Головные боли врачи диагностировали как следствие сосудистых расстройств. Лекарства давали временное облегчение, потом все повторялось. С каждым месяцем эти боли становились изощренней. Они уже не отпускали и к утру. Я боялся наклониться, резко повернуться — начинались головокружения и тошнота. Давление опустилось: верхнее — до 80–85 мм и нижнее — до 70–75 мм. Это обернулось вялостью и слабостью — состояниями, мне совершенно не свойственными.
За все годы тренировок и выступлений я всего 2–3 раза поддавался гриппу, а тут еле поспевал отбиться от одного, как наваливался другой. К весне 1970 года я весьма отдаленно напоминал прежнего тренированного человека. Я обрыхлел, кожа обвисла, под глазами появились мешки. Я дышал с шумом, сипеньем, говорил торопливо, нервно, почти не слушая собеседника, а самое печальное — я считал себя глубоко несчастным. Я дошел до того, что стал жаловаться и жалеть себя, — падения ниже не бывает.
Неожиданно для себя я отметил боли в печени. Прежде я и не подозревал, что это такое. Боли после еды вскоре стали обычными и нередко сопровождались ознобами. К лету 1970 года я уже почти ничего не мог есть — лоб, щеки и даже шея дали какую-то темную пигментацию. В периоды наисильнейших обострений болезни я не в состоянии был поднять даже 5–6 кг.
Из всех видов физической нагрузки я справлялся лишь с 1,5-часовой ходьбой. Но стоило прибавить шагу — мучительная боль в голове уже не покидала до ночи.
Я так исхудал, что потерял обручальное кольцо. Оно тихо соскользнуло с пальца. Надо же такому случиться: я нашел его через год — его дужка желтела из земли. Это было на даче у товарища.
Из всего того, что со мной происходило, самым мучительным были головные боли всех видов. Голова болела без пауз, не давая полноценно работать, то есть делать то, к чему я стремился, ради чего так рано ушел из спорта и с чем связывал будущее. Я не мог толком писать, читать, собирать необходимые сведения.
Я уже давно разрабатывал планы нескольких книг — ради них я и свернул свой спорт. Я вынашивал эти книги, верил: настанет время для них. С первого и до последнего дня я совмещал спорт с литературой. И всегда выбирал литературу в ущерб спорту. Именно по этим причинам фактически не бывал на сборах, тренировался не с командой, а вечерами вместе с новичками. И вот теперь, когда я мог заняться только литературой, она стала вновь недосягаемой.
Словом, причин для мрачного настроения имелось более чем достаточно. О каких, пусть поддерживающих, тренировках, могла теперь идти речь? Я едва таскал себя. Но я верил, что это временно, я обрету устойчивость. Самое главное — писать, не обращая внимания ни на что, писать! Я столько лет стремился к литературному делу! Надо спешить! Работа над историко-документальной книгой — я неожиданно получил лестный заказ — требовала всех сил. Я упорно работал над ней весь конец 1968 года, затем целиком все годы с 1969-го по 1973-й. Лишь на несколько недель я отвлекался для иных литературных вещей. Эта работа не оставляла ни времени, ни сил для других занятий, но я все же был вынужден прирабатывать тренером в Подольске.
Тяжкой и грустной оказалась для меня зима 1970/71 года. Длинными зимними ночами я пытался понять, что же стряслось. Почему я сдал в самый ответственный момент жизни? Мне 36-й год, а я разваливаюсь по всем направлениям. В чем причина неустойчивости? Ведь людям выпадали и несравненно более серьезные испытания, и они справлялись, не теряя здоровья и сил. Что делает меня больным, отнимает радость любимой работы, старит, разрушает?
Черные улицы, изморозь на стеклах, наполовину погашенные фонари и тишина… Я вспоминал залы — это было всего каких-то шесть лет назад. Огни, свет, тысячи лиц и я, полный энергии, свято верящий в то, что всегда подчиню себе жизнь!..
Я тщательно перебирал предполагаемые причины болезни. Я все еще полагал, что это следствия одной болезни, которую врачи не могут определить. Я найду ее — и тогда распрямлюсь и буду опять неутомимым и сильным. Я ничего не понимал в том, что со мной происходило. Нет, я не копался в себе. Я старался разобраться в причинах разрушения здоровья. Я хотел стать хозяином себе…
Жизнь требовала от меня энергии и предприимчивости, а я слабел. В конце концов я пришел к убеждению, что виновата изношенная — нервная система. Отдыха я не знал целое десятилетие, перерывы в больших тренировках были исключены — они отбрасывали назад. Чрезмерно трагически я воспринял неудачу в Токио. Далеко не гладко протекало переключение на профессиональную литературную работу. Всегда и за все рассчитывалась нервная система. Доказательство правоты выводов — она и прежде давала сбои. Чего стоит сбой лета 1962 года! Его последствия, резко усиленные сбои 1969-го, лихорадили меня, пожалуй, до 1973 года.
А снотворные? Разве это не отчаянная попытка все той же нервной системы защитить себя? А разве в основе аритмии, головных болей, гипотонии — не те же причины?
Я сузил жизненное пространство до требований необходимости — расход сил только на литературное дело. Да, беречь тот незначительный запас энергии, который я успевал собрать к каждому утру.
Человек способен вынести невероятное, если закален духом. Да, да, сначала заболевает дух, потом тело! Эта простая мысль потрясла. Именно так — я расстраиваю деятельность организма всем хламом переживаний, ненужных чувств. Я начисто лишил себя радости.
И еще я понял нечто важное — самое важное, из чего в будущем выросла целая система взглядов и стала возможной эта их эволюция: тело, как и дух, нуждается в руководстве.
С того времени меня глубоко увлекает идея тренировки воли. Я по-всякому обдумывал эту мысль. Действительно, если овладеть этим искусством, ты уже неуязвим и непобедим! Вот оно, подлинное всемогущество!
Я не представлял, как решить данную задачу, и свел ее к местным операциям. «Прежде всего, — полагал я, — надо организовать жизненную реакцию. Изменить ее, отказавшись от категоричности, падений в подавленность, не позволяя углубляться дурным и тяжелым чувствам. Это тем более важно, что из-за болезненности и бессонниц я раздражен, взведен и крайне неуравновешен…»
Нет, я еще не осознавал главное. И именно это сделало неизбежным новое потрясение. Я занялся штукатуркой и покраской там, где следовало заново крепить всю конструкцию.
Я понимал, что моя нервная система не соответствует уровню напряжений, которыми оборачивалась жизнь. Я искал способ сделать ее более устойчивой и на этой основе выправить здоровье. Я всегда верил в могущество воли и духа. Я решил овладеть волевыми процессами, не имея средств для этого. Я твердил о закаленности воли, больше разумея под этим мужество поведения при болях и неудачах и совершенно не сознавая, что волевые процессы упражняются, поддаются тренировке и закаливанию. Я полагал, что отказом от чрезмерностей в работе, упорядочением жизни верну нервной системе свежесть и работоспособность, восстановлю ее. «И еще следует искать радость!» — приказал я себе. Я искал опору в твердой воле, но только она одна не давала и не могла дать исцеления.
Беда заключалась и в том, что я пока не владел методикой оздоровления психики, больше того — не представлял, что она вообще возможна. Характер рисовался мне некоей константой, над которой мы не властны.
И все же дальнейшее ухудшение здоровья я сумел предотвратить, и не только предотвратить, но по ряду показателей заметно выправить. И опять-таки за счет воли… Я находил книги о людях великого мужества и упивался ими.
С юности я не возвращался к исповеди Амундсена, а тут заново жадно пропахал все страницы. Что за человек! Пройти Северо-западным проходом, зазимовать на «Йоа», а потом пройти на лыжах 700 км, перевалив через горную цепь высотой 2750 метров, чтобы с ближайшей телеграфной станции оповестить мир о победе, и вернуться обратно! В сутки пробегать по рыхлому снегу около 40 км, спать в снегу — ни рации, ни вертолетов на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств — волей преодолевать риск, усталость!.. Спустя 30 лет в дрейфе на «Мод» через Северо-восточный проход несчастный случай: падение плечом на лед высоких корабельных сходен — и опасный перелом. Через несколько дней медведица сбивает Амундсена, он падает на то же плечо. Не дожидаясь срастания кости, он прописывает себе суровое лечение — тренировки движением. Почти полгода беспощадных упражнений возвращают руке прежнюю подвижность. Но через три года рентгеновский снимок показывает невероятное: Амундсен должен был навсегда утратить способность двигать правой рукой. На том несчастья не кончились. В крохотной корабельной обсерватории Амундсен отравляется газом осветительной лампы. Лишь спустя несколько дней спало бешеное сердцебиение. Миновали месяцы, прежде чем он оказался в состоянии сделать что-то без мучительной одышки, и годы, прежде чем он поправился окончательно. Спустя четыре года после отравления врачи требуют ради сохранения жизни прекращения исследовательской деятельности. И в этом случае Амундсен тренировками возвращает здоровье.
Все верно! Идти навстречу грому пушек и ураганам — и побеждать!
А Уильям Уиллис? Сколько раз я перечитывал его книгу «На плоту через океан»! На 61-м году жизни один пересекает Тихий океан в его самой безлюдной и неспокойной части. Этот человек сочинял стихи, мог стать художником, а выбрал судьбу простого матроса. Что только не пережил он? Голод и бунт на паруснике. Уиллис тонул, умирал в джунглях от лихорадки, получал переломы, временно слеп — и все равно сохранял веру в жизнь. И вот это путешествие. Он мечтал о нем всю жизнь! Не имея денег, он собирает обыкновенный плот и отправляется в плавание. Все полагают — навстречу смерти, а он не сомневается — к победе! Всю жизнь он вынашивал эту мечту! Далеко от земли непонятная болезнь опрокидывает его, и он несколько дней корчится от нестерпимой боли. Нет ни лекарств, ни врачей — только океан. Он теряет сознание, приходит в себя, снова забывается. Проходят сутки. Боль достигает такой силы, что он с надеждой поглядывает на нож. В сознании дикая мысль: распороть живот у солнечного сплетения — там боль, распороть и, вырезав эту боль, избавиться от нее! А после — медленное исцеление. Исцеление при необходимости управлять плотом, двигаться, заботиться о пище. Нет, он все равно победит! Уиллис исчисляет курс и ведет плот к цели. Эта цель — мечта всей его жизни. Он слепнет от солнца и несколько дней лежит в тени под парусом, но плот все равно на заданном курсе. Он не упускает его с этого курса. Сокрушительные шквалы на целые недели лишают его сна. Он дремлет урывками по 5–6 мин. И он плывет и приплывет к цели. Затем новое плавание — от Самоа до Австралии. Ему предстояло преодолеть Большой коралловый риф. Его отговаривали жена, друзья — бывалые моряки. Однако Уиллис вышел в плавание. Он шел под парусом, переходил на весла, когда был штиль. Он спал, привязав руль к ноге. Однажды он сорвался с мачты и шесть дней провалялся парализованный на палубе, мучимый жаждой, но ни единой души вокруг! Он корчился от боли, но полз к воде. Он выжил!..
«И вот я один в мире воды, звезд, солнца и странствующих ветров…»
Не хватит и сотни томов для рассказов о мужестве людей. Но каждая история укрепляла волю, я будто умывался живой водой. Мечта помогает преодолеть печальные обстоятельства. И все время в сознании не угасала строка Михаила Зощенко из «Возвращенной молодости», его строка о себе: «Нет, я не стремлюсь прожить слишком много, тем не менее я считаю позорным умереть в 38 лет». И я считаю позором гибель в такие лета, не только позором, но и преступлением перед природой, предательством себя и своего дела.
Из пережитого я вынес один вполне определенный вывод: смерть собирает урожай там, где дух дремлет или болеет. Я пристально вглядываюсь в себя и окружающий мир; искал секреты владения здоровьем, тяготился зависимостью жизни от обстоятельств. Я мечтал управлять здоровьем, быть его хозяином, чтобы жить и делать свое дело и без помех, и счастливо…
В 1972 году вышел сборник моих рассказов и повесть под общим названием «Белое мгновение», а в 1976 году — первая книга романа «Соленые радости». Эту работу я много раз переписывал, перекраивал, долго и трудно издавал. Стали появляться мои рассказы в журналах и различных сборниках.
В октябре 1976 года я основательно простуживаюсь на охоте. Хозяйка дома, где я обычно находил приют, неожиданно отказывает в нем, и я ночую в лесу. К утру температура воздуха опускается до — 8°. От просторного озера валом валит сырой леденящий воздух. Я напяливаю на себя все, что со мной, даже пустой вещевой мешок на плечи, — и все равно меня бьет колотун. С рассветом поднимается штормовой ветер со снегом. До места, где я оставил автомобиль, идти свыше 30 км …
Обычного выздоровления не следует. Простуда застревает во мне: обжигающий кашель, хрипы, боли в груди остаются на месяцы.
В феврале 1977 года, катаясь на лыжах, я по самые плечи ухожу под лед. Он крошится метров 10, прежде чем мне удается лыжами вверх боком выкатиться на него. Лед снова обламывается и расходится саженными кусками, меня тянет под них. И опять я карабкаюсь, а лед крошится, я накатываюсь, а он крошится… Только сила рук выручает. Мороз около — 20°, в тепло я попадаю лишь через час.
Грипп не проходит. Мне уже ясно, что это не грипп, а какая-то слабость организма. Я работаю, продвигаю свои дела, а недомогание не исчезает. К середине мая 1977 года я вынужден слечь — состояние для меня совершенно неведомое. Все и всегда я умею преодолевать на ногах. Мне досаждают ознобы, кашель, потливость. Врачи прописывают антибиотики. К середине июня я поправляюсь, выхожу на прогулки и снова заболеваю. Опять три недели постельного режима. Опять я выздоравливаю и начинаю гулять. И опять валюсь в температуре и ознобах. Так проходит лето. Я кашляю много и надсадно. Обращаюсь в районную поликлинику и получаю самые противоречивые советы.
В середине сентября я, закутанный в свитер и шарф, попадаю к знаменитому врачу. По его поведению я догадываюсь — он озадачен не меньше меня. Ничего вразумительного молвить не может.
В постели или за столом, но я не прерываю работы над «Справедливостью силы» — книгой о высшей спортивной силе. Это воскрешает прошлое, дает силы не поддаваться болям. Но я уже вижу и чувствую, что, если так пойдет и дальше, мне крышка.
Наступает октябрь. Я работаю, а после работы меряю шагами все окрестные улицы и парки. Я брожу с температурой и лихорадками, боль от позвоночника отдает при каждом шаге, кружится голова, но я все равно гну свое. Ночами я мокну от пота, голову стискивают обручи боли, но с утра я за рабочим столом, а затем — в движении. Вопреки всем недомоганиям я устанавливаю в комнате штангистское оборудование и начинаю тренировки, в основном это жимы, главный из них — жим лежа на наклонной доске. Мне кажется, если я прикоснусь к прошлому, то возьму верх над всем слабостями.
Тренировки вызывают чудовищные головные боли. Однако я рассчитываю закалить организм, тогда боли утихнут. Надо же с чего-то начинать. Порой мне хочется расшибить голов о стену — лишь бы избавиться от боли и муторности. Прогулка в любую погоду не повышает устойчивости против простуд. У меня начинают болеть уши. Малейший ветер вызывает обострение этих болей. Теперь я вынужден затыкать уши ватками. Я даже завожу особую одежду: кофты, куртки, которые застегиваются на горле. Я прячусь в саженные шарфы.
За зиму я вчерне заканчиваю «Справедливость силы». Я списываюсь со знаменитыми атлетами прошлого, накапливаю ценный материал. Никому другому эти люди не расскажут того, что мне. Они присылают письма из Италии, США, Австрии… Я работаю в архивах и научных библиотеках. Книга обещает быть интересной, и я все время подвигаю ее, подвигаю. Где-то на задворках сознания копошится опасливая мысль, а вдруг станет хуже, тогда не смогу «сложить» и эту книгу. И я спешу «собрать» ее до весны. Не будь я в таком состоянии, ни за что не сел бы за нее. У меня столько других, более важных планов! Исследовать развитие высшей спортивной силы меня понуждает физическое состояние. На любую другую работу я не гожусь. Сначала надо преодолеть болезнь и окрепнуть. Напряжение работы над большой книгой и не по плечу мне сейчас…
Постепенно слабость сужает жизненное пространство: у меня недостает силы для езды по городу и работы вне дома. Среди всех прочих «ограничителей» первое место за спазматическими головными болями. Даже незначительная надышанность воздуха в зале или комнате непереносима, мне делается худо. И еще эта гипотония! Я едва таскаю ноги. Мне прописывают кофеин, но даже от ничтожной дозы я не в состоянии заснуть, хотя принимаю ее по утрам…
В кистях и плечах растяжения следуют одно за другим, и многие вяжут свободу движения на недели. Тело кажется бумажным. Без преувеличения: если бы меня дернул за руку ребенок, я тут же получил бы чувствительное растяжение. Какое-то глупое и непонятное состояние. Кровоточивость десен поражает даже врачей. Глазные боли становятся привычными, как и расстройства пищеварения. Пытаясь сдвинуть книжный шкаф, я ломаю ребро. И это в том самом месте, куда еще какие-то десять лет назад я опускал штангу весом в 240 кг. Теперь я разговариваю с одышкой, мне трудно говорить, я делаю паузы. Дыхание у меня сиплое, натужное. Все чаще я задумываюсь: а может быть, я попросту износился и это — все?