– Не следует забывать, друзья мои, что людская молва будет к нам безжалостна, если мы прольем хотя бы каплю Мамаевой крови, – сказал градоначальник, неторопливым жестом снимая нагар с толстых восковых свечей. – Дабы не прослыть Иудами, мы должны устроить так, чтобы Мамай скончался естественным образом.
– От болезни, что ли? – хмыкнул Джакомо ди Лонго.
– Вот именно! – прошипел Эцио ди Посса, постучав по столу своим крючковатым указательным пальцем. – Мамай сильно недомогает, ведь он был трижды ранен в последней битве с Тохтамышем. Если Мамаю незаметно подсыпать яду в пищу, то его смерть будет выглядеть вполне естественной.
– Значит, надо подкупить Мамаева лекаря, – сказал Гвидо Галло.
– Ни в коем случае! – решительно возразил Эцио ди Посса. – Мамая окружают преданные слуги, все они готовы умереть за него. Вернее будет склонить на измену кого-нибудь из Мамаевых нукеров. Среди них наверняка имеются те, кто желает перебежать к Тохтамышу. Вот, только как нам выявить этих людей незаметно для Мамая?
Горбатый градоначальник в задумчивости почесал свой узкий гладко выбритый подбородок.
– А может, подговорить Джизеллу, чтобы она отравила Мамая? – заметил Гвидо Галло. – Мамай, похоже, к ней неравнодушен, она же ненавидит его всей душой.
– Разве Джизелла в Кафе? – встрепенулся Эцио ди Посса.
– Тохтамыш отпустил Джизеллу домой вместе с прочими генуэзцами, – ответил Гвидо Галло. – Я сам доставил Джизеллу в дом ее отчима, который, впрочем, не обрадовался ее возвращению. Паоло Кьеза отъявленный скряга, поэтому лишний рот ему в тягость.
– Отличная мысль, дружище! – ухмыльнулся Эцио ди Посса. – Нужно вернуть Джизеллу Мамаю, ведь по договору с Паоло Кьезой он является ее опекуном. Мы подсунем Джизеллу Мамаю в качестве троянского коня.
– Вряд ли Джизелла согласится вернуться к Мамаю, – выразил сомнение Джакомо ди Лонго. – По ее словам, Мамай был жесток с нею.
– Я сам побеседую с Джизеллой, – промолвил Эцио ди Посса, слегка прищурив свои темные таинственные глаза. – Ненависть Джизеллы к Мамаю нам только на руку.
На другой день спозаранку Эцио ди Посса уже стоял на пороге дома, где жил ювелир Паоло Кьеза со своей семьей. Градоначальник без обиняков повел речь о том, что Джизелла с недавних пор находится под опекой Мамая, поэтому ей надлежит вернуться к нему. Паоло Кьеза заверил градоначальника, что он сам готов вернуть Джизеллу Мамаю, как только она оправится от недуга.
– Что стряслось с Джизеллой? – насторожился Эцио ди Посса. – Что за хворь поразила ее?
– У нее сильная рвота. – Паоло Кьеза печально вздохнул. – Я думаю, Джизелла чем-то отравилась.
– Так вызови же лекаря! – рассердился Эцио ди Посса, притопнув ногой. – Если Джизелла умрет, то я обвиню тебя в убийстве, так и знай!
Испуганный ювелир тут же послал слугу за самым лучшим врачом, которого звали Томмазо Симоне.
У Паоло Кьезы гора свалилась с плеч, когда лекарь Симоне после осмотра Джизеллы поведал ему, что его падчерица ничем не отравилась, а просто забеременела.
– Срок беременности еще небольшой, поэтому по фигуре Джизеллы это не заметно, – молвил толстяк Симоне, небрежным жестом отвергая деньги, которые хотел было вручить ему Паоло Кьеза. – Беременность – не болезнь, а посему оплата здесь неуместна. Вот когда Джизелле наступит срок рожать, тогда моя помощь ей будет стоить денег. Но это случится месяцев через восемь, не раньше.
Узнав, что лекарь Симоне ничего не сказал Джизелле про ее беременность, Эцио ди Посса похвалил его. Мол, ни к чему расстраивать девушку раньше времени. Паоло Кьеза получил от градоначальника строгий наказ помалкивать о беременности своей падчерицы.
– Джизелла явно забеременела от Мамая, – сказал Эцио ди Посса ювелиру. – Мамай ненавистен Джизелле, по этой причине ей лучше пока не знать, что она зачала от его семени. В порыве отчаяния или исступления Джизелла может наложить на себя руки, нельзя этого допустить.
Изображая перед Паоло Кьезой заботу о его падчерице, Эцио ди Посса лукавил. В мыслях он прикидывал, каким образом настроить Джизеллу на то, чтобы она согласилась подсунуть яд Мамаю.
* * *
Немочь, свалившаяся на Джизеллу, пугала и изводила ее ежедневными приступами рвоты и головокружения. Джизелле казалось, что либо жена Мамая, либо кто-то из его слуг отравили ее ядом медленного действия. Полагая, что дни ее сочтены, Джизелла пребывала в глубоком отчаянии. Визит лекаря Симоне немного успокоил Джизеллу, поскольку он сказал ей, что симптомов отравления у нее нет. Однако Симоне не открыл Джизелле истинную причину ее недомогания. Терзаемая страхом неизвестности, Джизелла с нетерпением ожидала следующего прихода лекаря Симоне, намереваясь узнать у него всю правду о своем недуге.
В ожидании прошло два дня.
На третий день Джизелле полегчало. И тут ее навестил Эцио ди Посса, от которого так и веяло холодом отчуждения и чего-то недоброго. Это можно было прочесть по глазам градоначальника.
– Дитя мое, с невыразимой скорбью в сердце я пришел сообщить тебе то, о чем не осмелился заговорить с тобой добряк Симоне, – промолвил горбун, присев на стул рядом с кроватью, на которой лежала укрытая одеялом Джизелла. – Болезнь, терзающая тебя, неминуемо изъест твои внутренности, как ржавчина железо. Это даже не хворь, а порча, насланная на тебя кем-то. Лекарю Симоне уже доводилось видеть нечто подобное. Эту порчу обычно насылают кипчакские языческие шаманы. Пораженного ею человека сначала мучает тошнота и головная боль, потом начинается ломота в суставах и жар, затем начинают выпадать волосы, зубы и ногти. Больной теряет зрение, слух и рассудок. Конец этой агонии ужасен, поскольку изо рта больного начинает течь зловонный гной вперемежку с черной кровью…
После услышанного из уст градоначальника с Джизеллой случилась истерика. Обливаясь слезами, она то умоляла Эцио ди Поссу спасти ее, то гнала его прочь, то пыталась спрятаться под одеялом. Проплакавшись, Джизелла затихла, словно враз лишившись сил. Она неподвижно лежала на постели, устремив в потолок отрешенный взгляд, ее руки, словно плети, покоились поверх смятого одеяла. Печаль и тупое отчаяние владели Джизеллой. Ей хотелось, чтобы Эцио ди Посса поскорее ушел, оставил ее в покое, ибо от него веяло смертью.
Однако градоначальник не спешил уходить. Его негромкий вкрадчивый голос звучал над ухом Джизеллы, вливаясь черным елеем в ее мозг, пробуждая в нем ненависть к Мамаю. Не время рыдать и малодушничать, внушал горбун Джизелле. По вине Мамая с Джизеллой случилась эта напасть, так пусть Мамай умрет! Бесполезно проклинать Мамая, если есть возможность его уничтожить.
Тяжелое чувство безысходности и закипающей ярости зашевелилось в груди Джизеллы, растекаясь жгучими струйками по ее жилам. Унижения, перенесенные Джизеллой в юрте Мамая, вставали перед ее мысленным взором яркими, ранящими душу картинами. Эцио ди Посса нашептывал Джизелле о том, как она сможет покончить с Мамаем, отомстив тем самым за себя и избавив Кафу от возможных грядущих бедствий. Сравнивая Джизеллу с библейской Юдифью, отрубившей голову злому царю Олоферну, хитрый горбун называл ее спасительницей Кафы, ниспосланной Господом здешним жителям.
"Яд в твоих руках будет подобен мечу Юдифи, дитя мое, – молвил Эцио ди Посса. – Месть твоя обрушится на Мамая подобно Божьему гневу!"
После слов градоначальника на глаза Джизеллы набежали слезы. В ней вдруг пробудилась и забила ключом жажда самопожертвования. Как истинная христианка, Джизелла узрела нечто возвышенное в своей готовности умертвить Мамая, схожего по злобности с библейским Олоферном. Джизелла согласилась вернуться к Мамаю, чтобы при первой же возможности отравить его. Но при этом Джизелла выставила градоначальнику одно условие: ее отчим тоже должен умереть.
"Это он толкнул меня в объятия Мамая, – непреклонным голосом заявила Джизелла. – Пусть сначала мой отчим отведает отраву, предназначенную для Мамая. Я хочу увидеть действие этого яда".
Эцио ди Посса без малейших колебаний принял условие Джизеллы.
* * *
Уверенность в том, что Кафа станет для него надежным пристанищем, укрепилась в Мамае после встречи с Эцио ди Поссой, который навестил Мамая на постоялом дворе. Мамай знал, что Тохтамыш станет требовать у властей Кафы его выдачи. Со слов градоначальника выходило, что послы Тохтамыша уехали из Кафы ни с чем. Мамая также обрадовало и то, что Эцио ди Посса доставил к нему Джизеллу. Во время своего стремительного бегства от войск Тохтамыша Мамай не успел захватить с собой Джизеллу, о чем сильно сожалел.
Беседуя с Мамаем, градоначальник был любезен и учтив, постоянно шутил и охотно рассказывал последние городские новости.
Мамай не верил в искреннее дружелюбие к нему Эцио ди Поссы, поэтому держался с ним холодно и надменно. К тому же Мамай знал, что благодаря его золоту старейшины Кафы и многие знатные нобили стоят за него горой. Идти на конфликт с городским советом Эцио ди Посса не посмеет. Не градоначальник, а городской совет принял решение предоставить убежище Мамаю в стенах Кафы.
"Мерзкий червяк, ты улыбаешься и кланяешься мне, ибо знаешь, что старейшины Кафы смотрят мне в рот в ожидании новых подарков, – думал Мамай, разговаривая с Эцио ди Поссой. – Я и тебя могу купить со всеми потрохами, жалкий горбун. Ты потому так вежлив со мной, поскольку надеешься на щедрые дары с моей стороны. Но я повременю с дарами, гнусный паук. Сначала я посмотрю, как ты держишь свое слово!"
Эцио ди Посса обещал выделить Мамаю судно, на котором Мамаевы послы собирались отправиться в Тану. Мамай не терял надежды вернуть себе власть над Золотой Ордой, поэтому он хотел заручиться поддержкой венецианцев, владеющих Таной. Из Таны послы Мамая должны были добраться до кубанских равнин, чтобы встретиться там с вождями касогов и с кубанскими куренями кипчаков.
К удивлению Мамая, Эцио ди Посса предоставил в его распоряжение свой собственный корабль. Невзирая на неблагоприятную штормовую погоду, Мамай незамедлительно отправил своих послов в Тану. Во главе посольства были поставлены Бей-Ходжа и Муршук. Первому Мамай поручил вести переговоры, второй должен был представляться царевичем Чингизидом, чтобы добавить значимости Мамаеву посольству. В посольской свите было около тридцати человек, это были слуги, писари, конюхи и стражники.
Отправив своих послов в Тану, Мамай решил отметить это событие небольшим застольем, куда были приглашены лишь его приближенные.
На этом пиру Мамай пил много вина, чего с ним никогда ранее не случалось. Вельможи из свиты Мамая изумленно поводили бровями, переглядываясь между собой. Они понимали, что Мамай пытается залить вином свое мрачное настроение. Мамаю стало известно, что его жена Ханум покончила с собой после поражения Мамаева войска на реке Кальчене, Басар, младший сын Мамая, перешел на сторону Тохтамыша. Сдались на милость Тохтамыша Тоган и Турсунбек, Мамаевы эмиры. Войско Тохтамыша стоит в Солхате совсем недалеко от Кафы. Сегодня фряги дружелюбны к Мамаю, а что будет завтра, неизвестно.
Еще не оправившийся от ран Мамай ушел с застолья, почувствовав сильную головную боль. Слуги помогли захмелевшему Мамаю добраться до опочивальни и прямо в одежде уложили его на кровать. Лекарь Омар принес для Мамая целебный травяной отвар от головной боли.
Лежа на постели, Мамай отправил слуг за Джизеллой. Ему захотелось, чтобы она спела какую-нибудь грустную балладу, столь созвучную теперешнему его настроению.
Осушив чашу с травяным настоем, Мамай сморщился от горечи, которая обожгла ему горло.
– Я же велел тебе, Омар, приготовлять лекарства послаще, – сердито бросил Мамай врачевателю. – Уйди с глаз моих! У меня и так горько на душе, а ты еще суешь мне какую-то полынную горечь!
Омар отвесил низкий поклон Мамаю. Уходя, лекарь столкнулся в дверях с Джизеллой, которая, посторонившись, уступила ему дорогу. Джизелла была одета в длинное темное платье с желтой узорчатой вышивкой по вороту и на рукавах. Длина платья спереди была такова, что из-под него виднелся нижний край белой исподней сорочицы и носки красных туфель Джизеллы. Сзади же подол платья волочился по полу. В руках Джизелла держала лютню.
Развалившийся на постели Мамай молчаливым жестом повелел Джизелле снять с него пояс и сапоги. Джизелла подчинилась с видом скорбной покорности.
– Опять ты надела это черное платье, упрямица! – Мамай недовольно зыркнул на Джизеллу, устраиваясь поудобнее на ложе. – Я же подарил тебе пару ярких платьев и роскошный сине-зеленый плащ.
– Ты же знаешь, господин, что я ношу траур по своему умершему отчиму, – негромко промолвила Джизелла, не поднимая глаз на Мамая. – Обычай соблюдения траура есть и в исламе, а не только у христиан.
Мамай задержал свой взгляд на головном уборе Джизеллы, это был высокий чепец из красного бархата, дополненный полупрозрачной темной вуалью. Длинные косы Джизеллы были спрятаны под чепцом, на котором поблескивал узор из мелких жемчужин. Продолговатое бледное лицо Джизеллы с тяжелым носом и низкими бровями, обрамленное скорбной вуалью, показалось вдруг Мамаю необыкновенно красивым. Свет масляной лампы озарял глаза Джизеллы, которые блестели, как звезды на небе.
"Похоже, девица-то расцветает, – промелькнуло в голове у Мамая, – распускается, как весенний цветок. И траур ей явно к лицу!"
Мамай попросил Джизеллу спеть ему что-нибудь печальное. Но перед этим Мамай повелел Джизелле, чтобы она дала ему испить сладкой медовой воды.
– От целебного настоя у меня горечь во рту, – проворчал Мамай.
Джизелла направилась за парчовую перегородку, где на маленьком столике возвышались два сосуда: в одном была обычная родниковая вода, в другом – вода, подслащенная медом. Тут же стояли серебряные чеканные чаши и поднос с фруктами. С холодным спокойствием Джизелла налила в одну из чаш медовой воды. Затем она быстрым заученным движением вынула из потайного гнезда на корпусе лютни крошечный медный флакончик с ядом, вылив его содержимое в кубок с водой. Сунув опустевший флакончик обратно в гнездо, Джизелла с негромким щелчком закрыла эту потайную щель гладко отполированной деревянной задвижкой, схожей по цвету со светло-коричневым корпусом лютни.
Хранить яд в корпусе лютни придумал Эцио ди Посса, сознававший, что слуги Мамая могут в любой момент обыскать Джизеллу, раздев ее донага. Отыскивать же хитро устроенный тайник на корпусе лютни Мамаевым слугам просто не придет в голову. Ведь с виду лютня – это пустая деревяшка с натянутыми на нее струнами.
Несмотря на все усилия, Джизелла не смогла подавить в себе предательское волнение, подавая чашу с ядом Мамаю. У нее было чувство, что она подошла к краю бездонной пропасти. Сердце ее, уже готовое к этому безжалостному поступку, вдруг испуганно затрепетало в груди. Рука Джизеллы дрогнула и вода едва не перелилась через край кубка.
– Что с тобой, голубка? – насторожился Мамай, уже протянувший руку к чаше с медовой водой.
– Мне показалось, что под столом сидит крыса, господин, – пробормотала Джизелла, мысли которой путались в голове. Она заставила себя посмотреть в узкие настороженные глаза Мамая.
Мамай слегка улыбнулся, погладив Джизеллу по плечу.
– Крысы – это такое зло, которое всюду проникнет, – сказал он. – Эти мерзкие твари обитают даже в ханском дворце, в Сарае.
Взяв кубок из руки Джизеллы, Мамай поднес его к губам, но в следующий миг его опять обуяли какие-то подозрения. Мамай протянул чашу Джизелле, велев ей отпить из нее.
"Надо мужественно жить и так же умирать!" – мысленно сказала себе Джизелла, приняв кубок от Мамая и сделав из него несколько глотков. При этом ни один мускул не дрогнул у нее на лице.
Успокоенный Мамай допил оставшуюся медовую воду и с блаженным вздохом откинулся на мягкие подушки, предвкушая насладиться прекрасным пением Джизеллы. Потянувшись, Мамай на мгновение закрыл глаза, в ту же секунду ему вдруг стало нестерпимо трудно дышать, а сердце его пронзила острая боль. Испуганно вытаращив глаза, Мамай хотел позвать на помощь, но из его горла вылетел лишь негромкий хрип вперемежку с густой пеной.
Корчась в предсмертных судорогах, Мамай увидел, что и Джизелла изгибается на полу в таких же судорожных конвульсиях с перекошенным от боли лицом.
Часть II
Глава 1. Огул-бек
В начале зимы Тохтамыш отправил послов в Москву с известием о смерти Мамая. Во главе посольства был поставлен мурза Огул-бек, неплохо владеющий русским языком. Огул-беку было также велено Тохтамышем встретиться с рязанским князем, который в свое время заключил союз с Мамаем против Москвы. Тохтамышу хотелось вызнать через Огул-бека, какие настроения царят среди русских князей и собирается ли московский князь, как встарь, платить ежегодную дань в Орду.
Тохтамыш ожидал возвращения Огул-бека с нетерпением и беспокойством. Неудачная осенняя поездка на Русь эмира Едигея, когда московляне задержали послов из Орды под Коломной, сильно уязвила Тохтамыша. Выказывать свой гнев московскому князю Тохтамыш не спешил по двум причинам. Во-первых, московский князь являлся весьма серьезным противником, он держал под своей рукой всю Северо-Восточную Русь. Во-вторых, смерть Мамая упрочила положение Тохтамыша, но не настолько, чтобы ему можно было почивать на лаврах. Золотая Орда была раздроблена, независимые ханы в Булгаре и Ас-Тархане не признавали власть Тохтамыша. Прежде чем враждовать с Русью, Тохтамышу предстояло покорить Булгар и Ас-Тархан.
Сарайская казна была почти пуста, поскольку при владычестве Мамая в нее запускали руку все кому не лень. Сарайские вельможи трепетали перед Мамаем, но совершенно не боялись марионеточных ханов, коих Мамай сажал на трон. Царедворцы беззастенчиво расхищали ханские сокровища, пользуясь тем, что Мамай нечасто появлялся в Сарае и не мог за всем уследить.