Лили действительно из ведра. Это Неля Полешко мыла трибуну. Собственно, мыть было поручено двоим: ей и Стабовому Диме. Но Стабовой сидел на балюстраде, напевал что-то и шлепал в такт по перилам скрученной в жгут тряпкой.
— Нельк, а Нельк, ты чарльстон танцевать можешь?
Нелька презрительно выпятила нижнюю губу.
— У нас все девочки могут.
— Научи меня. А я тебя тоже чему-нибудь научу. Телепатии научить?
— Чему?
— Мысли читать на расстоянии. Или наоборот — внушать.
— А ты умеешь?
— Спрашиваешь! Хочешь, внушу?
— Ему внуши! — сказала Нелька, кивнув на пробегавшего мимо лагерного пса Космоса. — Космос! Космос! На-на-на!..
— Запросто, — сказал Димка.
Космос, виляя хвостом, подбежал к трибуне.
— Ну, что ему внушить?
— Чего-нибудь, — пожала плечами Нелька.
Димка сосредоточенно посмотрел на Космоса. Космос вдруг засуетился, подошел к углу трибуны и поднял ногу.
— Дурак, — сказала Нелька.
— Честное слово, это не я, это он сам. А вообще собакам знаешь как трудно внушать, у них же нервная деятельность недостаточно высшая.
Но тут Космос словно остервенел. Шерсть вздыбилась у него на загривке. С хриплым лаем бросился он на дощатые стенки трибуны.
— Чего это он, Димка? Чего ты ему внушил?
— А кто его знает. Ничего я ему не внушал. Сейчас я сам его мысли прочитаю. — Димка сложил ладони рупором и приставил ко лбу. — Мыслеулавливатель, — пояснил он. — Прочитал! — закричал он вдруг.
— Ну?
— Под трибуной кто-то есть!
— А кто?
— Не говорит. Какой-нибудь зверь.
— Давай его выманим.
— А на что манить? Мы ж не знаем, чем он питается. Если зверь плотоядный — на колбасу надо, а травоядные на подорожник хорошо идут.
— Давай сделаем бутерброд: сверху колбаса, снизу подорожник.
— Мы его сейчас выкурим. — Димка полез в карман и достал сигареты. — Нет, — сказал он, заглянув в пачку, — самому не хватит. До конца смены двадцать два дня, а тут три штуки осталось.
Подошел скучающий парень с профилем Гоголя.
— Чего это вы делаете?
— Ступай, ступай, — сказал Димка.
Когда парень скрылся за трибуной, Нелька прильнула ухом к щели.
— Димк, дышит!
Стабовой принюхался.
— Волком пахнет. Или барсуком.
— А ты барсука нюхал?
— Сто раз!
— Ой, Димка, шевелится!
Космос лаял так, что, казалось, хочет из шкуры выскочить. Он хрипел, заливался и стучал лапами по доскам.
— Вот что, — решил Димка. — Надо его раскаленным металлом подпалить. Он тогда сразу выскочит.
Димка спрыгнул с трибуны и схватил валявшийся неподалеку кусок ржавой проволоки.
— Раскалим добела, и порядок.
Спичка догорела до конца и обожгла Димке палец, но проволока не нагревалась. Однако Димка не терял надежды.
— Давай всю коробку подожжем. Знаешь, какая температура развивается? Три тысячи градусов!
Коробка вспыхнула.
— Ну как? — спросила Нелька. — Греется?
— Ага. Сейчас враз накалится.
Но коробка сгорела чересчур быстро.
— Чуть теплая, — разочарованно сказала Неля.
— Ничего, — сказал Димка, — будем колоть холодным оружием. — Он приоткрыл дверцу и начал протыкать проволокой воздух. — Попал! Попал в зверя! — закричал он.
Но не тут-то было. Зверь, видимо, попался сильный: проволока медленно уползала в щель.
— Нелька, хватайся!
Нелька схватилась. Но и это не помогло. Рывок, и оба охотника скрылись под трибуной.
Надпись на экране:
Так Костя Иночкин вручил свою судьбу двум верным людям.
* * *
«Бери ложку, бери бак, если нету — шамай так», — проплыл над лагерем знакомый сигнал на обед.
В столовой сидели за длиннющими столами с одной стороны один отряд, с другой — другой. Доедали суп.
— Прослушайте информацию, — сказал Дынин и вышел в проход. — Завтра родительский день.
Принесли котлеты, и отряд, сидевший напротив, дружно заработал вилками. А третий отряд жевал одни макароны.
— Завтра, ребята, — продолжал Дынин, — нам предстоит взять рекордную высоту. По дисциплине, по организованности, по талантам. Как, товарищи вожатые, выявили таланты?
— Выявили, выявили, — откликнулись вожатые.
И вот голые котлеты остались сиротливо лежать на пустых тарелках.
— Пo полкотлеты! — распорядилась Лера и, отломив от своей котлеты половину, принялась есть.
— У меня двое, — сказала вожатая второго отряда, та, которая разучивала чарльстон.
— Это со всего-то отряда? — Дынин сделал строгое лицо. — Никуда не годится. Должно быть не менее одного таланта на звено.
Валя прыснула. Дынин строго посмотрел на нее.
— Если петь, танцевать не могут, — сказал он, — пусть хоть стих выучат, вольные движения под аккордеон.
— По полкотлеты! По полкотлеты! — вправо и влево передавали вдоль стола.
Все старались быть жутко справедливыми и размечали ровно по половине, а Шарафутдинов даже положил обе половинки на ладони и сравнивал их взвешиванием.
— А фокусы показывать — это талант? — спросил он, не прекращая под столом взвешивание.
— Фокусы, художественные пирамиды, пантомимы — все годится.
— Запишите меня, — сказал Шарафутдинов. — Я летающую даму покажу.
— Это какую еще даму? — нахмурился Дынин.
— Бубновую!.. — закричали ребята, а Шарафутдинов вытащил из-под ремня и показал Дынину книгу: «36 фокусов».
— А-а, — сказал Дынин. — Только чтоб без карт. Завтра, — продолжал он, — лучшие из вас, самые достойные… А кого, ребята, мы называем самыми достойными?
— У кого хорошая дисциплина!..
— Кто все до конца съедает!..
— Кто кроликам травку рвет!..
— Молодцы, — похвалил Дынин. — Так вот, самые достойные пройдут круг почета в карнавальных костюмах.
— По полкотлеты!.. По полкотлеты!.. — шелестело вдоль стола.
И как в игре в испорченный телефон, приказание, конечно, исказили. В правый угол дошло: «На полкотлеты!», и там поспешно опускали тарелки на пол, а в левом углу приказание приняло уж совсем идиотский вид: «По полке летом!» Тут растерянно переглядывались и переспрашивали друг друга:
— По какой полке?
— Что летом?
Кое-как разобрались. А разобравшись, испугались. Шутка ли, на глазах вожатых, воспитателей и того отряда, что сидит напротив, разделить котлету пополам, незаметно смахнуть полкотлеты с тарелки и, зажав двумя пальцами (чтоб не очень валять по ладошкам), вручить Вене, худенькому, черноволосому мальчику с мечтательными глазами, который ползал под столом с миской.
— Митрофанова! — позвал Дынин.
Отряд замер… все вскинули на Дынина испуганные глаза.
— Сведения подтвердились?
— Уху, — сказала Митрофанова с набитым ртом.
— Вот видите, — озабоченно сказал Дынин. — И товарищ Митрофанов приедет. — И со значением поглядел на вожатых.
— И мой папа приедет, — сказал мальчик из младшего отряда.
— Кушай, кушай, — сказал Дынин. — Закон знаешь: «Когда я ем, я глух и нем». Вот и помалкивай. — И вышел из столовой.
Все облегченно вздохнули.
Веня подполз к Стасику Никитину и толкнул его в коленку. Стасик нагнулся и посмотрел под стол: котлеты возвышались над миской дымящейся горкой. Стасик загоготал:
— Что он, Бармалей, что ли? Двадцать семь половинок! Столько нормальный человек не может съесть!
— Ты жадный, ты жадный, — зашипели девчонки.
— Я не жадный, — сказал Стасик и через окно бросил котлету Космосу, — я рациональный.
Давясь, выпили компот и встали из-за стола.
— Для всех мертвый час, кроме нас! — сказал Венька.
И все затопали на мертвый час. А Димка и Веня, крадучись, пошли к трибуне. Но по дороге их нагнал Шарафутдинов.
— Знаете что, давайте положим котлеты в шкатулочку с сюрпризом. — Он показал картонный куб. — Мало ли что!
Камера отвернула в сторону, и мы увидели за кустиком тоненькие ножки в сандаликах. Ножки постояли немного и неслышно побежали по траве. Потом они неслышно пробежали по дорожке, усыпанной кирпичом, тихонько прошелестели по асфальтовой дорожке и даже на бетонные ступени поднялись совсем неслышно.
И когда Димка, Веня и Шарафутдинов уже подходили к трибунам, дорогу им преградил товарищ Дынин.
— А ну, что у вас там? — спросил он и протянул руку к шкатулочке с сюрпризом.
— Д-да-да-да… да-да-да-да… — начал заикаться Димка. Один Шарафутдинов сохранял спокойствие.
— Пожалуйста, — сказал он, — посмотрите. — И открыл шкатулочку.
В шкатулочке что-то зафырчало, затрепыхалось, и оттуда, потеряв на лету перо, взмыл в небо голубь.
Товарищ Дынин растерянно посмотрел в пустую коробку, потом на голубя и задумчиво произнес:
— Пионеры, а мучаете птицу.
Надпись на экране:
Так Костя Иночкин получил в общей сложности тринадцать мясных котлет.
* * *
Наступил мертвый час. В лагере воцарилась какая-то странная тишина. Пожалуй, только теперь стало ясно, что с раннего утра и до сих пор беспрерывно грохотало радио.
Аллеи опустели. Лишь на площадке перед изолятором толпились вожатые. Они вытаскивали из тюка и расстилали на траве маскарадные костюмы. Это было похоже на огромную аппликацию: на зеленом фоне распластаны яркие фигурки без голов, ладоней и ступней. Старуха санитарка с ранцевым дезинфикатором ходила меж костюмов и под наблюдением докторши опрыскивала их из трубки каким-то зельем. Намокшие костюмы темнели.
— А не полиняют? — спросила вожатая второго отряда.
— Вам что, красота нужна или здоровые дети? — убила ее иронией докторша.
— Если уж по вашим правилам, — сказал Гусь, — эти костюмы давно сжечь пора. Их уж лет шесть по разным лагерям таскают.
Откуда-то донеслись мелодичные звуки «Сентиментального вальса».
— Это что за новости? — воскликнула докторша.
— Я инструментальный квартет освободил от сна, — сказал Дынин. — Пусть тренируются.
* * *
Струнный квартет — четверо мальчиков в очках: две скрипки, альт и виолончель — реетировал в тени, отбрасываемой трибуной.
— Выходи, — оглянувшись по сторонам, шепнул альт.
Скрипнула дверца, и под виолончелью показались костины тапочки.
— Пошли! — сказал Костя. — Быстрее!
И квартет, окружив виолончелиста и продолжая играть, двинулся в ногу по дорожке. Дойдя до дощатой постройки с надписью: «Для мальчиков», квартет остановился. Костя юркнул за загородку. Звуки «Сентиментального вальса» неслись над лагерем.
— Нашли где играть, — неодобрительно покачала головой проходившая мимо повариха. Она несла два ведра свежих огурцов.
Костины тапочки вновь появились под виолончелью, и компания, задорно блестя стеклами очков, двинулась назад к трибуне.
— Вот мастера, — сказал Дынин. — На ходу играют. Виртуозы. А это у тебя что за книжка?
— Чехов, — ответила Валя.
— Зачем?
— Смешно.
— Ты б лучше журнал «Вожатый» почитала. Опыта-то нет.
— А вот и «Царица полей»! — Длинноногая вожатая вытащила из узла мешок, оклеенный пинг-понговыми шариками молочно-восковой спелости.
— Здорово, старушка, — сказал Гусь. — Ей всегда первую премию дают. На химзаводе торт получила, в почтовом ящике торт получила, и у нас получит.
— А что ж, коту в сапогах, что ли, премию давать? — вмешался Дынин. — Правда, сейчас бобовым большое внимание, — озабоченно сказал он. — Может, стручка премируем?
— Если бы стручку премию надо было дать, — сказала вожатая второго отряда, отрабатывая ногами движения чарльстона, — на химзаводе давно бы дали. Проявили бы инициативу.
— А точно там «Царица полей» получила?
Вожатая кивнула.
— Ну и мы «Царице» дадим, — решил Дынин, прикладывая к себе костюм кукурузы. — Чего зря голову ломать.
— Да не о том речь, — поморщилась Валя. — Ребята могли бы сами костюмы сделать.
— Знаю я эту самодеятельность, — сказал Дынин. — А где бархат возьмете, позументы?
— Да на что они, позументы эти, — сказал Гусь. — Обои, краски да папиросная бумага,
— Гордость надо иметь! — возмутился Дынин. — Что мы, беднее химзавода, что ли, в папиросную бумагу детей заворачивать!.. А тут костюмы качественные, проверенные. Давайте лучше, чем всякой маниловщиной заниматься, решим, кого в «Царицу полей» наряжать.
— Известно кого, — усмехнулся Гусь, — Митрофанову. У нее же дядя на железной дороге шишка.
— Других предложений нет? Так и решили. А насчет шишек смеяться мы все горазды. Вот август подойдет, уборочная — самое горячее время, на чем имущество вывозить? Вы, что ли, нам платформы дадите? Или Митрофанов?!.. Понятно говорю?
* * *
А в комнате мальчиков никто не спал.
— Так мы его и будем все лето кормить? — лежа на постели, говорил Стасик. — В конце концов, пошел бы к поварихе, поплакался. Что она ему поесть не дала бы?
— А повариха — тут же к Дынину, — сказал Венька.
— Да не пойдет он ни к какой поварихе, — сказал Марат и закривлялся: — «Тетенька, дай котлетку! Тетенька, дай котлетку!..»
— Ах, он гордый? — иронически сказал Стасик.
— Тебе что, Стасик, по уху дать? — приподнялся на локте Дима Стабовой.
— А ну, дай, дай! — ощерился Стасик и тоже приподнялся на локте.
— Да бросьте вы! — закричали все. — Бросьте!
Но Димка уже спускал ноги с кровати. Стасик откинул одеяло. Драки бы не миновать, если бы не Шарафутдинов.
— Самое жуткое, — поднял он с подушки голову, — что завтра родительский день.
— Ни черта, — сказал Стасик. — Родители Иночкина в Черном море купаются.
— Надо заявить так, — предложил Шарафутдинов. — «Раз родительский день, значит пускать только родителей». А то ведь едут все, кому не лень: и дедки, и бабки, и тетки, и дядьки, и вообще седьмая вода на киселе. Будто больше и поехать некуда.
— Вот припрется Костина бабка, — сказал Стасик. — «Где мой внучек, да как он поправляется?»
— Эй, вы! — сказал Димка. — Родительский день надо предотвратить.
— Предотвратил один такой, — презрительно скривился Стасик.
— А надо по-умному, — сказал Димка.
— Есть! — воскликнул Венька и протянул большой палец, — Во! Эпидемия!
* * *
Выждав момент, когда главная аллея опустела, и убедившись, что за ними никто не подглядывает, ребята раздвинули кусты и оказались в перелеске — зеленой зоне лагеря.
Они шли гуськом, неслышно, как индейцы. Впереди — Венька, за ним — Дима Стабовой, Марат и Стасик Никитин. Шарафутдинов шел последним и то и дело озирался по сторонам.
— Здесь! — остановился Венька и поднял зажатые в кулак спички. — Тащите.
Не без трепета пальцы потянулись к спичечному пучку.
— У меня короткая! — упавшим голосом сказал Марат и показал обломок спички.
— Атас! — шепнул вдруг Шарафутдинов. — Кто-то дышит.
Прислушались.
— Да нет там никого, — сказал Стасик.
— Ну да, нет, — обиженно прошипел Шарафутдинов. — У меня слух, как у филина.
…На цыпочках подошли к ореховому кусту. За кустом, прислоненный к осиновому стволику, стоял треугольный осколок большого зеркала. Рядом с зеркалом — обложка «Советского экрана». На ней — улыбающаяся Людмила Шагалова с изящной копной ловко зачесанных светлых волос. А перед этим алтарем красоты на корточках сидела Митрофанова. Распустив жидкую косенку, она старательно начесывала гребнем волосы, стараясь максимально приблизиться к недосягаемому идеалу. Она была так сосредоточенна, так напряженно были сдвинуты ее белесые бровки, и с такой надеждой переводила она взгляд с вожделенного шедевра на зеркало и с зеркала на вожделенный шедевр, что, как тетерев на току, ничего вокруг не замечала.
Ребята переглянулись. Вдруг Стасик как гаркнет:
— Брысь!
Митрофанова аж села от испуга и зажмурилась.
— Ты, Митрофанова, пионерка, — дынинским голосом и с дынинской интонацией сказал Стасик, — а Вавилон на голове устраиваешь.