Публичный отказ от своих преступных званий мог помочь вору выжить, участь других была незавидна. Специальные колонии теперь создавались для уголовной элиты. Наиболее стойкие последователи воровских законов оказывались в них и режимных тюрьмах, где многие из них гибли, не желая идти на компромисс. Появились "прошляки" и "развенчанные" из-за своего отступничества воры, а к началу шестидесятых годов в местах лишения свободы осталось не больше трех процентов некогда их могучего клана. Что значит не можешь больше? Ты мужик? Тогда пей. Ну, будь здоров, не кашляй. Дальше что? А ни хрена хорошего - говорить об этом я не хочу, боюсь, вытошнит. Ты телевизор включи - и поймешь все сразу. А, тебя уже? Ну, давай, давай, литератор, только мимо не вздумай наблевать. А то ведь ерэра хоминум эст - человеку свойственно ошибаться.
Глава семнадцатая
К вечеру клев прекратился, как отрезало. Вытащив из парной воды крючок с нетронутым червем, Чалый посмотрел на отца:
- Батор, нищак. Масть не канает, рыбенции все заныкались, может, и нам пера на хату? - а сам при этом кивнул в сторону берега, где виднелся сложенный из еловых лап шалашик.
- Ветрено будет завтра. - Согласно кивнув головой, Иван Кузьмич не отрывал слезившихся глаз от лучей закатного солнца, садившегося в багровые облака. - Опять, Тихон, по фене ботаешь, музыкант хренов. Неужели не надоело?
- Не плети восьмерины, батя. - Чалый опустил на сонную поверхность озера весла и, скрипя уключинами, принялся грести к берегу. - За червонец чалки так насобачишься, что сразу обшаркаться не светит. Если что, не бери в голову.
Молча Иван Кузьмич перевел взгляд на сына, во всю голую грудь которого был наколот воровской крест с голой, распятой на нем бабой и, далеко сплюнув в воду, вздохнул: "Вот уж точно, горбатого могила исправит".
Между тем под днищем зашуршало, лодка мягко уткнулась носом в мокрый песок. Шлепая босыми ногами по мелководью, Чалый выволок ее на берег подальше - чтобы волной не унесло.
Вечер был теплый. Отбиваясь от вьющейся столбом мошкары, рыбаки первым делом запалили костер, а когда огонь разгорелся, подложили в него лапника - для дымовухи. Потом занялись приготовлением ухи.
Пока Чалый возился с картошкой и луком, родитель его на первый заход отобрал рыбешек помельче, определил их в марлю и, опустив мешочек в котелок с холодной водой, начал дожидаться появления пены. Главное, вовремя ее снять, здесь всей ухи основа. Вытащив из варева мелюзгу, Иван Кузьмич закинул плотвичек посолиднее, добавил перца и лаврового листа, однако с овощами пока не торопился. От котелка уже вкусно пахло, рыбаки глотали слюну, и процесс вскоре перешел в свою заключительную стадию. В бульон были положены подлещики, щедро накрошен четвертинками картофель, само же варево круто посолено. Зачерпнув уху деревянной ложкой, Иван Кузьмич обернулся к сыну:
- Посмотри, не утонула она там?
Среди прибрежных камышей еще с утра томилась емкость с прозрачной как слеза влагой. Подкинув бутылку в воздух, Чалый ловко поймал ее за своей спиной:
- Жива, родимая.
Вытащили хлеб, нарезали сало, и, плеснув под жабры, принялись хлебать уху - настоящую тройную, деревянными ложками, до отвалу. Тем временем, ненадолго высветив на глади озера багровую дорожку, солнце исчезло за горизонтом. Совершенно незаметно опустилась августовская ночь. Где-то неподалеку заухал филин, в камышах громко отозвались лягушки. Придвинувшись поближе к ослабевшему костру, Чалый уставился на огненные сполохи:
- Все-таки зник - это мазево.
Разговора не поддержав, Иван Кузьмич снял чайник с углей и, плесканув в кружку, протянул сыну:
- Меня послушай. Говорю только раз.
Не торопясь, он вытащил серебряный портсигар с гравировкой: "И. К. Савельеву на память от руководства ОГПУ", раздул уголек и, окутавшись дымом "Казбека", придвинулся к Чалому:
- Годов мне вдвое поболе, чем тебе, отец я твой, а кроме того, - на секунду он замолчал и глубоко затянулся, - крови на мне как воды в озере этом, так что имею право.
Где-то в камышах плеснула щука, ночной ветерок прошелестел в верхушках сосен. Иван Кузьмич выщелкнул недокуренную папиросу в костер:
- Вот ты вор, всю жизнь живешь по законам своим и уверен, что с государством, то есть коммунистами, ничего общего не имеешь - не воевал, не работал, в партии не состоял. Однако все не так просто. - Он глянул на неподвижно сидевшего Чалого, налил в кружку чаю и глотнул. - Преступность была пущена на самотек только до конца двадцатых, пока государство слабо было. Уже к началу тридцатых годов уголовники были не способны конкурировать с мощной машиной подавления, и тот, кто не смог приспособиться, был раздавлен. Вооруженные банды жиганов, уркаганов и бывших никоим образом советскую власть не устраивали и в результате спровоцированной ОГПУ войны образовали в конце концов группировку воров в законе, весьма для коммунистов полезную. В стране шли массовые репрессии, и для оказания давления на политзеков использовались блатари, которые на зонах имели привилегии и о своем высоком предназначении даже не подозревали.
- Что-то, батор, не врубился я. - Чалый привстал и заглянул Ивану Кузьмичу в самые зрачки. - Выходит, помидоры держали нас за фраеров и пахановали за наш счет?
- Конечно, сынок, - отставной чекист неожиданно рассмеялся так зло, что вор даже поежился, - но они имеют на это право. Самая тяжеловесная масть - это коммунисты. Ты не представляешь себе, какая сила теперь у них в руках и сколько людей они для этого замокрили - миллионы. А разговор я затеял этот вот к чему. - Иван Кузьмич снова щелкнул портсигаром и потянулся за угольком. - В Союзе задули новые ветры, началась реабилитация. Эта жопа с ушами, которую Иосиф, говорят, в политбюро заставлял выкаблучивать гопака, решила править не только кнутом, но и пряником - разрушает ГУЛАГ и выпускает политзеков на свободу. А это означает, что погонять ему уже будет некого, и воры в законе ему станут не нужны. Поверь мне, сын, - голос его внезапно дрогнул, - уж я-то на этом собаку съел, и пары лет не пройдет, как все вы сгниете в спецах или порвете друг другу глотки. И так вон что у вас творится - суки, челюскинцы, автоматчики, режете на ремни друг друга.
- Да, батор, нарисовал ты ригу. - Чалый даже сгорбился как-то. - Я ведь идейный вор, не поляк какой-нибудь, опять-таки казна на мне, общак.
- Я, Тихон, тебе советов не даю, - папироса красным светлячком полетела в воду, и Иван Кузьмич поднялся, - сам думай. Не забудь только, что Настя ждала тебя все это время, а Ксюхе уже пятнадцать - забегала тут на днях, совсем невеста.
Сказал и, накрывшись ватником, вскоре захрапел в шалаше. Чалому же не спалось: лежа у потухшего костра, он долго щурился на яркие ночные звезды, совсем такие же, как те, что были наколоты у него на ключицах.
- Прошу, господа, внимания. По старинной финской легенде, многие пытались построить на невских берегах город, но духи земли противились, и строения уходили в болото. Только богатырю Петру Первому удалось воздвигнуть на топких ижорских землях северную столицу, и в честь этого по его личному повелению на триумфальных воротах Петропавловской крепости был вырезан барельеф. Он изображает низвержение вознесшегося в небо с помощью нечистой силы волхва-язычника Савла…
(На экскурсии)
Низкие грозовые тучи почти касались верхов еловника, скудно произраставшего по краю Васильевских болот. С моря наползал промозглой стеной туман, а мокрый, пронизывающий ветер рвал гнилую солому с крыш и, задувая в зипуны, пробирал душу русскую до самого нутра.
Вон сколько народу ото всех концов земли российской пригнал в Ижорию его величество князь-кесарь Ромодановский - подкопщиков, плотников, дроворубов, почитай, тыщ пятьдесят зараз. Не по доброй воле, а по царскому повеленью принесла их на самый край земли нелегкая - у черта на рогах строить престольный град Питербурх. Одних, чтобы не подались в бега, ковали в железо, иных насмерть засекали у верстовых столбов усатые, как коты, драгуны в лягушачьих кафтанах, и всюду - голод, язва и стон людской. А ежели кто от сердца, да по скудоумию, или, может, просто по пьяному делу говаривал противное, то с криком "слово и дело" волокли его в Тайную канцелярию. Слава тебе Господи, если просто рубили голову.
Не всем везло так-то - все больше подымали на дыбу, палили спереди березовыми вениками, а то могли запросто и на кол железный посадить, Никола Угодник, спаси-сохрани. Сновали повсюду фискалы с доносчиками, громыхали по разбитым дорогам полные колодников телеги. А может, и взаправду возвестил раскольный отец Варлаам, что царь Петр суть антихрист и жидовен из колена данова?
Ох, лихое место это, земля Ингерманландская! Испокон веков здесь окромя карелов-душегубцев и не прижился никто, вон сколько озорует их по окрестным чащобам, а нашему-то чертушке державному засвербило не куда-нибудь, а прямо сюда - к бесу в лапы. Видать, в самом деле опоили его чем-то проклятые немцы в дьявольской слободе своей.
Между тем, смотри-ка ты, сильный ветер разогнал так и не пролившиеся дождем тучи, на небо выкатилось тусклое утреннее солнце. Глянув на его лучи, багряно пробивавшиеся сквозь щелястые стены барака, Иван Худоба перекрестил раззявленный в зевоте рот:
- Прости, Господи, видать, утренний барабан скоро.
Как в воду глядел. Тут же раскатисто бухнула пушка на крепостном валу, загрохотали барабаны, и рябой солдат в перевязи, что всю ночь выхаживал у дверей, закричал, как на пожаре:
- Подъем.
Зашевелился, почесываясь спросонья, запаршивевший на царской службе народ, кряхтя, начал выползать из-под набросанного на нары тряпья. Вскорости перед местами отхожими образовалось столпотворение. А многие животами скорбные, не стерпев нужды, выбегали наружу, справлять ее где придется.
У длинных бревенчатых бараков уже дымились котлы, в которых грозные усатые унтеры мешали истово варево, на запах и вкус зело тошнотное. Однако, помня о "слове и деле", дули на ложку и хлебали молча, упаси, Богородица, охаять кормление-то государево - язык с корнем вырвут.
- Оглядывайся, страдничий сын. - Уже с утра полупьяный десятский сурово сдвинул клочковатые брови, и Иван Худоба чашку с варевом непотребным отставил в сторону. - Хорош задарма отираться в тепле, на порубку собирай свою ватагу.
А какого рожна, спрашивается, собирать-то? Вот они, пособники, все тут, рядом, на соседних нарах: Митяй Грач с сыном, Артем Заяц, Никола Вислый да братья Рваные - как ни есть земляки орловцы, в войлочных гречушниках да армяках, подпоясанных лыком. Вместе, чай, еще по весне перли сюда лесными тропами строить на болотине Чертоград, чтобы быть ему пусту. Как бы теперь здесь и окочуриться не пришлось.
Не дохлебав, обулись поладнее, сунули топоры за опоясья и во главе с десятским тронулись, а чтобы греха какого не вышло, позади общества притулился служивый - при шпаге, в мятом зеленом мундире, с ликом усатым и зверообразным.
Несмотря на солнце, день был весьма свеж, близились, видать, звонкие утренники, а там, глядишь, и до зимы рукой подать - неласковой, с морозами да метелями.
Невесело было как-то на невских берегах, неуютно. Черные воды бились о бревенчатые набережные, ветер с моря разводил волну, и, шлепая по мокрым доскам, проложенным поперек бесчисленных луж, орловцы вдруг враз закрестились. С полсотни, почитай, народу, забравшись в стылую воду по пояс, вбивали сваи для устройства пристани, слышался надрывный кашель, а иные, застудив нутро, делали под себя. Зрелище с берега было тягостное - понятно, что месяц такой работы, и можно запросто отправиться к угодникам.
"Господи, счастье-то какое, что дроворубы мы". - Следом за десятским орловские вышли на Большую Невскую, где затевалась стройка великая - повсюду груды кирпичей, песка кучи, бунты леса, а уж народищу-то… Стук топоров, смрад деготный и громоподобный лай десятских по-черному, по-матерному, до печенок.
В самом конце першпективы, там, где северный ветер шумел в раскидистых лапах еловых, уже собралось порубщиков изрядно - запаршивевших, цинготных, бороды, почитай, с покрова не чесаны, - слово одно, Россея немытая. А дожидались всем обществом архитектора-латинянина, и тот пожаловал наконец - одетый не по-нашему, в накладных волосьях девки неизвестно какой, а в зубах у него дымилась трубка с богомерзким зельем, суть травой никоцианой, нарочно разводимой в неметчине для прельщения народа православного.
Засобачились негромко десятские, выкатив глаза, служивые взяли на караул, а ученый нехристь с бережением развернул свиток плана, пополоскав кружевной манжетой, наметил направление просеки и убрался, изгадив утреннюю свежесть дьявольским смрадом табачным.
И пошла работа. Орловцы в рубке были злые - поддернув правое рукавище, поплевали в ладони и айда махать топорами, только пахучие смоляные щепки полетели во все стороны. Прощально шелестя верхушками, валились на мох столетние сосны. Где-то в стороне матерно лаялся десятский. К полудню Иван Худоба со своими вышел на поляну, похожую более на проплешину чертову в лесной чащобе.
Посередь ее огромным яйцом угнездился черный валун-камень, на четверть, поди, в землю врос, а из-под него сочилась малой струйкой влага, застаиваясь зловонной лужей и цветом напоминая кровь человеческую.
- Матерь Божья, святые угодники! - Никола Вислый встал как вкопанный и истово осенил себя крестом. - Ты гля, ни одной птицы вокруг, дерева сплошь сухостойны да кривобоки, а земля, - он внезапно низко наклонил голову и прищурился, - будто адским огнем палена. Вишь, как запеклась коростой-то.
- А воняет сколь мерзопакостно. - Артем Заяц, также перекрестившись, сплюнул. В это время раздался треск сучьев под начальственными сапожищами.
- Чего испужались, скаредники? - Успевший, видимо, не раз приложиться к фляге десятский раздвинул в пакостной ухмылке усищи. - Сие есть волховство лопарское, суть священный камень, сиречь сейд. Ходил тут у меня один карел-колодник, много чего брехал, - он вдруг хлопнул себя ладонями по ляжкам и раскатился громким хохотом, - пока не издох, конечно! Однако мы люди государевы, - смех внезапно прервался, - шведа побили, а уж на пакость-то чухонскую нам нассать.
В подтверждение своих слов десятский сыто рыгнул и, загребая сапожищами, двинулся через поляну к камню, рядом с которым, покачиваясь, принялся справлять малую нужду.
- Виват! - Он наконец-таки застегнул штаны, сплюнул тягуче, аккурат в зловонную красноту лужи, и вдруг повалился в кровавую воду следом за харкотиной своей.
- О Господи, свят, свят… - Орловцы принялись как один креститься, а десятник между тем извернулся и медленно, линялым ужом, пополз с поляны прочь, но саженей, почитай, за десяток от опушки замер бессильно - вытянулся.
- Нут-ко, пособите, обчество! - Дав вкруг чертовой поляны кругаля, Иван Худоба первым кинулся начальство вызволять - чай, живая душа, христианская.
Навалившись сообща, выволокли разом, да, видно, пупы надрывали зря - не жилец был десятский. Покуда перли его, весь свой мундир изблевал кроваво, возопив дурным голосом, будто кликуша, а как затих, выкатился у него язык - распухший, багровый, похожий на шмат гнилого мяса.
- Прими, Господи, душу раба твоего грешного… - Охнув, орловцы начали креститься, и внезапно будто темное что накатилось на них.
Перед глазами замельтешили чьи-то хари бесовские, а на душе сделалось так муторно, что изругался Иван Худоба по-черному да по-матерному и в сердцах вогнал топор до половины острия в сосну.
- Эх, обчество. Как бы не пришлось из-за окаянного этого попасть в Преображенский-то приказ - дело не шутейное, десятский преставился. А с дыбы что хошь покажешь и гля - обдерут кнутом до костей да на вечную каторгу. Так жить далее я не согласный, лучше с кистенем на дорогу.
- Истинно, истинно… - Братья Рваные перехватили топорища половчее и, не сговариваясь, начали коситься на дымок от кострища, разложенного в сторонке для сугреву служивым.
Ей-богу, лесовину в сто разов завалить труднее, нежели человека угробить. Сверканула отточенная сталь, булькнуло, и из голов караульщиков, разваленных надвое, поперла жижа тягучая, похожая на холодец.
Орловцев же с тех пор и след простыл. Сказывали, будто бы порядком годов спустя изрядно видели их на новгородской дороге - на конях, о саблях, озорующих. А чертов камень тоже вскоре с глаз пропал - подкопали его да и зарыли в глубокой ямине, лужу зловонную засыпали, а на поляне кто-то из людей государевых задвинул себе хоромы на аглицкий манер. Так что пакость чухонскую поминай как звали.
Глава восемнадцатая
Сентябрьские вечера были уже по-зимнему холодны. Может быть, поэтому трое вылезших из таксомотора мужчин двинулись по Суворовскому быстрым, размашистым шагом, глубоко засунув татуированные руки в карманы пальто. На Первой Советской они свернули налево, пересекли трамвайные пути и, двинувшись вдоль спящих домов, углубились вскоре в грязный проходной двор.
- Харе, попали в цвет. - Шагавший первым высокий широкоплечий мужчина в плевке - кепке-восьмиклинке - остановился у входа в подъезд. - Рыгун - на атмас, Выдра - со мной.
Бритый шилом малыга остался внизу, а амбал вместе со шкилеватым шарпаком принялся медленно подниматься по лестнице, освещая дорогу желтым лучом фонарика. Наконец кружочек света уперся в дверь на втором этаже, и тот, кого называли Выдрой, презрительно ощерившись, положил глаз на скважину замка:
- Балек лажовый, подгони-ка фильду, Глот.
Мгновенно широкоплечий распахнул пальто, выудил с пояса трехзубую отмычку, и скоро нутряк был отмочен. Еще через минуту, заскрипев, подалась вторая дверь. Щелкнула волчья пасть, перекусывая соплю, и амбал наклонился в лестничный пролет:
- Эва, Рыгун, по железке все.
Подождав, пока бритый шилом неслышно поднимется, незваные гости лукнулись в хавиру и, замерев, нюхнули воздуха.
В квартире стояла тишина, только мелодично журчала вода в сортире, да из первой по коридору комнаты доносился сочный, с переливами, храп. Дверь в нее была не заперта. Уперев луч фонарика в урабленную вывеску спавшего на спине бабая, Глот врубился сразу, что это был корынец Чалого.
- Рыгун, заглуши-ка у плесени движок. - Он повернулся к бритому шилом, в руке у того сверкнула приблуда, и храп мгновенно прервался.
- Глушняк. - Глот с одобрением посмотрел на неподвижное тело и смачно цвиркнул. - Двинули, хорош падлу батистовому ухо давить.
Они осторожно открыли дверь в комнату, где спали Чалый с Настей. Пакостно ощерившись, Рыгун потянул из кармана штоф:
- Сейчас, кореша, потешимся.
Он на цырлах приблизился к кровати и, резко махнув зажатой в руке свинцовой битой, принялся сноровисто разматывать свернутую кольцами змею.
В себя Чалый пришел от страшной головной боли - она раздирала мозг на тысячи раскаленных осколков. Чувствуя, как скованный спазмом желудок упирается в горло, он попытался пошевелиться и сразу же понял, что крепко связан и распят на кровати. В тщетной попытке освободиться Чалый напряг мышцы, рванулся и, повернув голову направо, вдруг бешено закричал.
Он увидел Настю. Совершенно голая, с заткнутым ртом, она извивалась на столе, связанная так, что ее высоко поднятые ноги коленями касались плеч, а руки обнимали бедра.