Славка! Теперь, как видишь, родной, мне совсем будет несладко.
…
Побойчее новости: на наш курс приняли Надю Румянцеву, которая играет в «Навстречу жизни», ибо там она была отчислена во время продолжительных съемок. Кроме того, приняли Таню Конюхову, которая снималась в «Майской ночи».
* * *
Без даты, наверное, 16 сентября
Родной мой, любимый!
Ну самый чудесный в мире!
…
Слава! Именно так я думала о советском характере с «ясным добродушным взглядом на жизнь» — ведь это здорово. Но самое главное, Славонька, человек должен быть в корне честен, в самой своей середине. Все мелочи, которые мы иногда допускаем, они не опасны, ей-ей, они изживутся сами собой. А вот настоящая честность — это великое дело и еще вера в свое будущее. Не знаю как, но я хочу во что бы то ни стало сыграть сильный характер, однако здесь у меня уступает место еще одно мнение. Славонька, ты ничего не пишешь об интимных, чисто интимных качествах совет. человека. А по-моему, вся вера и честность, прямота души, трезвость взгляда, упорство и чистая откровенная настойчивость должны быть и в любви. Да, в любви к девушке или парню. Вот я представляю именно так любовь. Любовь — это что-то необъятное и горячее, горячее огня. Она не знает границ. Вот тогда она не кончится никогда, ей нельзя будет угаснуть, если эти люди будут сильные по натурам. Они будут понимать во всем друг друга. А раз будут понимать, то и любить за это еще сильнее. Я, Славонька, умом это здорово понимаю, а сердцем еще не знаю. Я просто не надеюсь на свой духовный мир, мне все кажется, что я еще ничего не знаю, что я еще ничего не видела (грязное не в счет, хотя и через него иногда познается хорошее). Вот я люблю таких людей с сильным характером, а поэтому я люблю и тебя, любимый мой. Славка! А ты знаешь, почему я тебя полюбила? Ты — сильный. Да! Морально сильный и здоровый. Пусть у тебя были пустяковые мелочи в прошлом, но я не боюсь, что они тебя снова могут увлечь, потому что я буду любить тебя крепко и буду стараться жить так, как живут настоящие люди. Пусть, мне до этого очень далеко, но хотя маленько я могу уловить. А если я буду честной, то ты меня не сумеешь ни за что разлюбить — простая, но смелая логика, — можешь сказать. Да! Я смело говорю, потому что есть гнусная животная страсть, а есть настоящая духовная связь людей, основанная на одних началах.
Любовь ты моя, Славка. Ведь я искала тебя, красивый ты мой, всю жизнь. Именно тебя, такого прекрасного и такого сильного, обязательно сильнее меня.
Я твои черты находила в любимых героях, твои глаза видела на страницах,
…
Ты мне настоящий друг, товарищ и любимый. А быть настоящим любимым, только таким, за которого может девушка погибнуть, — это счастье. Если ты меня любишь так, да я тебя еще так же — то ведь это настоящая райская, как говорится, жизнь. Это то, что называется, «они жили счастливо»
…
У меня есть Славка, а это значит — надо мной вечно светит солнце, а с солнцем радостно жить…
…
Нет ни у кого такого. И я горжусь, что ты у меня лучше всех. И пусть смотрят, им завидно, что ты такой хороший. Родимый мой. Ну, спать пора, солнышко мое. Целую крепко-прекрепко, «как научилась».
Вечно твоя Изка.
* * *
17/IХ
Здравствуй, родной мой!
…
Славонька! Я тебе приведу выдержку. Она по-моему, очень полезная. «Бывает любовь с первого взгляда, она вспыхивает, как искра и часто скоро гаснет. Но есть более сложный путь, когда человек осознает любовь через мучительные сомнения, идет не прямой дорогой, и такая любовь высекает огонь», — это сказал Корнейчук.
Славонька, любимый, ведь это похоже на нашу, только у нас еще больше: и с первого взгляда, и через мучительные сомнения. Правда ведь?
…
Теперь я должна написать тебе ужаснейшую вещь, просто страшную. Это случилось во вторник (вот почему я тебе вчера и не писала). На уроке речи комсорг вызвал меня (в перерыв) в коридор и объяснил, что в среду, т. е. сегодня, будет отчетно-перевыборное собрание, а потом вместе с мастерами будем разбирать твой поступок: самовольный уезд неизвестно куда (тетка уже не внушала доверия и вот по каким причинам). Но сначала все по порядку. Славонька! Со мной случилось что-то невероятное, я стала рыдать, как самая последняя вдова! Когда Марина Петровна (по речи) меня спросила, что со мной, то я молчала и рыдала. Она назвала меня «загадочным ребусом» или «шарадой» и успокоилась. В первый момент я решила сказать комсоргу (очень хороший латыш Таллис), что я буду молчать и ничего не скажу. Он заявил, что это глупо и что мне придется говорить. Тогда я решила отпроситься у Марины П., уехать к Борису Вл. и все до капельки ему рассказать, причем сознаться во всем и попросить, чтобы он помог мне перейти в другое театральное училище, но Мар. П. меня с занятий не отпустила. Но вот я вспомнила такую вещь, что Березуцкая и Кремнева остались сегодня в общежитии, а не поехали в институт, значит они поедут к Б. В., залезут ко мне в чемодан и отвезут ему мои дневники, да в добавок увидят ленинградские фотографии. Я решили ехать в общежитие, а потом к Бор. В. Но Мар. П. спутала у меня решительно все: она заявила курсу, что я еду к Б. В. (вернее, отпрашивалась к Б. В.). Мне стало стыдно, что я скрываюсь от курса, и я не поехала. А когда кончилась речь, то я поехала домой, всю дорогу ревела, как дурень, приехала и бросилась к дневникам — они целы: и я решила их перечитать. Да! Еще в институте я решилась на о! на такую глупость: утопиться. Это я хотела сделать ночью. (Сейчас смешно вспоминать.) Я думала написать тебе письмо и письмо курсу и героически броситься в канал с набережной. Но когда я стала читать дневники, то я даже одетая в платье легла на кровать, но потом разделась, а в 11 часов мне уже не захотелось вставать, и вот видишь, я не утопилась. Господи — это смешно. Но во вторник мне было совсем не до смеха. В общем, я уснула, утром рано проснулась и не пошла в институт. Сначала хотела идти к 8 часам на собрание, а потом решила поехать к 3.20 на мастерство. И вот я лежала в кровати — до 10 часов, опять не могла понять, как это они (девчата) решились на чтение моих дневников. И вот я решила: пойти и рассказать честно всему курсу, все-все до капельки и предаться их суду. Славонька! От этой мысли мне стало очень и очень легко; я решила ехать на телеграф и заказать на сегодня же с тобой… но около 12 часов позвонила Валя Дубина и попросила приехать меня к 1 часу в институт на отчетно-перевыборное, которое продлится всего с 1 до 1.30. Это ведь дело комсомольское, и я поехала. Славонька, как я ехала, как у меня уже болели от слез глаза и голова, об этом не стоит вспоминать. В общем, прошло отчетно-перевыборное. С 1.30 — до 3.20 я мучилась в пустой аудитории, ибо я не могла морально идти на французский, а в 3.20 приехали мастера.
И Б. В. начал такую беседу: о морали актера. Он прочел статью Станиславского, а потом начал нас пробирать: сначала о зазнавшемся Юхтине, но потом обо мне. Он говорил, что за мое недельное исчезновение следует меня исключить, что я не должна была так уезжать, не предупредив никого. Если я девочек и предупредила, то они все равно не заступились за тебя, а лепетали что-то в ответ. И дело в том, что, выходит, меня выбросил коллектив, что трагично. Славка! Я сидела как восковая, т. к. не могла двинуть ни одним членом. А потом он сказал, что если у меня и есть какие тайники (меня не интересует, куда ты ездила), то должна была одной довериться кому-нибудь. Или мне. Но не уезжать так секретно. И если у тебя есть какие-то сильные личные интересы, то тебе, пожалуй, нечего делать в искусстве. Славонька! Он хоть и разорялся на меня, но я не чувствовала обиды ни в одном его слове, он говорил и не серьезно, а просто что нужно было говорить, ибо такая уж обстановка. В общем, Славка, далее загорелось. И очень хорошо, что здесь были взрослые люди: Б. В., О.И., Н.С. — они нас всех рассудили, а то бы мне не выйти живой из аудитории. После его слов Валя Дуб. попросила Б. В. дать мне слово, ибо я сама просила, т. к. я не могла больше терпеть. Но, Славка, меня так било и такой глухой от волнения был голос, что мое выступление не внушило никакого доверия. Они мне не поверили. А я им сказала, что уехала к тебе, что я больше не могла здесь оставаться, ибо атмосфера не творческая и про дневники рассказала, что это злодейство читать чужие дневники. В общем я-то сказала все-все, как я думала. Я созналась в своей лжи и попросила судить меня. Когда я кончила, то было гробовое минутное молчание. Славонька! Но меня так било и у меня так дрожал голос, в общем я ничего не помню как я говорила, но некоторые не поверили. Высказалась Маша. Она заявила, что я нечестная, лживая. Потом выссказ. по поводу дневников и всякая чушь. Мастера молчали. Но, Славка, все высказывания девчат были настолько наивны, настолько детски, что мне-то противно слушать. А они говорили, что я лживая, что я ношу маску наивности, что я никуда не годная. Но вот выступила Березуцкая, которая сказала, что очень жаль, что таким людям паршивым дается все: и талант. Ведь Изке живется очень легко, в мастерстве ей раз плюнуть, мало того, что она способная (а Б. В. в своем высказыв. говорил о моих способн.), она еще на особом положении у мастеров, ее занимаются больше, чем другими, ее любят, а нас, вот, дескать, несчастных, нет. И вот, мол, кто почивает на лаврах. Знаешь, Славка, уж это выступление задело Бориса Вл. Он сначала молчал, слушал, слушал… Но вот выступил Артур, который громко говорил о своей ко мне близости, верности, но почему я в ней ошибся, почему она мне никогда не доверяла, как я ей говорил даже совсем непозволительные для девушки вещи. В общем, Славка, если все говорят о моей испорченности и маске, то ты знаешь, я растерялась не на шутку. И в слезах (я все время это плакала) я вспоминала тебя: «Так почему же Славка меня любит?» Ведь он старше их всех, он больше знает, так почему он мне не говорит о том, что я лживая, что я скрываю истинное лицо под маской?» В общем я, Славонька, была в ужасе. Но вот зазвучал «голос справедливости» Это заговорил Б. В. Он обратился к Березуцкой с претензией, что она осуждает мастеров. В общем, Славонька, я толком не слышала, что он говорил, но только поняла, что он за меня!!!
Ведь О.И. до этого выступила против меня в защиту девчат. А Борис стал говорить о том, что это подлость читать чужие дневники и я осуждаю девушек за то, что они превратили личный мир в сенсацию. Нужно было сделать иначе: кто первый прочел мой дневник, тот должен был со мной поговорить об этом, а не оглашать всем. В общем, Славонька, Б. В. именно рассуждал так, как и я думала. А о моей маске он сказал так, что они очень наивны еще в этом суждении и что эта маска есть у всех, а у Изы она существует потому, что она хороша и обаятельна. Она поняла это, да и как не понять, т. к. об этом ей все говорят, вот она, зная это, выбрала себе героиню и выступает в ее роли. Но это не порок, что я это замечал, но не обращал внимания, ибо знал, что это пройдет у нее, как она встанет взрослей (он говорил о любви). Вот! И когда я на него посмотрела, Славонька, то он был так добр, и я поняла, что со мной он солидарен, что у меня есть поддержка. И вот начала выступать Ольга Ивановна, она после выступления Б. В. заговорила в мою пользу, что я еще очень молодой цыпленок (всего 20!) и что все это пройдет, ибо еще голова юная. Знаешь, Славка, я ей не верю. Вот не верю и все, хоть она много говорила в мою сторону, а чтение дневников чужих назвала свинством. И сказала, что в моем возрасте в дневник можно написать даже то, о чем и не думаешь. Ох! Славка! И Николай Ст. тоже за меня и против чтения чужих дневников. В общем я поняла, что мастера и Б. В. очень легко отнесся, ибо он считает, что все это глупость, т. к. он сам сказал, что девушки все это раздули и что все это не представляет никакой серьезности, просто хорошо, что вы так поговорили, но стоит кончать. И знаешь, Славонька, ребята тоже отнеслись к этому «запросто» как к ерунде. Но мне-то, Славонька, стало легко. Очень легко, что я все сказала и плохое и оскорбительное для некоторых, но они все-таки не поняли, что они не правы, ибо они утверждали, что поступили верно, раз прочли дневники. Собрание кончилось. Говорили еще о Юхтине, о Зиновьеве, который вчера был на занятии, а сегодня уже лежал в больнице, куда попал ночью, его избили за девушку. Кончили… Стали расходиться. А я, Славонька, не знала, что делать… Я стояла у окна и терялась. Я не понимала, что за маска, о которой они мне твердили. Они выступали с предложением, чтобы я с кем-нибудь дружила на курсе (обязательно…) Славонька! Но я не хочу, не хочу, не знаю почему. А Данка Ст. считает, что я должна кому-нибудь с курса доверяться. Тогда опять заступился Борис Вл. Он сказал, что это зависит от характера, а насильно никто ее не смеет заставить. Славонька! Но как я могу дружить, когда у меня есть ТЫ и НИНКА. По-моему, этого достаточно, чтобы доверять свои тайны. А ты… Ты у меня все, и ничто не помешает мне. Ведь без тебя я не смогу заниматься творчеством. Потом ко мне подошла мой лютый враг Данка Ст. и позвала домой. А когда мы пошли в раздевалку, меня все окружили, а Артур стал просить прощение за свою горячность (что за малодушие… не понимаю, тем более он был во многом дерзок и не прав при выступлении). Вдруг навстречу Б. В. — смотрит на меня и улыбается. Я с ним попрощалась, а он… Славка! Я поняла, что он не обращает на это внимания, а главное для него работа и он понял, что девушки мне завидуют, он сам их оборвал, когда Данка мне говорила: «Зачем тебе, Изка, одевать маску, когда ты и так хороша и талантлива», а Б.Вл. одернул ее. Да, неприятно. Но пусть, как бы это ни было, но у меня было чудное настроение. Потом мы с Д. поехали, нас догнали ребята (Лешка и Володя), шли, хохотали, как будто ничего и не случилось. Потом мы с Д. захотели мороженого, каким-то макаром залетели в «Кафе-морож.» на ул. Горького, а потом я пошла на телеграф и заказала на завтра разговор с тобой, родной.
А в общежитии все иначе: они ко мне так все ласковы и внимательны. Кажется, что все теперь хорошо. Но я так ничего и не поняла. Честное слово. Знаю одно, что я, какой была, такой и осталась, только девушки для меня стали яснее.
* * *
17.09.52 г.
Ну вот, сегодня получил я новое письмо, в котором ты описываешь свой приезд и просьбы все по пунктам перечисляешь.
Что ж? Я согласен держать все в тайне, никому не говорить, что было между нами; по телефону не звонить и в общем делать так, как ты велишь!
А может быть, и скоро мне вовсе не придется писать тебе из-за каких-то «дур-девчонок», которых так боишься ты, хоть на тебя и не похоже это.
Кто знает, может быть…
Но только я тебе скажу, Изулик, не нравится мне это, зачем бояться и скрывать, коль все давно уже решилось. (Так думается мне, а может, и не прав я?)
Единственное, что осталось у меня, так это письма милые твои, твой голос, который раз в неделю могу услышать и главное — та встреча, которая должна быть впереди.
Вот три бесценных утешения со мною были день и ночь и два последние из них хотят отнять, но спрашивается, по какой причине я не достоин их иметь?
Скажу тебе, Изулик, любить не трудно, любить гораздо ведь приятней, чем одиноким странником в пустыне быть! И я с тобою не согласен, и не согласен также я с безумством, о котором пишешь ты. Безумен был у Горького красавец — Сокол, и про него писал он: «Безумству храбрых поем мы песню!..» — и я согласен с ним.
Так буду петь и я, пусть голова моя безумна, а может быть, немного и глупа еще. Но душа… душа моя чиста и очень страстна… чем очень я горжусь и никого не побоюсь сказать, что я люблю безумно, безмятежно, как сердце мне велит!!!
На этом сказ я прерываю, так я решил ответить на письмо твое, так сердце мне мое велело написать сегодня.
Но на тебя, Родная, я не сержусь, не в силах этого я сделать…
* * *
18.09.52
Изуленька, родная, бесценная, моя…
Какая молодец ты у меня!
Ты самая хорошая, самая любимая, самая прекрасная на свете. Родная моя! Как я рад, что такая славная ты девушка, ведь именно такую и искал я, чтоб душу ей свою открыть, с которой можно говорить о всех делах общественных и личных.
…
Так начинал писать, Изулик, перед бурей, уж больно радостно мне было после твоего последнего письма, которое я получил сегодня. А что сейчас? После такого разговора, который как несколько минут назад окончился, когда, наверное, ты не успела и в общежитие еще вернуться? Изулька! Не серчай ты на меня! Я не могу писать тебе неправду и никогда тебе ее я не скажу. Что понял я из разговора, — отвечу прямо. Пусть буду, после слов таких, глупцом и юношей безумным, а может быть, и хуже, кто знает — может быть. Но я запутался сейчас и ничего не понимаю, вся голова моя в тумане.
Ты понимаешь, я никогда ни от кого не мог скрывать того, что было на душе, когда я верил твердо сам себе. Я не боялся каждому сказать о всех своих желаниях, конечно, если это было нужно.
А если кто не понимал меня, ехидно улыбаясь, иль просто реплику бросал с завистливою рожей, я не сердился — нет! А просто говорил: ведь есть еще глупцы земные, которые, ну вот нисколько! души не понимают, — но скоро все поймут. (Не все, конечно).
Но если б кто-нибудь посмел мне запретить все то, чего хочу я, к чему стремлюсь, на что имею полное простое право (что каждый может ведь иметь), тогда… тогда я б был другим и разговаривал иначе с каждым, кто посмел такую дерзость говорить, не объяснив, что я не прав при этом.
Прости, Изок, меня, но сейчас я ничего не понимаю, отчета сам себе не могу отдать, мне непонятно: какое они имеют право самое простое запрещать? Послушная ты, даже очень?
И может быть, опять, как в том письме, придется угадать, что в следующий раз ты скажешь: «Не надо, Славка, мне писать!»
О!.. Это будет хуже бури!
…
* * *
19 сент. 52 г.
…
А еще я тебе отвечу на твой дурацкий вывод: нет! Славка! Они не хотят нас разлучить. Нет! Нет! Зачем это им нужно. А потом я тебе вот еще скажу какую вещь: что бы они ни делали: ты мой-мой-мой. Сам сказал, что наши сердца теперь слились навек. Это что-либо значит или нет? Как ты считаешь? А это что-либо значит, что я тебя люблю сильнее жизни, или тоже ничего не значит? Эх ты, Славка…