С точки зрения экономической политики 1990-е годы близки к 1840-м. Для обоих периодов характерен иррациональный, бесконечный оптимизм, спровоцированный технологической революцией. Стивенсон протестировал первый паровой локомотив "Ракета" в 1829 году, а к 1840 году эра парового двигателя была в разгаре. В 1971 году компания "Intel" разработала первый микропроцессор, в конце 1990-х годов возникла новая технико-экономическая парадигма. Такие всплески производительности в отдельных секторах экономики несут возможность квантовых скачков развития, но одновременно с этим и возможность спекуляций, бесконечного количества проектов и стратегий, направленных на то, чтобы все остальные отрасли производства начали работать так же, как основная отрасль новой парадигмы. Сомнительные бухгалтерские методы концерна "Enron" почти не отличались от методов, которые Торстейн Веблен критиковал веком раньше. В конце XIX века корпорация США по производству кожи попыталась увеличить стоимость своих акций так же, как корпорация "United States Steel" - "Microsoft" своего времени. Аналогичным образом в конце XX века многие компании пытались достичь такой же стоимости акций, как у "Microsoft", но им это не удалось. В разные исторические периоды этим попыткам способствовала эйфория на рынке акций. Рынок так хотел верить, что подобный рост акций возможен, что долгое время одной этой веры хватало для действительного роста. Однако производство кожи - не то же самое, что производство стали; у немногих компаний была рыночная власть, как у компании "Microsoft", поэтому большинство из них в итоге плохо кончили.
"Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы" - так называлась книга Чарльза Маккея об обвалах фондового рынка, изданная в 1841 году. Тогда же Фридрих Лист выпустил книгу, в которой писал, что свободную торговлю надо вводить медленно и систематически, иначе бедные страны рискуют еще больше обеднеть. Подобно тому как в подобные периоды люди ждут, что стоимость акций компании взлетит до заоблачных высот, независимо от того, в какой отрасли работает эта компания, в общественном сознании зародилась другая иллюзия - что неограниченный свободный рынок сделает всех богаче. Джон Кеннет Гэлбрейт назвал эту убежденность рыночным тотемизмом. В 1840-е и 1990-е годы вера в то, что рынок - это единственный способ обеспечить миру гармонию и развитие, была непоколебимой. В 1840-е годы это явление называлось свободной торговлей, сегодня оно именуется глобализацией. Долгое время фондовый рынок не осознавал, что есть разница между огромным ростом производительности и лидерством на рынке компаний, несущих новую техно-экономическую парадигму, таких как "United States Steel" и "Microsoft", с одной стороны, и зрелых отраслей промышленности, таких как производство кожи и прочих низкотехничных продуктов, - с другой. По сей день политики в мире убеждены в том, что открытость экономики и свободная торговля, а не технологический прорыв, помогли бизнесменам из Силиконовой долины заработать миллиарды. Это заблуждение обернулось катастрофой для малых инвесторов, которые вложили сбережения в проекты, оказавшиеся мыльными пузырями, и потеряли их. Аналогичное заблуждение относительно свободной торговли так же вредит жителям Перу и Монголии, которые во имя глобализации потеряли свою промышленность. Фридрих Лист покончил с собой за несколько месяцев до того, как Англия, казалось, совсем убедила Европу отказаться от использования тарифов на промышленные товары в ответ на отказ самой Англии от тарифов на сельскохозяйственные продукты. Однако после смерти Листа его теория о том, что со свободной торговлей нужно подождать, пока во всех странах не произойдет индустриализация, была принята и применена на практике в Европе и США. Можно даже утверждать, что теория Листа все еще была правящей в 1980-е годы, когда происходила медленная, но успешная интеграция Испании в Европейский союз.
Исторический парадокс в том, что когда новые технологии кардинально меняют экономику и общество (как это было с паровым двигателем в 1840-е и информационными технологиями в 1990-е годы), экономисты обращаются к теориям, основанным на обмене и торговле, которые не оставляют места технологиям и новым знаниям. В духе Фридриха Листа можно сказать, что экономисты путают носитель прогресса (торговлю) с причиной прогресса (технологией). По иронии, это же можно сказать о теории экономического развития Адама Смита. Смит просто не заметил индустриальной революции, которая происходила вокруг, пока он формулировал свою теорию.
На первой стадии глобализации (с 1840-х годов до начала Первой мировой войны) богатые страны продолжали индустриализоваться, а третий мир оставался технологически недоразвитым. Эта волна глобализации усугубила разрыв между богатыми и бедными странами благодаря тому, что колониям, согласно устоявшейся практике, не позволили индустриализоваться. Пока последняя волна глобализации основывается на тех же принципах, что и первая, т. е. пока бедные страны вынуждены специализироваться на производстве сырьевых товаров, она будет не более успешной, чем первая. Разница между бедными и богатыми странами будет увеличиваться, хотя при этом в мире может появиться еще несколько богатых стран.
Великий немецкий экономист Густав Шмоллер на первом заседании Союза социальной политики в 1872 году сказал: "Общество сегодня подобно лестнице, у которой прогнили средние ступени". Общество стремится расслоиться на бедные и богатые страны, а стран среднего достатка становится все меньше. За 1950-1970-е годы было несколько попыток создать глобальный средний класс, в том числе проведена индустриализация нескольких стран, несмотря на то что их промышленность не была достаточно сильной, чтобы выдержать международную конкуренцию. Однако шок от внезапно введенной свободной торговли каждый раз сводил попытки на нет. В таких странах (дальше мы рассмотрим в качестве примера Монголию) произошла деиндустриализация и стремительное возвращение к бедности, а затем и ухудшение ситуации. Резкая смена торгового режима - недопустимая ошибка, о которой нас предупреждали теоретики прошлого Джеймс Стюарт и Фридрих Лист. Системе производства нужно время, чтобы приспособиться к окружающим условиям. Континентальная Европа в XIX веке не дала себя обмануть Англии, пытавшейся остаться единственной индустриализованной страной мира. По мнению Англии, глобальная экономическая гармония заключалась в том, чтобы остальной мир производил сырьевые материалы в обмен на английские промышленные товары. Однако страны Европы, а также неевропейские страны с большим процентом эмигрантов из Европы среди населения (США, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка) приняли политику, которой следовала Англия с конца XV века. Они ввели относительно высокие тарифы, чтобы поощрить национальную индустриализацию. Несмотря на природную защиту в виде транспортных издержек, США начинали строить свою стальную промышленность за 100 %-й тарифной стеной. Хотя большинство иммигрантов и были крестьянами, а не промышленниками, в итоге именно крестьяне больше всех выигрывали от наличия промышленного сектора. Авраам Линкольн заметил: "[Я не могу] назвать причины… [но высокие тарифы] сделают все то, что фермеры [покупают], дешевле".
Сегодня, так же как в 1840-е годы, доминирующая экономическая теория учит нас, что проблем с распределением богатства не возникнет. Старый миф об обменивающихся собаках хоть и рассказывается сегодня на новый лад, по-прежнему является для мейнстримовых экономистов сутью мировой экономики. Финансовый кризис, потрясший весь мир в 1990-е годы, был примером события, которого, по убеждению экономистов, произойти просто не могло, потому что рынок должен был решить все проблемы. Однако сегодняшняя ситуация отличается от 1840-х годов тем, что тогда общество находилось в кризисе внутри отдельно взятой страны. Разрыв между богатыми и бедными увеличивался в рамках отдельных стран, в Европе эту проблему помогло решить создание государства всеобщего благосостояния. Однако сегодня общественный вопрос стоит уже на другом, международном, уровне; разрыв сегодня разделяет бедные и богатые страны и продолжает увеличиваться.
Даже в моей стране Норвегии раньше считалось само собой разумеющимся, что индустриализация способствует развитию. В 1814 году, в результате Наполеоновских войн, Дания уступила Норвегию Швеции. В июне 1846 года британский парламент отменил знаменитые Хлебные законы, разрешив свободную торговлю хлебом; сегодня это событие считается великим прорывом в истории свободной торговли. Однако что происходило в это время в реальном мире, как обычно, никого не интересует. В марте 1847, когда еще и года не прошло с "великого прорыва", совместная шведско-норвежская комиссия по тарифам опубликовала доклад, посвященный таможенной политике. Норвежские члены комиссии предлагали увеличить налоги на шведские товары, в то время как шведы, "колониальная власть", стояли за полное таможенное единение. Важным аргументом в пользу увеличения тарифов послужили дополнительные таможенные отчисления в казну Норвегии. Однако, как пишет норвежский историк Юн Саннесс, "главным аргументом было то, что неокрепшая промышленность Норвегии была бы задушена, если бы тарифы перестали защищать ее от более сильной и зрелой шведской промышленности". В конечном счете судьба Норвегии решилась в пользу тарифов, и никто не посчитал, что это ненужная или неполезная мера. Вообще, основные экономические дебаты того времени были посвящены не защите промышленности как таковой (почти все соглашались, что защитить промышленность необходимо), но тому, как именно это надо делать. Сегодня неокрепшую промышленность стран третьего мира душит та самая свободная торговля, от которой Норвегия защищалась целый век. Тот факт, что Норвегии необходима свободная торговля сегодня, не означает, что она была необходима ей 150 лет назад, и ровно так же не означает, что она необходима бедным странам в наши дни.
150 лет назад Норвегия и Швеция были конкурентами, потому что структура их экспорта была почти одинаковой. Не удивительно, что призыв Норвегии к защите своей промышленности вызвал в Швеции яростное неприятие. Норвежская сторона утверждала, что молодую норвежскую промышленность нельзя оставить без тарифной защиты; в то время такой была общепринятая практика, что даже самые сильные страны не отваживались отказаться от тарифов. Тарифный союз со Швецией для Норвегии означал бы уничтожение ее собственной промышленности, а в те времена все твердо знали, что страна без собственной промышленности обречена на бедность. "Ход мысли шел согласно нормальному промышленному протекционизму того времени, такому, как у Фридриха Листа, - пишет Юн Саннесс. - Новые отрасли промышленности нуждались в тарифной защите, которая со временем упразднялась за ненадобностью". Сегодня у нас иной ход мысли.
Одновременно с промышленным развитием с 1840-х годов в Европе шла гонка за новыми колониями. Развязка этой гонки произошла на берлинской конференции в 1884 году: территория Африки была поделена между европейскими странами. В это же время началась экспансия Соединенных Штатов. В результате войны с Мексикой между 1845 и 1848 годами США получили во владение обширные земли, раньше принадлежавшие Мексике, - штаты Техас, Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико и Колорадо. Чуть позже, все еще продолжая защищать свою промышленность, США и Европа военными угрозами и силовым давлением вынудили Китай и Японию подписать соглашения, в которых те обязались не защищать свою промышленность. На некоторое время Китай и Япония стали экономическими колониями. В китайских и японских учебниках по истории эти "несправедливые соглашения" не забыты и по-прежнему вспоминаются с негодованием. Африканцы также не забыли аналогичного случая из своей истории: в 1888 году Сесил Родс обманом вынудил вождя Лобенгулу передать ему чрезмерные права на африканские земли. Лобенгула впоследствии обращался к королеве Виктории с протестами, но безрезультатно.
С 1990 года торговые соглашения ВТО со странами третьего мира вернули нас во времена "несправедливых соглашений". Слово империя вновь перестало считаться ругательным. Когда я слышу рассказы очевидцев о том, как в Африке ведутся переговоры о производстве экологически чистых продуктов, я невольно вспоминаю вождя Лобенгулу и его печальную судьбу.
В 1994 году я познакомился с человеком, который понимал, что опрометчиво отдал в чужие руки права. В составе делегации я приехал во дворец Каронделет в столице Эквадора Кито, чтобы встретиться с президентом Сиксто Дюраном Валленом. Президент, по профессии архитектор, был обаятельным и представительным человеком; кроме того, он был последним президентом Эквадора, которому удалось возглавлять страну все положенные по конституции 4 года. Но в день нашей встречи он был в ярости. Некоторое время назад, в обмен на обещания крупных грантов и займов, мировые финансовые организации убедили его отменить промышленные тарифы в Эквадоре ради того, чтобы специализироваться на поставках бананов в мире. Процесс деиндустриализации привел к безработице и снижению реальных зарплат в стране. Собственно говоря, я как раз приехал в Эквадор с группой специалистов для того, чтобы организовать микрозаймы и помочь в создании новых рабочих мест. Гранты и займы так и остались обещаниями, рассказал президент; кроме того, незадолго до нашего появления ему стало известно, что Европейский союз ввел высокие налоги на импорт эквадорских бананов. Эквадор как производитель бананов был и остается гораздо эффективнее, чем бывшие французские или английские колонии, не говоря уже о производителях бананов на Канарских островах и в Греции. Обложив налогами эквадорские бананы, но не бананы из Европы и ее бывших колоний, Европейский союз по сути возложил издержки по субсидированию неэффективных производителей бананов на самого эффективного их производителя - Эквадор. Дюран Баллен понимал, что его обманули, но обрабатывающая промышленность, которой пожертвовал он и его предшественники, уже была потеряна безвозвратно. Я с интересом ждал выхода мемуаров Баллена, чтобы узнать, написал ли он правду об этом некрасивом событии. Однако книга была посвящена в основном войне между Эквадором и Перу, пришедшейся на время его президентства. Он предпочел, чтобы его запомнили как президента, воевавшего с Перу, но не как виновника деиндустриализации и падающего уровня реальной зарплаты в стране.
Этическое обоснование колониализма - идею, что у колонизаторов есть моральное право не давать другим странам развиваться выше уровня производителей сырья, мы впервые встречаем в экономической теории Рикардо. До него экономисты сходились во мнении, что колонизаторы сознательно держат колонии в бедности. Английские экономисты иногда оправдывались, что "если все это делают, то и мы вынуждены поступать так же". Немецкий экономист XVIII века Иоганн Генрих Готтлоб фон Юсти считал, что колонии скоро осознают, что их обманывают, и поднимут бунт, чтобы иметь возможность построить собственную промышленность. В случае с Америкой, которая взбунтовалась и освободилась от власти Англии в 1776 году, он оказался прав.
Сегодня мы наблюдаем новую волну глобализации, и она не слишком отличается от старой: то же виденье, основанное на работах тех же экономистов (Смита и Риккардо), сбалансированного мира с естественным разделением труда, при котором некоторые страны должны экспортировать сырье и импортировать промышленные товары, а также на сей раз продвинутые услуги. Промышленный строй бедных стран становится все ближе к строю колоний; те же теории, которые когда-то породили колониализм, теперь порождают неоколониализм. В Африке идет процесс разделения континента на сложную систему областей - "тарелку спагетти", в каждой из которых действуют разные торговые соглашения. В ходе этого процесса Евросоюз и США пытаются увеличить свою сферу влияния. Карта этих торговых соглашений немногим отличается от той, которая была утверждена на берлинской конференции 1884 года. В результате же получается, что ЕС и США не разрешают африканским странам торговлю, которая им по-настоящему необходима, т. е. торговлю между собой, которая впоследствии вырастет в свободную международную торговлю в соответствии с теорией Листа. Евросоюз не жалеет усилий, чтобы заставить Египет покупать субсидируемые европейские яблоки, вытеснив с египетского рынка яблоки из Ливана, которые туда традиционно поставлялись. Отношения между центром и периферией, типичные для колониализма, вновь усиливаются не только при помощи прибыльных промышленных товаров, но и путем субсидирования продуктов сельского хозяйства. Небольшие промышленные рынки Африки не могут интегрироваться в один рынок и индустриализовать страну. Вместо этого промышленная Африка все больше дробится, и хотя в одних африканских странах дела идут лучше, чем в других, каждая из них в отдельности беззащитна перед убийственной мощью северных конкурентов. Тот, кто верит, что бедным странам можно помочь, разрешив им экспортировать сельскохозяйственную продукцию в индустриальные страны, находится в плену иллюзий. Ни одной стране без собственного промышленного сектора (хотя сегодня правильней говорить: сектора промышленности и услуг) еще не удавалось поднять зарплату своим крестьянам.