Проходя мимо постоялого двора в деревне, мы испытали нестерпимое искушение подкрепиться сыром и хлебом, но героически сдержались: чем сильнее мы проголодаемся, тем больше насладимся уткой!
Когда мы наконец добрались до города, нам словно ударил в ноздри запах жаркого, и последнюю четверть мили мы одолели за три минуты. Бегом взлетев по лестнице, мы наскоро умылись, переоделись, прошли в столовую и сели за стол, потирая руки, пока хозяйка снимала крышку. Я схватил вилку и нож и принялся нарезать утку.
Нарезание почему-то потребовало огромных усилий. Минут пять я сражался с уткой, не оставив на ней даже царапины, и тогда Джо, занятый поглощением картошки, поинтересовался, не лучше ли передать нож тому, кто знает, как им пользоваться. Я пропустил глупое замечание мимо ушей и вновь навалился на утку, причем с такой силой, что несчастная птица покинула блюдо и спряталась за каминной решеткой. Мы выудили оттуда беглянку, и я приготовился к новой попытке, но Джо стал совсем невыносим и заявил, что если бы он знал, что мы будем играть нашим ужином в хоккей, то перекусил бы хлебом с сыром на постоялом дворе.
Не в силах спорить, я с достоинством положил нож и вилку и предоставил Джо самому атаковать бедную птичку. Какое-то время он трудился молча, потом пробормотал: «Проклятая утка!» — и снял пиджак. В конце концов, при помощи долота, мы все же вскрыли тушку, но есть ее оказалось решительно невозможно: на вкус мясо напоминало резину. Пришлось ограничиться овощами и яблочным пирогом. Убийство бедного селезня было страшным грехом, но что поделать, в этой стране совсем не уважают традиции.
Я хотел поговорить о том, как мы едим и пьем, но до сих пор не сказал ни слова о напитках. Видите ли, напитки — это одна из тем, в которых не следует выглядеть знатоком. Прошли времена, когда мужчине полагалось каждый вечер напиваться перед сном, а трезвая голова и твердая рука больше не вызывают упреков в женственности. Напротив, в наши дни прискорбного упадка дух перегара, красный нос, шаткая походка и хриплый голос считаются отличительными признаками не джентльмена, а мерзавца.
Впрочем, жажда человеческая и в наши времена по-прежнему невероятно велика. Мы все равно пьем, не под одним предлогом, так под другим. Мужчина чувствует себя неуютно без стакана на столе. Мы пьем перед едой, во время еды и после еды. Мы пьем, встречаясь с другом, а также прощаясь с другом. Мы пьем за разговором, читая книгу и предаваясь размышлениям. Мы пьем за здоровье других и наносим вред своему собственному. Мы пьем за королеву, за армию, за дам и всех остальных, за кого только можно выпить, а если список окажется слишком коротким, я думаю, можно выпить и за тещу.
Кстати, мы никогда не едим за чье-то здоровье, а только пьем. Почему бы нам время от времени не подняться со стула и не съесть пирожное за чью-нибудь удачу?
Признаться, лично я не понимаю постоянную необходимость выпить, испытываемую большинством мужчин. Я могу понять, когда пьют, чтобы забыть печали или отогнать неприятные мысли. Я могу понять, когда невежественные массы, обожающие наливаться алкоголем, — о да, разумеется, такое поведение шокирует; нас, живущих в уютных домах и пользующих всеми благами и благословениями цивилизации, шокирует, что обитатели сырых подвалов и продуваемых всеми ветрами чердаков выползают в теплые, горящие огнями пивные, чтобы на краткое мгновение уплыть из своего тусклого мирка на волнах джина в реке забвения.
Однако прежде чем в ужасе воздеть руки при виде столь греховного образа жизни, подумайте, какую жизнь на самом деле ведут эти несчастные. Представьте себе нищенскую убогость их скотского существования, которое тянется год за годом в тесной, шумной комнате, где, скученные, словно крысы в канализации, они барахтаются, болеют и спят; где чумазые дети визжат и дерутся, а неряшливые женщины с пронзительными голосами раздают затрещины, бранятся и ворчат; где заваленные мусором улицы непрерывно грохочут, а в вонючем доме постоянный бедлам.
Подумайте, каким увядшим прутиком представляется им, лишенным разума и души, прекрасный цветок жизни. Лошадь в стойле чует сладкий запах сена и с удовольствием жует спелый овес. Сторожевой пес в конуре моргает на солнышко, видит во сне восхитительную погоню по росистым лугам и с довольным тявканьем просыпается, чувствуя ласковую руку хозяина. А в унылой жизни этих человеческих обрубков никогда не блеснет ни единый лучик солнца. С той минуты, как они выползают из неудобной постели, и до минуты, когда снова в нее возвращаются, у них нет ни мгновения настоящей жизни. Они не знают, что такое развлечения, отдых или приятная компания. Радость, печаль, смех, слезы, любовь, дружба, тоска, отчаяние — все это для них лишь слова. С того дня, когда эти несчастные впервые увидели свой убогий мир, и до дня, когда с проклятием на устах они навсегда сомкнут веки, а их останки закопают с глаз долой, их ни разу не согреет участливое прикосновение, не взбудоражит мысль, не повлечет за собой надежда. Во имя Господа милосердного, позвольте же им заливать в глотки лишающую рассудка жидкость и на мгновение почувствовать себя живыми!
Что ж, можно сколько угодно говорить о сантиментах, но в этом мире истинное счастье обретается в желудке. Кухня — главный храм, где мы поклоняемся богам, пылающий очаг — наш священный огонь, а повар — верховный жрец. Он могучий и к тому же добрый волшебник. Он облегчает любое горе, изгоняет любую неприязнь и делает любовь еще слаще. Господь велик, и повар — Его пророк. Давайте же будем есть, пить и веселиться.
© Перевод О. Василенко
О меблированных комнатах
— А, я вижу, вы сдаете комнаты.
— Матушка!
— Чего тебе?
— Здесь джентльмен желает снять комнату.
— Пусть войдет. Я сейчас поднимусь.
— Входите, сэр. Матушка сейчас придет.
Вы заходите в дом, и через минуту «матушка» тяжело поднимается по лестнице из кухни, на ходу развязывая фартук и давая кому-то указания насчет картошки.
— Доброе утро, сэр, — устало улыбается она. — Проходите сюда.
— Даже не знаю, стоит ли мне смотреть, — говорите вы. — Что у вас за комнаты и сколько стоят?
— Да вы проходите, — отвечает хозяйка. — Вот сюда, наверх, и я вам все покажу.
Бормоча невнятные протесты, долженствующие снять с вас любые возможные в будущем обвинения в напрасной потере времени, вы следуете за «матушкой» на второй этаж. На первой же лестничной площадке вам под ноги попадаются ведро и веник, в результате «матушка» принимается рассуждать о нерадивости служанок и, перевесившись через перила, громко зовет Сару и велит ей немедленно убрать забытые принадлежности. Подведя вас к дверям комнаты, хозяйка берется за дверную ручку и, прежде чем повернуть ее, объясняет, что комнаты в некотором беспорядке, поскольку прежний жилец выехал только вчера, и добавляет, что сегодня как раз день уборки — которая устраивается каждую неделю. На этом вы оба входите в комнату и в торжественном молчании разглядываете открывшуюся вашим глазам картину. Признаться, картина эта не слишком привлекательна. Даже на лице «матушки» не видно восхищения. В утреннем свете меблированные комнаты без жильца производят унылое впечатление. Есть в них нечто безжизненное. Другое дело, когда вы уже въехали и устроились. Куда ни бросишь взгляд — отовсюду на вас смотрят знакомые домашние боги, и везде разложены дорогие сердцу безделушки: на каминной полке расставлены по порядку фотографии всех девушек, в которых вы когда-либо были влюблены и с которыми расстались; на самых видных местах разбросано с полдюжины изгрызенных трубок, которые лучше бы спрятать подальше от посторонних глаз; одна тапка выглядывает из-под ящика с углем, другая расположилась на пианино; популярные картины прячут под собой замызганные стены, а старые добрые друзья, ваши книги, разбросаны повсюду; а вот старинный фарфор, которым так дорожила ваша матушка, и ширма для камина, вышитая ее руками в давно прошедшие дни, когда любимое лицо сияло юностью и ослепительной улыбкой, а мягкие седые волосы еще спадали тяжелой золотисто-каштановой волной из-под капора…
Ах, старушка ширма, какой красавицей ты, должно быть, была в свои юные дни, когда тюльпаны, розы и лилии (растущие все вместе на одном стебле) отблескивали свежими красками! С тех пор прошло много лет и зим, и ты, мой друг, играла с неугомонным пламенем, пока не выцвела и не подернулась печалью. Твои яркие цвета стремительно тускнеют, и завистливая моль грызет твои шелковые нити. Ты увядаешь, как те ставшие прахом руки, что создали тебя. Вспоминаешь ли ты эти руки? Иногда ты выглядишь так задумчиво и мрачно, что мне кажется, будто ты и в самом деле их вспоминаешь. Что ж, давайте поговорим — ты, я и раскаленные уголья. Расскажи мне своим безмолвным языком о том, что помнишь из дней юности, когда ты лежала на коленях моей матери и девичьи пальчики играли с твоими разноцветными нитями.
Сидел ли иногда рядом с вами некий юноша — юноша, который любил схватить одну из маленьких ручек, покрыть ее поцелуями и не выпускать из своих ладоней, таким образом задерживая твое появление на свет? Случалось ли, что твое хрупкое существование подвергалось опасности, исходившей от того же самого неуклюжего и упрямого юноши, который, не удовлетворяясь одной ручкой, бесцеремонно отбрасывал тебя в сторону и сжимал обе ладошки, преданно глядя в любимые глаза? Сквозь мерцающие сумерки я так и вижу этого юношу: неутомимый, с ясным взором, в тесных модных туфлях и плотно облегающих панталонах, в белоснежной кружевной рубашке и в широком галстуке, и — о! — какие у него пышные кудри!
Ах, сумасбродный и беззаботный юноша! Разве может он быть тем самым серьезным джентльменом, на чьей тросточке я когда-то скакал; тем измученным заботами задумчивым мужчиной, на которого я взирал с детским обожанием и которого называл папой? Ты отвечаешь «да», старая ширма, но уверена ли ты в этом? Готова ли поручиться за свои слова? Возможно ли то, о чем ты говоришь? Пришлось ли тому юноше в узких панталонах опуститься на колени, поднять тебя и расправить, чтобы моя матушка простила его и погладила кудрявую голову своей маленькой ручкой? Ах, старая ширма, полвека назад любили ли юноши и девушки так же, как любят сегодня? Разве мужчины и женщины совсем не изменились? Разве под расшитым жемчугом корсажем девичье сердце трепещет так же, как под свободным платьем романтической эпохи? Разве стальные каски и цилиндры никак не повлияли на головы, носящие их? О Время! Великий Хронос! Где твоя власть? Ты можешь высушить моря и превратить горы в равнину, но не способен справиться с крохотной человеческой душой? Ах да! Она была создана тем, кто сильнее тебя, и простирается далеко за пределы твоих познаний, ведь она крепко связана с вечностью. Ты можешь оборвать листья и цветы, но корни жизни лежат слишком глубоко — там, куда не достигает твой серп. Ты можешь перекроить одежды Природы, но не можешь изменить биение ее пульса. Мир покорно движется по твоим законам, но сердце человека тебе неподвластно, ибо там, где оно родилось, «тысяча лет как день вчерашний».
Впрочем, боюсь, я слишком уклонился от темы меблированных комнат и не знаю, как найти дорогу обратно. Однако на этот раз у меня есть оправдание: с пути меня сбил предмет старинной меблировки, а вокруг старой мебели, как мох вокруг камней, всегда разрастаются фантазии. Стулья и столы практически становятся частью нашей жизни, словно безмолвные друзья. Какие невероятные истории могли бы рассказать эти деревянные приятели, будь у них язык! В каких только непредвиденных комедиях и трагедиях не доводилось им поучаствовать! Какие горькие слезы проливались в эту старую диванную подушку! Какие страстные шепоты пришлось подслушать этому канапе!
Для меня новая мебель не обладает очарованием старой. Мы любим знакомые вещи — знакомые лица, знакомые книги, знакомые шутки. Новая мебель может превратить комнату в дворец, но лишь старая мебель создает домашнюю атмосферу. Старая не в смысле возраста (в меблированных комнатах мебель, как правило, не новая), а давно нам знакомая, та, с которой связаны воспоминания. Обстановка в меблированных комнатах, даже самая старинная, нам незнакома, и кажется, что мы никогда к ней не привыкнем. Как и со всеми новыми знакомцами, живыми или деревянными — иногда разница между ними не так уж велика, — поначалу вы замечаете лишь плохое. Узловатая древесина и обшивка из волосяной бортовки вызывают какие угодно чувства, но только не симпатию. Зеркало выглядит тусклым. Шторы следовало бы постирать. Ковер протерся. Стол наверняка опрокинется, едва на него что-нибудь поставят. Камин мрачный, обои ужасные. На потолке словно пятна от разлитого кофе, а украшения еще хуже обоев.
Где-то наверняка существует специальная секретная мастерская по производству украшений для меблированных комнат. В любом пансионе по всему королевству вы увидите абсолютно одинаковые вещицы, которые больше нигде не встречаются. Две такие безделушки, увешанные треугольными кусочками стекла, позвякивающими друг о друга, — как же они называются? — стоят на обоих концах каминной полки, по одной на каждом, и вы вечно боитесь, что они упадут. В меблированных комнатах попроще эти произведения искусства дополнены парой фарфоровых статуэток, в которых можно увидеть корову, сидящую на задних ногах, модель храма Дианы в Эфесе, собаку или все, что на что способна ваша фантазия. Где-то в комнате вы непременно наткнетесь на тошнотворный предмет, который сначала примете за кусочек теста, забытый кем-то из детей, а при ближайшем рассмотрении разглядите в нем недоделанного купидона. Эту штуку хозяйка называет статуэткой. Кроме того, обнаружится ученическая вышивка какой-нибудь хозяйской родственницы с кривыми руками, картина «Гугеноты», два-три отрывка из Писания и некий сертификат в изящной рамке, удостоверяющий, что отец семейства прошел вакцинацию или является членом тайной братии, или еще что-то в этом роде.
Изучив представленные вашему взору привлекательности, вы уныло вопрошаете о стоимости и, услышав ее, отвечаете:
— Признаться, цена неплохая.
— Сказать по правде, — вдруг пускается в откровения хозяйка, — я всегда сдавала по (называется сумма, намного превышающая первоначальное значение), а до того я сдавала по (еще более невероятная цифра).
Страшно подумать, сколько стоили меблированные комнаты лет двадцать назад. Каждая хозяйка вгоняет вас в краску, расписывая при первом удобном случае, что за те же комнаты получала в два раза больше. Молодые люди предыдущего поколения, должно быть, были из более состоятельных семей или же разорялись на аренде. На их месте мне бы пришлось жить на чердаке.
Забавно, что в меблированных комнатах действует правило, обратное принятому в жизни: чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем ниже спускаетесь на съемной квартире. В меблированных комнатах бедняк живет наверху, а богач — внизу. Вы начинаете с чердака и постепенно спускаетесь на первый этаж.
Многие великие люди жили на чердаках, а некоторые там же и умерли. Как утверждает словарь, чердак — это «место для хранения ненужных вещей», и мир привык хранить там большую часть того, что ему не нужно. Проповедники, художники и поэты, высоколобые мыслители, мужи с горящими глазами, высказывающие истины, которые никто не желает слушать, — вот то, что мир каждый день прячет подальше на своем чердаке. Гайдн вырос на чердаке, а Чаттертон здесь умер от голода. Эдисон и Голдсмит писали в мансардах, с которыми были также хорошо знакомы Фарадей и Де Куинси. Доктор Джонсон не унывал, располагаясь в них на ночлег, и крепко спал — иногда слишком крепко — на поставленных там раскладушках, как и подобает ветерану Фортуны, давно привыкшему к лишениям и равнодушному к удобствам. Диккенс провел на чердаках юность, а Морленд — старость (увы, пьяную и преждевременную старость). Ганс Андерсен, повелитель сказок, придумывал свои истории под покатой крышей мансарды. Своенравный бедняга Коллинз склонял здесь голову на колченогие столы. Педантичный Бенджамин Франклин; упорствующий в своих заблуждениях Ричард Саваж, больше привыкший спать на ступеньках; юный Блумфилд, Роберт Бернс, Хогарт, инженер Уатт — список не имеет конца. С тех пор как жилища поднялись выше двух этажей, мансарда стала колыбелью гениев.