Первое: учение ислама было воспринято как еще одна из многочисленных христианских ересей, и как таковое не вызвало к себе массового интереса.
Второе: вслед первым победам мусульман в Сирии и Персии христиане ближневосточных толков после начального шока вполне мирно устроились под покровительством ислама, разве на досуге вспоминая о гонениях, которым они подвергались во времена византийского владычества.
И вновь – привычное обывательское противопоставление ислама и христианства заставляет нас забывать не только о том, что эти две религии мирно уживались веками, но и о том, что поразительный и величественный триумф исламского ренессанса был бы на первых порах просто невозможен без участия христиан в создании мусульманской культуры и государственности.
До середины восьмого века, пока арабский язык, наконец, не обновился и не развился в достаточной степени для того, чтобы стать языком не только бедуинской поэзии, но и широчайшей письменной государственности, языком политики, науки и канцелярии, именно христиане Ближнего Востока и Персии, наравне с зороастрийцами и манихеями, давали первым мусульманским уроки ведения дел. Именно они начали колоссальную переводческую работу, которая впоследствии, при деятельном участии уже самих мусульман, привела к расцвету Аббасидского Халифата конца VIII – начала IX века. Как пишет Адам Мец,
Христиане часто занимали и места сборщиков налогов. Как пишет тот же Адам Мец,
Впрочем, приводя подобные примеры, А. Мец все же проводит ту же мысль, которую уже в XX веке высказал другой выдающийся ориенталист, англиканский священник Монтгомери Уатт. Уатт изобрел термин «исламский колониализм», говоря, что мусульманам, которые часто ссылаются на издержки западного колониализма, полезно-де напомнить о том, что и они бывали в истории колониальной властью, хотя, уступает он, «этот колониализм был относительно мягкой формой колониализма[6]».
Колониализм, стало быть, это угнетение и ограбление порабощенных народов, в данном случае христиан Сирии, Персии, Северной Африки и Испании. Увы, преподобный Монтгомери Уатт вынужден здесь лукавить, поскольку колониализм всегда предусматривает наличие метрополии, в пользу которой и грабятся колониальные народы.
В случае исламских завоеваний, если это и происходило, то в течение первых двадцати-тридцати лет великих завоеваний, когда исламским ветеранам в Медине действительно выплачивались пенсии из военной добычи. Однако Мекка и Медина, колыбель ислама, оставаясь святыней мусульман, чрезвычайно скоро перестали играть роль метрополии.
Столицей Омеййяядского Халифата на сто лет стала Сирия; в Ираке были основаны города Куфа, Басра и впоследствии Багдад; в Египте – Фустат на месте нынешнего Каира, не говоря уже о блистательных городах Испанского Халифата Кордове, Гранаде, Севилье, Толедо.
Словом, завоеванные области стали самодостаточны в том смысле, что львиная доля собираемых налогов шло на поддержание государственности самих этих областей, а, следовательно, и их населения.
Конечно, налоги платить кому ж охота? Но без налогов нет государственности, тем более, если налоги заданы раз и навсегда. Только накануне падения Аббасидского Халифата к концу 9 века в мусульманской ойкумене начались местные и государственные безобразия со сбором налогов, но колониальными эти безобразия назвать никак нельзя, потому что деградирующая династия для поддержания своей наемной армии драла с правого и виноватого, не разбирая ни мусульман, ни христиан, ни зороастрийцев.
Мы уже упоминали, что налог, который платили христиане и представители других покровительствуемых религий, назывался «джизья» и брался по трем категориям, причем не превышал 12, 24 или 48 серебряных дирхемов или 1, 2 или 3 золотых динаров в год в зависимости от обстоятельств налогоплательщика.
Причем, как указывает А. Мец, «в подавляющем большинстве случаев большая часть податных лиц платила подать по низшей категории». При этом и в Византийской империи каждый нехристианин обязан был уплачивать по одному динару с души в год.
Если учесть, что в Халифате слишком часто «самые доходные места были заняты христианами и иудеями, сидевшими на них плотно и накрепко, особенно среди банкиров, торговой плутократии, торговцев полотном, крупных землевладельцев и врачей[7]», ясно, что некоторые христиане платили налоги и по высшей категории со своих, безусловно, баснословных заработков.
Между тем, как неоднократно подтверждалось мусульманскими законами, государственное налогообложение было отнюдь не произвольной и вполне понятной всем процедурой:
Монтгомери Уатт, говоря об «исламском колониализме», по существу совершает тот же невинный на первый взгляд подлог, каким часто пользуются в спорах о христианстве и исламе. Он пытается навязывать прошлому взгляды и воззрения, отделенные от него больше, чем тысячелетием, и чрезвычайно выборочно судить прошлое с точки зрения сегодняшнего дня. Колониализм западный, уничтожавший всякие ростки независимого экономического развития исламских колоний в пользу метрополии и державший эти колонии исключительно как сырьевые придатки, не имеет ничего общего с эпохой великих исламских завоеваний и тем более с поздним состоянием Халифата, каждый уголок которого подавал пример развития и Востоку, и Западу.
Уж если сравнивать эпохи, то нужно сравнивать начальную эру ислама с эпохами Александра Македонского, Дария и Гая Юлия Цезаря, однако ни одну из этих эпох при всем желании не подгонишь под категории колониализма. Если и есть некоторое сходство между сегодняшней ситуацией и обстоятельствами тысячелетней давности, то оно состоит в другом.
Сегодняшних мусульман часто обвиняют в «демонизации» христианского Запада, в первую очередь, США. Этот процесс, надо сказать, давно стал обоюдоострым: так называемый Запад, вольно или невольно, также занимается «демонизацией» всего мусульманского мира. Любопытно, однако, что эта взаимная демонизация не имеет практически никакой связи с религией, а является, как и тысячу лет назад, чисто политическим феноменом.
Византия и Халифат слишком часто находились в состоянии войны, и поэтому в мусульманах видели постоянного и
Здесь и началась та «демонизация» мусульман, традиционное громовое эхо которой слышится и сегодня. Действительно, после стремительной тридцатилетней эпохи великих завоеваний исламский Халифат простерся от границ Индии до границ Франции, и под властью ислама оказалось двунадесять языков, среди которых многие были христианами различных толков – от ариан и монофизитов до католиков и православных византийцев.
Однако мы уже видели, что мусульмане, отличаясь провозглашенной Пророком веротерпимостью, никого не неволили принимать ислам, да к тому же вначале это было невыгодно и чисто экономически, поскольку военный налог с покровительствуемых составлял значительную часть собираемых в Халифате средств. Не будем судить, насколько переход из христианства в ислам являлся экономическим и насколько духовно-нравственным или иным выбором, но нельзя не подчеркнуть, что уже через сто лет после пришествия ислама огромную массу мусульманских жителей Халифата составляли бывшие христиане и зороастрийцы.
Продолжающееся отпадение от христианства в первую очередь беспокоило и тревожило именно таких богословов, как Иоанн (Мансур) Дамаскин. Сам он, как прежде его дед и отец, принадлежал к арабским христианам и занимал в исламском обществе высокое положение, служа при дворе Халифа правоверных сборщиком податей. Однако, впоследствии он (кстати, благодаря византийскому доносу) оставил свои светские обязанности и целиком отдался активному полемическому богословию, причем острие его полемики было направлено, как против византийского иконоборчества, так и против ислама. Истовая вера и проникновенность Иоанна вызывают самые высокие чувства, но обстоятельства, в которых он жил и работал, волей-неволей приводят на ум сегодняшних мусульманских богословов, которые, живя на Западе, где их никто впрямую не тревожит, считают этот самый Запад своим заклятым врагом.
По всей видимости, полемический запал Иоанна Дамаскина вызывался, как мусульманскими победами над византийской армией, так и тем, что многие христиане вокруг него добровольно обращались в ислам.
Очевидно, что для арабских христиан, за исключением таких стойких, как Иоанн Дамаскин, при общности языка и многих традиций, переход в ислам был продиктован, как экономической выгодой, так и силой притяжения все более расцветавшей вокруг них мусульманской культуры.
Но вот вопрос: как приходили в ислам люди, не знавшие арабского? Приведем лишь самый характерный и интересный с точки зрения нашего вопроса пример, а именно, пример Испании, отвоеванной мусульманами у вестготов в 711 году. Вот что пишет об этом Кеннет Б. Вольф в своей статье «Христианские воззрения на ислам в Испании раннего средневековья», включенной в интереснейший труд «Средневековые христианские представления об исламе[10]»:
А вот чрезвычайно характерный пример с другого конца мусульманского мира. Имя великого ученого тюркского происхождения Ал-Фараби (870–950) известно, помимо всего прочего, как имя основоположника альгебры и, следовательно, современной высшей математики. Но вот что пишется об его багдадском окружении в капитальном труде «История исламской философии[11]»: