Произнеся пространную речь об определенной целесообразности воровства, даже о некоторой его пользе для общества, ибо оно устанавливает нечто вроде равновесия, нарушенного неравенством между людьми, господин Дюарпен вручил мне поддельный ключ от квартиры соседа, уверяя, что я без труда найду нужную шкатулку в секретере, который никогда не запирается, и беспрепятственно вынесу ее, а за такую важную услугу я получу по истечении двух лет одно дополнительное экю сверх жалованья.
«Но, сударь! – воскликнула я в ответ. – Возможно ли, чтобы хозяин осмелился предлагать такую низость своей же собственной служанке? Кто же сможет мне помешать повернуть против вас орудие, которое вы даете мне в руки, и что сможете вы привести в качестве возражения, если я обворую вас, следуя вашим принципам?»
Весьма удивленный моей отповедью, господин Дюарпен не решился более настаивать, однако затаил в сердце злобу. Он вовремя спохватился, сказав, что его поведение было лишь способом испытать меня и что я молодец, устояв перед недостойным предложением, в противном случае мне бы несдобровать. Мне пришлось довольствоваться таким ответом, но с тех самых пор я ощутила на себе все тяжелые последствия этого разговора и оплошности, что я допустила, отказавшись столь решительно. Но ведь выбора не было – необходимо было либо совершить преступление, о котором он мне говорил, либо резко отвергнуть его предложение. Будь я поопытней, я бы, не теряя ни минуты, покинула этот дом, но в великой книге судеб уже было записано, что за всякое благородное движение моей души я должна расплачиваться несчастьем. Итак, мне предстояло испытать все превратности моей немилосердной судьбы.
Господин Дюарпен оставил меня в покое примерно на месяц; он продержался почти до истечения второго года моего пребывания в этом доме, не позволив себе ни словом, ни намеком выразить свое злопамятство из-за моего отказа. И вот в один прекрасный вечер, закончив работу, я поднялась в свою комнату в надежде насладиться несколькими часами отдыха, как вдруг раздался шум: мою дверь взломали, и у моей кровати оказался Дюарпен в сопровождении полицейского комиссара и четверых стражников.
«Исполняйте ваш долг, сударь, – обратился он к служителю правосудия, – эта презренная украла у меня бриллиант стоимостью в тысячу экю. Вы сможете его отыскать в ее комнате или на ней; факт очевиден!»
«Мне обокрасть вас! – я в возмущении вскочила с кровати. – Мне? Ах, сударь, кто лучше вас знает, насколько это противно и немыслимо для меня!»
Но господин Дюарпен нарочно поднял шум, чтобы мои слова не были услышаны; он продолжал обыск, и злополучный перстень вскоре был обнаружен в одном из моих тюфяков. Против таких улик нечего было возразить; я мгновенно была схвачена, и со связанными руками и ногами с позором доставлена в тюрьму, где не имела возможности заставить выслушать хоть слово из того, что я могла сказать в свое оправдание.
Судебный процесс над безвестной сиротой, у которой нет ни денег, ни влиятельных покровителей, совершается во Франции без всякого промедления. Принято полагать, что добродетель несовместима с бедностью, и порой в наших судах беды и неудачи становятся полновесным доводом против подсудимого. Некое несправедливое предубеждение заставляет верить, что преступление совершает тот, кто в силу своей убогости неизбежно должен был его совершить; симпатии измеряются положением, в котором вы находитесь в данный момент, и если вы не можете предъявить титулы и богатство, свидетельствующие о том, что вы должны быть честны, то в таком случае невозможность для вас оставаться порядочным, в силу вашего бедственного положения, доказывается тотчас же.
Напрасно я пыталась защищаться, снабжая достоверными сведениями адвоката, которого ко мне чисто формально привели на минуту. Мой хозяин выдвинул обвинение. Бриллиант был найден в моей комнате, значит, кража совершена мной. Когда я попыталась рассказать о бесчестном поведении господина Дюарпена, стараясь доказать, что его обвинение явилось лишь следствием мести и зависти, что он хотел отделаться от той, которая, владея его секретом, могла бы испортить ему репутацию, мои жалобы сочли клеветой, заявив, что господин Дюарпен вот уже сорок лет известен как человек неподкупный и неспособный на такой поступок. Я уж почти смирилась с тем, что мне придется расплачиваться своей жизнью за отказ от соучастия в преступлении, когда одно непредвиденное событие, вернувшее мне свободу, заставило меня снова окунуться в водоворот новых невзгод, которые еще ожидали меня в этом мире.
Моей соседкой по тюремной камере была сорокалетняя женщина по имени Дюбуа. Она, как и я, ожидала исполнения смертного приговора, хотя, в отличие от меня, в полной мере его заслужила, так как совершила все виды преступлений. Я вызвала у этой женщины чувство сострадания. Как-то вечером, когда уже оставалось совсем немного времени до того дня, когда нам обеим предстояло расстаться с жизнью, она шепнула, чтобы я не ложилась спать, а незаметно старалась держаться поближе к дверям камеры.
«Между полуночью и часом, – продолжала эта неунывающая мошенница, – наше заведение будет охвачено огнем... Это дело моих рук; может, будет несколько жертв, ну и пусть, зато уж мы-то наверняка спасемся. К нам присоединятся трое моих дружков-сообщников, и я ручаюсь, что ты окажешься на свободе».
Карающая десница, которая недавно наказала меня, невиновную, оказала поддержку новому преступлению моей покровительницы; ее план удался, пожар разгорелся, в нем погибло десять человек, но нам удалось сбежать. В тот же день мы оказались в лесу Бонди в хижине браконьера, одного из давних друзей банды Дюбуа.
«Вот ты и свободна, милая моя Софи, – сказала Дюбуа, – теперь ты сама выберешь тот образ жизни, какой тебе понравится, но мой добрый совет – отказаться от бессмысленного поклонения добродетели, которая, как видишь, не принесла тебе счастья. Неуместная порядочность довела тебя до подножия эшафота, а ужасное злодеяние меня от него уберегло. Приглядись, каков в этом мире удел добра, и прикинь, стоит ли ради этого жертвовать собой. Ты молода и красива, я могу взяться устроить твою жизнь; если ты захочешь – отправимся вместе в Брюссель, я оттуда родом. За два года я поставлю тебя на ноги, но предупреждаю сразу, я не собираюсь вести тебя к успеху узкими тропками целомудрия. Придется сменить не одно ремесло, участвовать не в одной проделке, чтобы в твоем возрасте быстро пробить себе дорогу. Послушай, Софи, решайся быстрей, нам надо торопиться, мы будем здесь в безопасности всего несколько часов».
«О сударыня, – ответила я своей благодетельнице, – я обязана вам жизнью, однако пребываю в отчаянии: за нее пришлось заплатить преступлением, и уверяю вас, что если бы потребовалось мое в нем участие, то я скорее предпочла бы смерть. Ради служения добродетели, которая глубоко коренится в моем сердце, я готова подвергнуться любым опасностям, и, какими бы ни были тернии добродетели, я всегда предпочту их фальшивому золотому блеску и опасным милостям, что на короткий миг сопутствуют пороку. В этом решении меня укрепляют и мои религиозные воззрения, от которых я никогда не отрекусь. Если Провидению будет угодно сделать мой жизненный путь мучительным, то лишь для того, чтобы полнее вознаградить меня в лучшем мире. Эта надежда меня согревает, она облегчает мои страдания, утишает мои стоны, вооружает в борьбе против превратностей судьбы, придавая силы противостоять будущим невзгодам, которые Провидению еще заблагорассудится мне преподнести. Эта радость тотчас же угаснет в моем сердце, если я оскверню ее злодеянием, и тогда наряду со страшными муками в этой жизни, на том свете меня будет ожидать еще более ужасная кара, которую небесное правосудие предназначает для тех, кто его оскорбляет».
«Это нелепые бредни, от которых ты скоро спятишь, – нахмурила брови Дюбуа. – Поверь мне, милочка, оставь в покое и небесное правосудие и небесную кару, но помни: если хочешь не умереть с голоду – выбрось из головы все, чему тебя учили в школе. Жестокость сильных мира сего оправдывает плутовство бедняков, дитя мое. Когда кошельки их откроются навстречу нашим нуждам, а в сердцах их воцарится человеколюбие, тогда в наших душах водворится добродетель, но, до тех пор пока наши бедствия, наша терпеливость, наша добросовестность и наше послушание будут лишь усугублять наше угнетение, преступление будет для нас единственным средством хоть немного ослабить ярмо, которое они на нас взвалили, и надо быть просто идиотом, чтобы не воспользоваться такой возможностью. Природа всех нас создала равными, Софи, и если злому року нравится нарушать этот первоначальный замысел, то нам не остается ничего другого, как самим смягчать его капризы, своей ловкостью и сноровкой отбирая у власть имущих то, что ими незаконно присвоено. Ты только взгляни на этих богатеев, на этих судей и политиков, полюбуйся, как усердно они наставляют нас на путь истинный; еще бы, когда имеешь в три раза больше, чем в состоянии потратить, – ты огражден от участия в воровстве; когда тебя окружают лишь льстецы и покорные рабы – ты не станешь замышлять преступлений; когда упиваешься сладострастием и объедаешься самыми лакомыми кусочками – ты без труда будешь воспевать строгость и воздержанность; когда нет никакой необходимости обманывать – велика ли заслуга быть прямым и честным! Но мы-то, Софи, мы приговорены тем самым Провидением, из которого ты имеешь глупость сотворить себе кумира, пресмыкаться, елозя брюхом по земле, как змеи, мы привыкли сносить презрение и унижение только за то, что бедны и беззащитны, мы не встречаем на всей земле ничего, кроме горечи и шипов, – и ты желаешь, чтобы мы сторонились преступления, когда именно оно открывает перед нами все двери, хранит нас от невзгод, а то и просто спасает нам жизнь! Ты, стало быть, хочешь, чтобы мы вечно оставались оскорбленными и униженными, в то время как те, кто подчинил нас себе, наслаждаются всеми милостями фортуны? Ты хочешь, чтобы на нашу несчастливую долю оставались лишь изнурительный труд, обиды и боль, лишь нужда и слезы, лишь клеймо позора и эшафот? Не бывать этому, нет, Софи, еще раз нет! Либо Провидение, которое ты так боготворишь, просто пренебрегает нами, либо намерения его недоступны для нашего понимания... Хотя если получше к нему приглядеться, Софи, и постараться вникнуть в суть, нетрудно уличить его в том, что, раз оно ставит нас в положение, когда обращение к злу становится неизбежным, и при этом предоставляет нам возможность творить зло, значит, зло, как и добро, равно присущи Провидению и заложены в его законы, и оно охотно прибегает к услугам как одного, так и другого. Мы появляемся на свет равными, и даже тот, кто стремится разрушить это равенство, виновен не более, чем тот, кто ищет его восстановления, так как оба действуют вслепую, с повязкой на глазах, подчиняясь полученным свыше указаниям».
Должна признаться, сударыня, что никогда я не была более близка к тому, чтобы поддаться на уговоры, чем в эту минуту, однако в моем сердце зазвучал другой голос, более сильный, и он одержал победу над обольщением ловкой женщины. Внимая этому голосу, я решительно заявила, что не отступлю от избранного мною пути.
«Ладно, – махнула рукой Дюбуа. – Поступай как знаешь, оставляю тебя на произвол твоей злой судьбы, но когда тебя схватят, а тебе этого не избежать по той простой причине, что рок всегда выгораживает преступление и неминуемо приносит в жертву добродетель, то хотя бы позаботься о том, чтобы ни о чем не проговориться».
Пока мы рассуждали, трое сообщников Дюбуа и браконьер пьянствовали, а вино, как известно, ослабляет память, и наши преступники, забыв о том, что недавно стояли на краю пропасти и чудом ускользнули, задумали новое злодеяние. Эти негодяи не желали отпускать меня, пока я не удовлетворю их похоть. Дикие нравы разбойников, полная их безнаказанность, пьяный угар, уединенность нашего пристанища, наконец, моя юность и невинность – все подстегивало их. Злодеи поднялись из-за стола и стали держать совет, переговариваясь с Дюбуа. Мрачная таинственность их поведения заставляла меня дрожать от страха. И вот мне объявляют решение – я должна пройти через руки всех четверых. Если я соглашусь на это добровольно, каждый вручит мне по одному экю, и я смогу отправиться прочь. Если же придется применить силу, это все равно произойдет, но для надежного сохранения тайны последний из четверых, кто будет развлекаться со мной, воткнет мне в грудь нож и меня закопают тут же под деревом. Можете себе представить, сударыня, как на меня подействовало это омерзительное предложение. Я бросилась к ногам Дюбуа, я умоляла ее еще раз стать моей защитницей, но эта негодяйка хохотала над моими страхами, считая их сущим пустяком.
«Черт подери, вот уж и впрямь беда! – возмущалась Дюбуа. – Да ты должна быть благодарна за то, что представляется случай обслужить таких ладных парней, как эта четверка! Знаешь ли ты, деточка, что в Париже найдется десять тысяч женщин, которые не пожалели бы никаких денег за то, чтобы оказаться сейчас на твоем месте... А впрочем, – добавила она после недолгого раздумья, – я могла бы повлиять на этих шалопаев и добиться твоего помилования, если ты пожелаешь его заслужить».
«О сударыня, скажите, что нужно сделать? – воскликнула я в слезах. – Приказывайте, я на все готова».
«Следовать за нами, участвовать в наших делах, не выражая ни малейшего недовольства, такой ценой я обещаю избавить тебя от остального».
У меня не было времени долго взвешивать все доводы; давая согласие, я подвергала себя новым опасностям, но они не были столь неотвратимыми, как сегодняшняя, и я надеялась на счастливый случай.
«Я пойду куда угодно, хоть на край света, даю вам слово, сударыня, – поспешила я сказать Дюбуа. – Но заклинаю вас, избавьте меня от неистовства этих людей, и я никогда вас не покину».
«Эй, ребята, – обратилась Дюбуа к четверым бандитам, – эта девчонка теперь в нашей шайке; я принимаю ее к нам. Я запрещаю вам насиловать ее, не отбивайте у нее вкус к будущему ремеслу с первого же раза; прикиньте, насколько прибыльными могут для нас оказаться ее возраст и внешность; так воспользуемся ими для нашей же пользы и не будем портить товар в угоду минутной прихоти...»
Но порой человек столь обуреваем страстями, что не способен внять голосу рассудка. Так и эти четверо и слушать не желали о моем помиловании, они не оставляли мне никакой надежды, единодушно заявив Дюбуа, что, даже если бы им грозил эшафот, они не отказались бы от своего желания позабавиться со мной.
«Первым возьму ее я, – выкрикнул один из них, хватая меня в охапку».
«А по какому такому праву надо начинать с тебя?» – восстал второй, отталкивая своего сообщника и грубо вырывая меня из его рук.
«Как бы не так, только после меня», – вступил в спор третий.
Возбужденные препирательствами, четверо соперников вцепились друг другу в волосы. Кончилось тем, что они повалились на пол, продолжая колотить друг друга, и, пока Дюбуа их разнимала, я воспользовалась моментом и стремглав бросилась бежать. Вскоре я очутилась в лесу, потеряв из виду это зловещее пристанище.
«О Всевышний, – взывала я, бросившись на колени, как только оказалась в безопасности, – мой истинный заступник и опора, соблаговоли сжалиться над моими лишениями, обрати свои взоры на мою невинность и беззащитность, на веру, с которой я уповаю на тебя, вырви меня из цепи бед и неудач, которые неотступно гонятся за мной, или поскорее призови меня к себе и даруй смерть менее позорную, чем та, которой я только что избежала».
Молитва – самое сладкое утешение обездоленного, она делает его сильнее. Я поднялась, полная решимости, и с началом темноты углубилась в лесную чащу, чтобы там переночевать с наименьшим риском. Чувство безопасности, полный упадок сил, радость избавления сделали свое дело, и я провела прекрасную ночь, а когда открыла глаза, солнце поднялось уже довольно высоко. Миг пробуждения для несчастливцев – гибельный; после короткого забвения и покоя все невзгоды возвращаются, удручая еще сильнее, и груз их становится еще более обременительным.
«Что же получается, – думала я, – выходит, есть человеческие создания, которых сама природа низвела до диких зверей! Подобно хищнику, что укрывается в своем логове, прячась от людей, я стала отверженной. Какое же теперь различие между нами? Стоило ли труда рождаться для такой жалкой участи?»
При этих мыслях слезы ручьем полились из моих глаз. Я еще не успела выплакаться, как услыхала рядом какой-то шорох. Сперва я подумала, что это какое-то животное, но мало-помалу стала различать голоса двоих мужчин.
«Сюда, друг мой, иди сюда, – произнес один из них, – мы чудесно устроимся здесь; по крайней мере, ненавистное присутствие моей матери не помешает нам с тобой вкусить столь дорогие для нас минуты наслаждения».
Они приблизились друг к другу, поместившись прямо напротив меня, и ни одно их слово, ни одно из их движений не могли ускользнуть от меня, и я видела, как...
Небо праведное, сударыня! – Софи остановилась, не в силах продолжать. – Возможно ли, что судьба, словно нарочно, всегда создает вокруг меня стечение обстоятельств настолько критических, что для стыдливости невыносимо не только за ними наблюдать, но и их описывать?.. Страшное преступление, которое в равной степени оскорбляет законы природы и общества; жуткое злодеяние, на которое столько раз обрушивалась карающая десница небесного правосудия, – словом, гнусность эта, столь новая и непостижимая для меня, совершалась на моих глазах со всеми отвратительными моментами, со всеми непристойными утонченностями, которые могла привнести самая изобретательная порочность.
Тот из двоих, кто выглядел господином, был примерно двадцати четырех лет, он был одет в изящный зеленый кафтан, что наводило на мысль о его богатстве и знатности. Другой походил на его слугу. Это был очень красиво сложенный юноша лет семнадцати-восемнадцати. Непристойная сцена продолжалась долго, мне она казалась бесконечной еще и потому, что из страха быть замеченной я боялась пошевельнуться.
Наконец, когда разыгрывавшие эту сцену преступные актеры, утолив свои низменные желания, собрались возвращаться домой, тот, что был похож на господина, подошел к скрывавшему меня кустарнику, чтобы справить нужду. Меня выдал мой высокий чепец, и я была обнаружена.
«Жасмен, – обратился он к своему юному Адонису, – мы попались, мой дорогой! Какая-то бродяжка, какая-то непосвященная видела наши таинства. Подойди поближе, вытащим эту мерзавку и узнаем, что она там делала».
Я опередила их, сама выскочила из своего убежища и воскликнула, простирая к ним руки:
«О господа, соблаговолите пожалеть бедную сироту, чья жалкая участь способна вызвать лишь сочувствие. Несчастья мои столь горестны, что их трудно с чем-либо сравнить, и пусть странные обстоятельства, при которых состоялась наша встреча, не настораживают вас, они в гораздо большей степени результат бедствий, нежели проступков. Не умножайте число моих невзгод, напротив, будьте милостивы и помогите смягчить суровость злого рока, неотступно преследующего меня».