще: да пошли вы все к… оставьте меня в покое. Мое «Я» становится безразличным.
Чем это лучше чьего-то утопленного в водке «Я?»
Жизнь стала жестче, жесточе, люди замыкаются. Людям до лампочки все, кроме, конечно, так любимого собою «Я».
Раньше, бывало, выходишь из самолета, пассажиры иной раз и спасибо скажут, ну, хоть старушки. А сейчас нет. Так, видимо, и надо: каждый делает свое дело, ему за это деньги платят.
Так почему же я, дурак, выходя из автобуса, говорю водителю спасибо за его труд? И экипажу после полета?
Это школа Солодуна, а я ее верный последователь.
Какие мелочи.
Это лирическое отступление. А тема-то о летном долголетии.
Занину, Рулькову и Скотникову так же тяжело работать, как и мне, даже еще тяжелее от старости. Но они работают, молча тянут лямку. Может, деньги, может, привычка, может, страх оказаться за бортом. Романтика их давно окаменела, но они тянут — по тридцать пять лет. Это — цельность, которой мне никогда не хватало ни в чем. Это — верность Делу, которой мне у них надо учиться.
Вчера испытал болезненное чувство противоречия. С одной стороны: как же прекрасна моя профессия! С другой стороны, как тяжелый вал, накатывается, вытесняет романтику ком неурядиц, непорядка и безысходности происходящего, — и хочется бросить, уйти, убежать с такой работы!
Слетал в Киев с туристами, на три дня, с самолетом. По расписанию, с топливом (в Уфе все же свой нефтеперегонный завод), с легко выполнимыми сложными заходами, с прекрасными, в одно неуловимое касание, посадками, с ощущением полноты мастерства и расцвета сил.
Но это исключение. Топлива опять нет. Дома не жил неделю, из ночи в ночь, и сегодня утром, прилетев наконец домой, читаю в плане: ночной резерв. Как издевательство незамужней нашей Нины, забывшей, что такое супружеская постель.
Вот это — безвозвратно уходит, это реалии нашей жизни. Но — за это нам деньги платят.
Какими деньгами я потом окуплю то, что нельзя оставлять на старость, как тормоза — на конец пробега или налет — на конец месяца?
Первым делом, первым делом — самолеты, ну а это… это — как-нибудь… потом.
Летчики рано стареют, но об этом не принято писать в книгах. Или уж, и вправду, отдать авиации всю жизнь без остатка?
Не нравится — уходи. Будешь спать с женой каждую ночь, пока еще молод. Или не каждую, если денег будет мало? Вот дилемма, вот выбор.
3.12. Топлива нет. Рейсы переносятся, пассажиров отпускают домой, экипажи висят на телефонах, некоторые по 2–3 дня; многие сидят в рейсах из-за неприбытия самолетов. Нет топлива.
Экипажей не хватает. Поэтому меня и воткнули в этот резерв, где я благополучно проспал целую ночь.
В АДП задерганные телефонными звонками диспетчеры матерят всех и вся. Меня опять хотели поставить в ночь, на перенесенный Ташкент, да, к счастью, у моего штурмана кончилась годовая медкомиссия, а то бы точно еще пару ночей болтался.
Веселая злость… Летное долголетие…
5.12. Пригнали из ремонта самолет, разложенный в свое время Лукичом. Как новенький. Платит ли Лукич за него или нет, никто не знает, а спрашивать бестактно.
Отменили, слава богу, ограничения по боковому ветру и коэффициенту сцепления, введенные в Красноярском аэропорту начальником управления. Зима, мороз; сбоку укатали плотный снег — вот тебе и временные БПБ. Что ж, все к лучшему; мы вздохнули свободно. Было бы еще топливо…
Через три недели у меня годовая комиссия. Надо начинать готовиться.
6.12. Стою на завтра вечером на Москву, но на рейс не выезжать: нет топлива, узнавать по телефону в АДП. У попа была собака…
Так и на кусок хлеба не налетаешь. Ну, зато дома отдохну… верхом на телефоне. А у кого телефона нет — пусть в тридцатиградусный мороз с ветерком попытается дозвониться из автомата.
7.12. Топлива нет. Рейсы переносят на сутки. Скорее всего, и мой перенесут на завтра. В Москве сидят по два-три дня: из Красноярска никак не вырвутся им рейсы из-за топлива. Летят к черту все планы: и производственные, и личные. А это ж не лето — зима.
«Литературка» в статье об авторе — «человеке со стороны», т. е. о писателе непрофессиональном, толкует о плюсах и минусах этого нового, но завоевавшего прочные позиции литературного явления, когда книги пишут врачи, шахтеры, моряки и пр.
А я себе и думаю: профессиональный литератор судит о поползновениях литературных дилетантов так же, как и я бы, к примеру, судил о тонкостях полетов дельтапланеристов, а шахтер, скажем, о рытье колодцев в сельской местности.
Мне интереснее другое: а как судит читатель? Что ему важнее — соблюдение автором литературных канонов, правил и нюансов или то, что за сердце берет?
И еще. Читаю ту же «Литературку», и страх берет: какие глыбы знания, какие тонкости, какие нюансы, какие соотношения, пропорции, акценты и прочие сугубо литературоведческие кроссворды и лабиринты мысли…
Но я отдаю себе отчет и в том, что и по моей профессии написаны кучи учебников, налиты моря воды, разобрано на атомы и электроны, — а я, профессионал, летаю себе, используя едва ли десятую часть всей этой теории, написанной же специально для меня, летчика, написанной со святой, алмазной уверенностью, что это не только поможет мне летать, а и вообще — единственная светлая дорога в потемках летного невежества, и что не выполни я сотую долю этих рекомендаций… немедленно убьюсь.
8.12. Как ни странно, рейс мой, единственный в этот день, отправили по расписанию, потому что литерный. Кого, распаренного, я вез, не знаю, он мне не представился, но дома их провожали с черных «Волг», тащили бегом в самолет ящики, чемоданы. А в Москве уж они сами перли все это на горбу: для Москвы они — шерсть, никто не встречал.
Только запросили буксировку, как закрылся Омск, где мы планировали подсесть на дозаправку. Пришлось задержаться на час, подготовиться на Тюмень, дозаправить еще 4 тонны, не высаживая пассажиров.
Ни до нас, ни после никто в этот день не вылетел. Говорят, поздно ночью подвезли топливо и отправили несколько Ил-62, и все.
Летели мы с приличной загрузкой, а я совсем забыл, что еще в прошлом году экипажи на разборах предупреждали, что на 352-й тяжелый нос. Давно я на ней не летал, а тут попалась.
По всем графикам и здравому смыслу загрузка была распределена правильно, а вот при заходе на посадку руль высоты угрожающе задрался вверх и торчал на верхней границе зеленого сектора, недвусмысленно предупреждая, что на выравнивании запаса руля почти не будет. Вот так же было и у Шилака.
Пришлось на заходе в Тюмени держать скорость на глиссаде побольше, тем более что был сильный боковик слева.
Четвертый разворот нам скомкал безграмотный диспетчер круга: мы отставали от попутного «Туполенка», заход за ним. Сами держали нормальную дистанцию, но диспетчер начал нас водить туда-сюда, задавать курсы, а потом, не контролируя, еще и попытался оттянуть. Но как он нам ни мешал, мы ребята грамотные, заранее себя обезопасили, отстали, и пока до полосы было еще далеко, сумели исправить плоды его руководства.
Руль торчал где-то в пределах 10 градусов, на верхнем пределе, но скорость и так была уже 280, и мне пришлось значительно дольше придерживать машину над бетоном, потом интуитивно чуть добрал и сел мягко, в метре слева от оси. Сцепление давали 0,62, но, судя по торможению, там было не более 0,32. Я краем глаза следил за манометрами, стрелки которых при полностью обжатых тормозах судорожно прыгали, сигнализируя об активной работе автоматов юза. После заруливания спине стало тепло.