"Повезло человеку, - сказал я. - Что его ожидало в любом случае? Старение, судьба толстого борова Пресли? Охуение от драгс и алкоголя... Благодаря тому, что его пришили, нам не придется увидеть его в загнившем состоянии. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь пристрелил меня, когда я напишу все, что мне нужно. Парня этого, который его убрал, объективно рассуждая, благодарить бы нужно..." "У тебя нет ничего святого", - сказала она.
"У тебя зато есть. Ты никого не любишь, кроме своей пизды. И мужа своего не любишь, но эксплуатируешь", - прибавил я, предвосхищая ее ответ.
"Неправда! - закричала она. - Я люблю свою сестру и маму люблю!"
"Кончай демагогию, - сказал я. - Любовь - не твоя страсть. Твоя страсть - страх. Боязнь жизни. Потому ты всегда стремилась спрятаться от жизни за мужскую спину, в теплое, красивое стойло".
"Неправда! - вскричала она. - Я любила тебя и ушла от богатого мужа, вдвое старше меня, который относился ко мне как любящий папа, к тебе, безденежному поэту. У тебя было пятьдесят рублей денег, когда я ушла к тебе, ты забыл? И глупая, вышитая крестиком украинская рубашка. Одна. В ней ты читал стихи. Ты снимал желтую комнату в девять квадратных метров в коммунальной квартире... Я не побоялась жизни, я, не умея плавать, прыгнула в нее!" "Это не твоя была храбрость, my dear, но храбрость твоей пизды. Те
10
бе было двадцать два года и ты хотела ебаться, безудержно хотела ебаться, а твой муж, погасив свет, ебал тебя ровно три минуты! Ты же хотела ебаться сто минут, двести, всегда! Ты ушла ко мне, потому что я тебя хорошо ебал, вот что! В Нью-Йорке мой хуй тебе надоел и тебе стало страшно бедности, в которую мы попали. Ты заметалась от мужчины к мужчине в поисках теплого стойла..." "Каким же монстром ты стал, Лимонов!" - сказала она грустно. "Прекрасно! - сказал я. - Я счастлив быть монстром. Не звони мне, пожалуйста, впредь! Пусть твой муж фашист утешит тебя в горе"
И я положил трубку. Ее титулованный граф был членом фашистской партии, она сама мне об этом рассказывала. Я одел красные сапоги, брюки, куртку и спустился за прессой. С манерами бывалого аборигена я отобрал и купил четыре газеты и "Экспресс". Это был день "Экспресса". Я стеснялся листать издания, и потому неразумно тратил деньги. Во мне всегда, до эксцентричности была развита гордость. Я поднялся к себе. Вместо обещанной атташе дэ прэсс статьи о книге Лимонова (на этот раз точно, Эдвард, уверила меня Коринн по телефону) на несколько страниц растянулась статья о писателях Квебека.
"Кому на хуй нужны писатели Квебека?" - думал я злобно, закурив "житанину". Я стал курить "Житан" вместо "Малборо", они были на три франка дешевле. Иногда, чтобы поощрить себя, я приобретал себе литр рому "Негрита" - самого дешевого алкоголя, какой было возможно обнаружить. У рома был запах неочищенной нефти. В недрах одногоиз шкафов были спрятаны остатки марихуаны. (В свое время я привез из Юнайтэд Стэйтс несколько унций, предполагая, что трава пригодится мне в стране французов). Марихуану я берег для секса, поскольку даже идиоту известно, что это афродизиак. Трава нужна была мне, чтобы соблазнять женщин и соблазняться женщинами.
Писатели Квебека, счастливцы, в парках и шапках, скалились со страниц "Экспресса". О чем могут рассказать читателю личности с такими вот лицами, как у писателей Квебека? - подумал я. О чем? Миддл-классовые хорошо питающиеся лица обыкновенных людей среднего и преклонного возрастов. Страсти позади. Несложные, как у большинства населения, взгляды на жизнь. Вот этот может быть описал путешествие на собаках через северные области Канады (на фото он был с собаками). Ну и хуля, на лошадях ли, на быках, на собаках, если в голове у тебя обычные скучности, то что ты можешь сказать читателю? Я прикинул, как будет выглядеть на странице моя фотография. "Я ебал вас в рот, идите вы все на хуй, ебаные суки!" - пришла мне в голову последняя фраза моего романа. "Я тут, читатели, на рю Архивов, я здесь, я жив!" - закричал я для пробы и прислушался. За стеной, молодой муж с усиками, он всегда аккуратно здоровался со мной, если мы встречались на лестнице (атташе-кейс, легкое бежевое
пальто), прокричал жене (рыхлая беременная женщина брюнетка) нечто злобное, перемежая неизвестные мне слова известными мне ругательствами. "Та gueule! Salope!"*. Их страсти были шумнее моей молчаливой борьбы с призраками. * - Заткнись! Блядь! (франц.)
К двадцатым числам декабря, исключая небольшую заметку в провинциальной, не парижской газете, показавшуюся мне убогой (хотя атташе и уверила меня, что у газеты полуторамиллионый тираж), критики на мою книгу так и не появилось. Внешне я жил той же жизнью. Писал роман о человеке, живущем в студии с сообщающимися туалетом и ванной, собирал на Рамбуто подгнившие овощи и ящики для камина, с должной дистанцией покупал в определенные дни прессу. Лишь большее количество бутылок из-под рома "Негрита" скопилось у двери, и большее количество "житанов" выкуривалось за день. Однажды, идя по рю Сент-Андрэ дэз Арт, глядя себе под ноги, я увидел, что серый тротуар расплывается, корежится и пучится таким образом, словно из него собирается вылезти дерево или фонарный столб. Чтобы не упасть, мне пришлось опуститься на грязные плиты... В другой раз, день был такой тошно-серый, что даже по парижским стандартам казался гнусным днем, я взглянул в окно. Здание напротив показалось мне головой очень старой женщины. Седые волосы - крыша, с воткнутыми в них косо приколками антенн и гребешками каминных труб, покрывали старое, растрескавшееся и обильно запыленное лицо. Я отшагнул к столу и вгляделся в текст, только что отстуканный мною на машинке. "Я - ВЕЛИКАЯ МАТЬ ЛЮБВИ", - отстучал писатель Эдвард Лимонов несколько раз подряд. Текст был не о древних религиях Месопотамии, в рассказе речь шла о моем пребывании в Калифорнии, среди новых мафиози - эмигрантов из СССР. Каким же образом попала туда Великая Мать, да еще и в нескольких экземплярах? И уж если попала, то Эдуард Лимонов мужчина, как он может быть Великой матерью? Что-то не так, Эдвард...
Я понял, что схожу с ума. Не потому, что у меня больная психика, дефективные нервы, или же я унаследовал безумие от порченой тети или порченого дяди. Я закономерно схожу с ума, потому что заигрался в Мальдорора-Супермена, что полагаясь на свое здоровье и равновесие, забрался в своем одиночестве так далеко, как никогда еще не забирался. В Париже жили сотни русских, какая-то часть их с удовольствием общалась бы со мной, стоило мне высказать желание. Но гордый, я не желал общаться с соотечественниками, воспринимая это как слабость. Я хотел общаться с личностями достойными Эдуарда Лимонова, опубликовавшего книгу в коллекции Жан-Жак Повэр chez** Рамзэй. С достойными, или ни с кем... Оказалось, что человек, в данном случае я, не может как угодно долго находиться один, что есть лимит одиночеству. Нужно было спасаться. Следовало идти к людям. Я поднялся по лестнице и прижал ухо к двери девочки с шевелюрой. Прерываемый ее легким и взволнованным, оттуда прогудел на меня мужской голос. Я попятился к лестнице...
** - у., С. Здесь в значении: у издательства "Рамзэн"
У себя в студии я прошел к окну и открыл его. Лицезрением моей книги в витрине "Мillе feuilles" я рассчитывал вернуть себя в состояние маниакальности. Увы, книга из витрины исчезла. На ее месте лежала чужая книга в красно-белой обложке.
Грубо, как аларм в мясном магазине, забился в судорогах телефон. "Хэлло!"
"Вы говорите по рюсски, да? Меня зовуть Моник Дюпрэ. Пишется одним словом - Дюпрэ. Атташе дэ прэсс chez Рамзэй дала мне ваш телефон. Я жюрнальист для (последовало невнятное название газеты или журнала). Я читаю ваша книга. Можно вас увидьеть сегодня?"
"Можно", - сказал я, и попытался по голосу представить, как она выглядит и сколько ей лет. Но сколько бы ни было, решил я, я выебу ее, иначе не буду себя уважать. Чем же и спасаются от безумия, как не пиздой. Лучшее средство.
Через пару часов она материализовалась на пороге моей студии в крупную даму в шерстистом зеленом пальто. В руках у нее было несколько пластиковых супермаркетовских пакетов. И переброшенная через шею и плечо, висела на ней большая сума. Звякнув пакетами, она установила их под вешалку.
"У вась очень хорошье, - сказала она, снимая шерстистое пальто и любопытно оглядывая помещение. Под пальто на ней был неопределенного цвета балахон в татуировке мелких цветочков, из тех, что носят обыкновенно консьержки. Коротко остриженная, загорелая и о, ужас, босые мускулистые икры торчали из-под балахона, на ногах крепкие туфли без каблуков, она прошла в голову моего трамвая, к окнам. - Читая ваша книга, я представляла, что ви должны жить совсем пльехо. Извини, можно я буду говорьить тебе "ти"?"
"Можно, - согласился я, и поместил ее возраст где-то между пятьюдесятью и пятьюдесятью пятью. Еще пяток лет и она годилась бы мне в мамы. - Где вы так хорошо научились говорить по-русски? Вы что, русского происхождения?"
"Но нет, я стопроцентный француженкя! - засмеялась она. - Я долго жила в Москве, потому что мой мужь, индустриалист, делал там бизнес с совьетски. Два мой сина ходили там в школу. - Усевшись, она широко расставила ноги под балахоном и уперлась ладонями в колени. - Твой книга меня очень тушэ, очень-очень затьрогал. Мне твой историй очень близок... Любов твоей мне понятен. У меня остался болшой любов в Москва. Его зовут Витька... Ох Витька... - лицо ее приняло нежное выражение. - Мой малчик Витька, такой красивий, такой
13
хорешьий-. Я совсем недавно живу в Париж, Эдуар, только один с половиной год как из Москва. Францюзский человьек ужасны, материальный совсем... Я хочу всегда обратно, в Москва, где Витька... Я всегда плачью..." - Она смахнула невидимую слезу.
Я кивал головой и думал, почему она не вынимает магнитофон или блокнот и на задает мне вопросов.
"Ты хочешь випить и кушать? - сказала она и встала. - Я принесла хороший вина и кушать тоже. Я знаю, что ты бедни, потому ми должны кушать. Я очень научилась русски обычай в Москва". И она по-хозяйски прошагала к вешалке. Глядя на нее в перспективе, я решил, что она похожа на одно из приземистых коротких бревен, которые мне удалось недавно обнаружить на рю Блан Манто. До того, как я их распилил. Бревно в сарафане. Никакой русский обычай не предусматривает приход в дом незнакомого тебе человека с сумками еды.
"Вот, - сказала она, - Хороший бели и красны вино". "Блан дэ блан" и "Кот дю Рон" стали на мой стол. "Вот pate*, (она вынула патэ в глиняной чашке) Кольбаса... Риэт..."**. - Стуча продуктами, она выставляла мини-гастроном на мой рабочий стол. * паштет ** тушенка
Она насилует меня самым наглым образом, подумал я. Однако она приступила к сдиранию упаковок с припасов и запах свежей еды заполнил студию. Отвернувшись к окну, я проглотил слюну. Я хотел есть. И я любил именно риэт и свиную колбасу - жирные, крепко-холестирольные блюда.
"Я должьна тебе признаться, что я обманула атташэ-дэ пресс, - она рассмеялась. - Я сказала, что я жюрнальисткя, чтоб получить твой телефон, но мнье так ньрявилась твоя книга... - Ее окрашенные синим веки виновато опустились и поднялись несколько раз, прося прощения, обнажая черные боевые зрачки нахалки. - Давай кушять. У тебя есть тарельки?"
Через полчаса мы сидели рядом на диване-конвертабл, я курил марихуану, а она рассказывала мне насколько наши души похожи, ее душа и моя. Ее русский, и до этого Полный лишних мягких знаков, после "Кот дю Рон" и "Блан дэ Блан" истекал соками. "Моя" Елена и "ее" Витька также по ее мнению были похожи - любимые нами чудовища. Из того, что она успела мне рассказать об "такой красивий Витька* я привычно сложил из элементов образ бездельника, мелкого фарцовщика и даже не макро*** или жиголо, но приживальщика, оставшегося в столице СоюзаСоветских, но и на расстоянии не дающего пизде и воображению Мадам Дюпрэ покоя. С Витькой мне все было ясно,
Витька доил иностранку, "раскалывал" ее на костюмы и свитера, зажигалки и всяческие приятные мелочи. У Витьки, у ленивого бездельника не было даже достаточно энергии, чтобы найти себе иностранку помоложе. Однако, следовало ебать Мадам Дюпрэ, ведь я пообещал себе это - первый акт курса лечения моей расшатанной одиночеством психики, еще когда беседовал с ней по телефону. Она совершенно мне не нравилась. Ни ее сарафан, ни ее возраст, ни брев-нообразная фигура, ни скользкие синие тонкие губы, ни седина в ее короткой прическе под-мальчика, ни веснущатые руки ее мне не нравились. Но необходимо было освободиться от оцепенения перед жизнью, от гипноза, в каковой я погрузил себя сам (самогипноз - самый эффективный из гипнозов). "Выебу Мадам Дюпрэ, а потом выебу эту девочку сверху", - сказал я себе. Так ребенку обещают сладкое на десерт, если он съест суп.