Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою старую ленинградскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года – все свое детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое кресло Плоткина.
Шура называл ту коробку с одеялом – "Лежбище Котика"…
Я благодарно потерся рваным ухом о ноги Рут, попытался мурлыкнуть, но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя благодарность была понята и принята, и, пожелав мне "спокойной ночи", Рут затворила за собою дверь.
Впрыгнул я в коробку, улегся, устроился там, еще какое-то недолгое, наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом… а потом смотрю – Шура Плоткин лежит!.. На таком высоком каменном столе…
И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.
А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже прикрытые простынями. И тоже с номерками на лапах… То есть на ногах. И вроде бы все они уже мертвые…
А Шура – живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой и без воротника…
Я оглянулся – огромный зал с высоченными окнами. Пустой. И столы с накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах – лед, на полу – лед… Мне к Шуре никак не подойти! Я рвусь к нему и вниз соскальзываю… Скольжу, скольжу, царапаю лед когтями, еле-еле продвигаюсь!..
– Шура!.. – кричу я. – Шурочка, это я – Мартын! Сейчас я доползу до тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай…
А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:
– А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползешь – так доползешь, нет – так нет. Какая разница?
"Господи!.. Что он говорит?!" – думаю.
А сам ползу по льду, когти срываются, и почемуто надо все время вверх ползти! И зацепиться не за что… И я скатываюсь назад. И снова ползу вверх!..
– Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! – кричу я ему. – Холодно же!…
– Мне накрываться нельзя, – отвечает Шура и поднимает подол рубахи.
А на груди у него – от горла чуть ли не до пупа – страшенный, ну просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то зашивал дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толстыми веревками с большими узлами… И все это в запекшейся крови. И концы веревок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится свежая кровь!..
– Мамочки родные!.. – в ужасе кричу я. – Что же это?!!
А Шура так усмехается и говорит:
– Да так… Здесь, в Америке, старичок, это плевое дело – сердце из меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его с корнем выдрали, а здесь мягонько так, почти безболезненно.
Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простынями, и спрашиваю:
– А это кто, Шурик?..
– А это разные… Кто не дождался нового сердца, кто замены не перенес.
Я-то в этом во всем ни хрена не понимаю, знаю только, что Живое без сердца жить не может… И понимаю, что я сейчас обязан во что бы то ни стало что-то предпринять! А что – понятия не имею…
Шура, видать, просек мое смятение и так успокаивающе говорит мне в обычной своей манере:
– Не боись, Мартышка! Все будет – нормуль. Я тоже поначалу трусил, а теперь понял – оказывается, можно и без сердца. В чем-то даже удобнее – никого не жалко, никто тебе не нужен…
А я все, дурак, лезу и лезу наверх по гладкому льду…
– И Я тебе не нужен?!.. – шепчу я обессилено и скатываюсь по ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…
Слышу, Шура оттуда, сверху, усмехается и говорит мне:
– А это как у тебя с хеком, Мартынчик. Долго не ел. Отвык. За это время попробовал другой рыбки. А она оказалась лучше хека раз в сто! Так и с нами – сколько мы с тобой не виделись? Несколько месяцев. Я вот тоже раньше думал – как это я смогу без тебя прожить?.. А выяснилось, что могу. И очень даже неплохо.
– Шура… Шурочка!.. Я же к тебе через весь мир добирался!.. – бормочу я и плачу, плачу, плачу…
А Шура так вежливо-вежливо говорит мне:
– Извини, старичок, но это уже твои проблемы.
И тут я понимаю, что мне никогда не взобраться по этой ледяной горке, никогда не приблизиться к Шуре!.. Вот теперь уже просто нет сил.
И вижу: несется на меня "Собачья свадьба" – Кобелей штук десять и эта мерзкая Сучка впереди всех! И ни одного деревца рядом, куда можно было бы влезть, ни одного подвала, куда сигануть, спрятаться, скрыться…
Сейчас, сейчас эта оголтелая свора разорвет меня на куски! Я уже чувствую их вонючее дыхание на своем носу и уже откуда-то знаю, что эту Суку зовут почему-то Котовым именем – "ВАГИФ".
– Шура-а-а-а!!! – кричу я истошным Шелдрейсовским голосом. – Спаси меня, Шура!.. Помоги мне!.. Помоги…
А откуда-то сверху раздается холодный Шурин голос:
– Старик, я же тебе сказал, – здесь каждый свои проблемы решает сам.
– Помоги, Шурик… – беззвучно кричу я и понимаю, что это мой последний крик на этом свете…
Меня явно кто-то поднимает. Открываю глаза – ни хрена не сообразить. Поворачиваю голову – Тимур!
Сидит в своей пижаме на полу и вытаскивает меня из коробки. Прижимает к себе и шепчет:
– Мартынчик, Кысинька… Ты чего? Хочешь, я маму позову?..
Тэк-с… Значит, мне все это приснилось? Господи, ну надо же, чтобы такое причудилось! Гадость какая…
Понимаю, что это был всего лишь сон, а на душе чего-то так мерзко, так себя жалко, что и не высказать! Я наспех лизнул Тимура в щеку – ребенок всетаки – и спрашиваю его:
– Ты-то как здесь оказался? Тебе же спать нужно.
– Я и спал, – обиженно отвечает Тимур и кладет меня обратно в коробку. – А когда ты начал кричать, я и проснулся. У тебя задние лапы так тряслись – просто ужас! А передними, ты посмотри, что ты сделал…
Показывает на одну внутреннюю сторону коробки, а она вся в клочья когтями изодрана!
– Ты так жалобно мяукал, – говорит Тимур.
Я уже совсем пришел в себя. Только голова очень болела.
– Ладно тебе фантазировать, – говорю. – Я только Котенком мяукал. И то всего месяца четыре. От силы – пять. А с тех пор…
– Нет, мяукал! – настырничает Тимур. – Я же слышал! Ты спал и мяукал, а я смотрел на тебя и слушал. Может, ты во сне в детство вернулся. У меня так очень часто бывает.
– Может быть, может быть… – говорю. – Мне теперь кажется, что может быть все. А теперь послушай совета старшего – ложись-ка в постель. Ночь на дворе.
Тимур прыгнул к себе под одеяло и говорит мне оттуда:
– Идея! Залезай ко мне в кровать. Тут как раз две подушки. Чего тебе там одному? А то ты какой-то дерганый, нервный. Давай, лезь ко мне.
Я сел, почесал в затылке задней лапой и пошел спать к Тимуру.
Хотел я его было спросить, кто такой "Вагиф" или что это, а он на меня лапу…
То есть руку забросил, придавил меня и сразу заснул. Я покрутился малость и тоже задрых. И больше мне до утра, слава Богу, ни хрена не снилось.
– "Ребята! Когда проснетесь, обязательно позавтракайте. Оставляю вам пять долларов. Надеюсь, хватит. Закончите свои дела, сразу же заезжайте ко мне в участок. Я буду там весь день. Может быть, сумею освободиться раньше, – привезу вас домой на машине. Тим! Не забудь слегка подогреть молоко Мартыну. Холодное не давай – вредно. Мама", – читал мне Тимур записку, оставленную Рут на столе в кухне.
– Она настоящий полицейский? – спросил я Тимура уже за завтраком.
– А ты думал! Будь здоров, еще какой!.. Называется – "сотрудник по связям с общественностью".
– А почему я не чувствую запах оружия в доме? – удивился я.
– Потому что оружие она оставляет на работе. В специальном сейфе. Поедем за ней – я тебе все там покажу. Я в этом участке, знаешь, сколько раз был?!.. Меня там все знают!
Я вспомнил русских милиционеров, немецких полицейских – даже когда они были не в форме, а в обычных шмотках, от них всегда пахло оружием. И я сказал об этом Тимуру.
– Ей не обязательно таскать с собой "пушку", – ответил Тимур. – Она уже год вкалывает специалистом-психологом по общине бухарских евреев нашего района. А там в основном – сплетни. Разборки – редкость. И вообще… Кыся! Кончай жрать, поехали! Нам еще до Нью-Джерси добираться часа два.
Опять из-за этого проклятого рюкзака и уже ненавистного мне мэра Нью-Йорка Рудольфа Джулиани, запретившего перевозку домашних животных в автобусах и метро (здесь это называется – сабвей!), я ни хрена не увидел Нью-Йорка!..
Пока шли от дома до сабвея, я еще что-то посмотрел. Даже узрел небольшой магазинчик, исторгавщий поразительный букет запахов – рыбы и мяса, сладостей и фломастеров, копченых колбас и презервативов… Это я называю только знакомые мне запахи! Но самое забавное, что вывеска на магазинчике была, кажется, написана по-русски. Я хоть и не умею читать, но хорошо знаю русские буквы, которых нет в остальных языках. Так вот, там, сдается мне, почти все было написано на русском. И потом, я вспомнил, как Рут ночью обронила фразу, что Тим шляется в какие-то русские магазинчики и треплется там по-русски.
Да! Самое главное!.. Когда мы выходили из дома, до меня донеслась такая мощная концентрация Котово-Кошачьих запахов, которая могла идти от одновременного скопления моих коллег и дальних родственников числом не менее пятидесяти!
Причем запах этот был не случайной компашки, а устойчиво отлаженного коллектива, обитающего в районе этого дома с незапамятных времен.
По запаху всегда можно узнать – случайно ли он возник или, как говорят у нас, "прописан тут постоянно"? Так вот этот запах был "прописан" здесь просто всегда…
Я ведь и ночью, когда "пользовал" ту самую беленькую Кошечку-грязнульку, чувствовал этот запах. Но то ли был вымотан до предела предыдущим днем, то ли, "находясь в Кошке", перестаешь на все остальное обращать внимание, но такой силы запаха я не ущучил. А тут – будто по носу шарахнули! Интересненько.
Кстати, интересненько еще и другое: не подхватил ли я от моей Первой Американочки что-нибудь настораживающее и идущее вразрез с моей врожденной чистоплотностью? Чистоплотностью, постоянно находящейся в противоречиях с моими же половыми запросами. Например, блохи – как наилучший вариант. О худших даже подумать страшно!..
Пока от "худших вариантов" Боженька милостивый меня как-то уберегал. Может, и здесь не оставит?
Да, так вернемся к мэру Нью-Йорка, Рудольфу Джулиани.
Как истинный нью-йоркец и Прирожденный Горожанин, Тимур повесил на мэра еще кучу всяких претензий: проезд в метро, мерзавец, повысил до полутора долларов!.. Вместе с губернатором Джорджем Патаки заставил финансовый комитет Управления пассажирского транспорта Нью-Йорка и Нью-Джерси – место, куда мы сейчас направляемся, и куда иначе, как через туннели под Гудзоном или по мостам не проедешь, – поднять плату за проезд этих мостов и туннелей с шести долларов до семи! Правда, в оба конца…
– Это еще хорошо, что мама служит в полиции! – возмущенно воскликнул Тимур вслух по-русски. – Им там каждый год выдают такой специальный пропуск на машину, и она, как сотрудник полиции, в любое время дня и ночи может поставить машину, где она хочет! И бесплатно ездить через эти мосты и туннели. Сколько хочет. Пропуск этот каждый год другого цвета… В прошлом году, к примеру, был красный, в этом – зеленый…
Но самое страшное обвинение Рудольфу Джулиани Тимур предъявил за то, что тот из-за своей "вонючей демократией показухи" прошелся вместе с гомосеками и лесбиянками на традиционном городском параде!
– С кем, с кем?.. – переспросил я, не видя ничего предосудительного в каких-то традиционных парадах. – С кем, ты сказал?
– Ну, с педрилами! – злобно прошипел Тимур. – С мужиками, которые в задницу друг друга… Понял? И с бабами, которые лижутся!..
Какое-то время, пока Тимур мне рассказывал про повышения цен в Нью-Йорке на транспорт, я полагал, что он все это говорит "с чужого взрослого голоса". Я думал, что у двенадцатилетнего пацана – в силу отсутствия жизненного опыта, комплекса своих мальчишичьих интересов, из-за извечной детской тяги к подражанию и "обезьянничанию", как говорил Шура, – это всего лишь желание казаться взрослее. Желание – чисто ребяческое, но от этого не менее сильное.
Последнее обвинение мэру Нью-Йорка этот двенадцатилетний русский американец с татарским именем решительно и жестоко предъявил СВОИМ СОБСТВЕННЫМ ГОЛОСОМ. Тут он, к несчастью, обладал и страшным трагическим опытом, и неотъемлемым правом рано повзрослевшего Человека.
– Правда, он не антисемит, как некоторые, – уже мягче сказал Тимур, будто за это кое-какие грехи он прощал мэру Нью-Йорка Рудольфу Джулиани.
И наивно представив себе, что я, прожив шесть лет бок о бок с Шурой Плоткиным, мог не знать, что такое "антисемит", Тимур добавил:
– Тут надо быть справедливым – он не против евреев, а за…
Мне так осточертело сидеть в этом тесном рюкзаке, что я был счастлив, когда мы вылезли из метро в Манхеттене на Сорок второй улице и какое-то время ждали автобуса на Нью-Джерси.
Мой "Академик Абрам Ф. Иоффе" стоял в порту "Элизабет" у четвертого контейнерного причала, и хоть я понимал, что все фантастическое несбыточно, но никак не мог отогнать мысль, что Шура все-таки явился в порт, нашел Мое судно и сейчас сидит у Мастера в его каюте, и они, в ожидании меня, неторопливо потягивают неразбавленный "Джек Дэниельс" со льдом из широких квадратных стаканов. Эти стаканы буфетчица Люся когда-то купила на свою нищенскую валютку в Марселе в подарок Мастеру…
Навыдумывал я себе такую картинку и почти поверил в ее реальность. От этого опять задергался, занервничал, засуетился. Если вообще можно засуетиться в тесном рюкзачке с моими габаритами. Поэтому в ожидании автобуса я нахально высунул голову из рюкзака и несколько раз глубоко вдохнул несвежий, но холодный воздух Сорок второй улицы. Помню, у Шуры Плоткина еще книжка такая была про эту улицу. Называлась "Сорок вторая параллель".
Тимур – вот чуткий чертенок! – мое состояние прочувствовал моментально. Даже сказал:
– Представляешь, Кыся, мы приезжаем в порт, находим твое судно, а там… А там тебя уже ждут! А?.. Тогда мы втроем ищем тот корабль, который нужен мне, я там кое о чем договариваюсь, и мы все вместе едем за мамой в Квинс… Как идейка?
– Отличная.
Я решил прикинуться дурачком, и чтобы хоть немного снять напряжение ожидания, спросил, немилосердно фальшивя:
– Что за корабль тебе нужен, и о чем ты собираешься там договариваться?
Но тут подошел наш автобус. Тимур запихнул мою голову в рюкзак, перекинул его через плечо и, бормоча по-Шелдрейсовски: "Потом расскажу…", влез в автобус.
Когда мы устроились и рюкзак со мной перекочевал со спины Тимура на его колени, он мне "туда" сказал:
– Я тебе расскажу, но ты будешь про это молчать как рыба!
– Лучше как Кот, – попытался я сострить.
– Как рыба, – жестко повторил Тимур.
– Нет вопросов!.. – пообещал я тут же.
Я последнее время стал жутко много врать! Нет, давая сейчас обещание, я не собирался потом рассказывать историю, которую я уже знал, кстати, каждому встречному и поперечному. Но я заметил, что искренности и открытости во мне за последние несколько месяцев жизни не в России сильно поубавилось.
– Ну, слушай… – сказал Тимур. – Они с Фредом, который умер еще до меня, всю жизнь копили на отдельный дом. Хотели выплатить за него сразу побольше, чтобы сильно не залезать в кредитные долги банку. Там знаешь какие проценты?!.. Кошмар! Понял?
– Нет.
– Ну, неважно. Потом мама тебе объяснит. А тут Фред умер. И мама все эти деньги заплатила за меня в Москве. Все пятнадцать штук, которые они на дом копили… Представляешь?!.. Нашли, бляди, бизнес! Нов Москве – цветочки… На Украине торговля малолетками идет вообще как в колбасной лавке. По русскому телевизору еще в России передавали, что у хохлов малышня шла всего по семьсот баксов за штуку! Их потом вывозили в Италию, и там уже америкашкам толкали по тридцать и даже по пятьдесят тысяч долларов!.. Так что мы с мамой еще хорошо отделались. А может, они полицейского постеснялись так уж напаривать?..
Я тут же вспомнил слова Шуры, который однажды сказал, что нам, русским, никто в мире вообще не указ! Мы на всех болт забили. По принципу – что русскому здорово, то немцу – смерть. Поэтому вряд ли кто-нибудь у нас так уж постеснялся американской полисменки. Просто красивая баба приглянулась…