Дори покачал головой, извиняясь, пожал плечами и усердно почесал нос указательным и большим пальцами.
- Садись сюда, Дори. Привез новые сортирные новости или надо тебе чего?
Дори подошел, осторожно переступил через собаку и присел на колоду, прислонившись спиной к высокой поленнице дров, стянул с головы покрытую масляными пятнами маскировочную кепку и постучал пальцами по карманам брюк.
- Н-да, новости для обоих, а кроме того…
- Что "кроме того"? - Эрнст усмехнулся и толкнул блондина в бок: - Ну, что я говорил, Цыпа? Этой заднице чего-то понадобилось.
Он протянул Дори пачку "Юно". Тот тонкими пальцами вытянул из нее сигарету, сунул ее за ухо и потянулся за другой:
- Эрнст, одной не хватит, рассказывать долго…
Когда сигарета, наконец, задымила, Дори благодарно кивнул и начал декламировать:
- Не знаю, что стало со мною, печалью душа смущена…
- Дори, заткнись! - Эрнст ухватил сигарету у Дори. - Знаем мы, что ты когда-то ходил в какую-то вонючую гимназию! Давай, не тяни!
- Н-да, как говорится, прошли наши спокойные деньки. Снова был в штабе дивизии, специальное задание, и все такое… - Эрнст и Блондин улыбались, однако не прерывали. Они знали Дори, который всегда нагнетал обстановку. А что будет дальше - может, и ничего, все-то он видел и все слышал - этот замасленный индивидуалист имеет обширные связи. То, что он узнает, - самые горячие новости! Дори, что касается его информированности, всегда опережает свое время на день.
- Говорю же, я как раз ехал в дивизию. Да, и по дороге сломался…
- Отлично! - засмеялся Эрнст и снова толкнул Блондина в бок: - Было бы удивительно, если бы не случилось аварии! Они же - твой коронный номер! Я правильно говорю?
- Во, придурок! - Дори обиделся. - Тогда, господа, больше ни слова!
- Ладно, ладно, - Эрнст, извиняясь, поднял руки. - Может, еще одну?
Когда Дори увидел пачку "Юно", лицо его сразу разгладилось:
- Да… Так на чем я остановился?
- На аварии!
- Точно. Поломался я как раз у связистов. А там у меня старый приятель. Поломка была почти запланирована. Мой "катушечник" иногда знает больше, чем наш командир. По крайней мере, узнает все раньше. Ну вот, и я там немножко набурил.
- И что дало твое бурение? - Эрнст и Блондин насторожились.
Дори посмотрел, как столбик пепла с сигареты падал прямо на масляное пятно на его брюках. Он тут же глянул на камуфляжную кепку и шлепнул ею по коленке.
- Прямое попадание! - довольно усмехнулся он и надел кепку на голову. - Н-да, и знаете, что рассказал мой друг-связист, а?
Блондин потерял терпение:
- Мы с ним, что ли, трепались или ты?
- Разумеется, я. Значит, так: нашему прекрасному отдыху на этом курорте пришел конец.
- Нас что, переводят? Во Францию? Или в…
Дори сморщился, как будто хотел чихнуть, шлепнул себя обеими ладонями по ляжкам и захохотал. Комиссар вдруг вскочил, оскалил зубы и зарычал. Смех тут же смолк.
- Ну и фантазия у вас, друзья мои. А речь идет о дерьме, и очень густом!
- Хорошо, Комиссар. - Эрнст был спокоен, как обычно, погладил пса, и он сразу же снова улегся у ног своего хозяина, при этом недовольно уставился на Дори и для профилактики оставил губы приподнятыми.
- Значит, Дори, опять начнется?
Дори кивнул:
- Будет большое дело. Операция под кодовым названием… "Замок"?.. Нет - "Крепость"… Нет, вертится на языке… Цу… Ци… "Цитадель"! Вот!
- Ага, - пробурчал Эрнст.
- Ага, Эрнст, и больше - ничего? "Рейх" и "Мертвая голова" уже поехали. От вермахта - "Великая Германия", полно танков и артиллерии и прежде всего - реактивных установок… Есть еще закурить?
Эрнст кивнул, пошарил пальцами в мешке с бельем и дал Дори щепотку мелко нарезанного табака и папиросную бумажку.
- Раньше у тебя были настоящие сигареты, Эрнст!
- Раньше не было "Цитадели"! Сейчас пока еще есть время, чтобы свернуть цигарку. Если начнется, то будет некогда, будешь радоваться, что есть "настоящие", усёк?
Блондин тоже, чертыхаясь, скрутил себе цигарку и сразу заулыбался, увидев усилия Дори, который многочисленными плевками стремился склеить слишком толстую самокрутку.
- Дори, а когда все это начнется?
- В течение следующих двенадцати часов.
- А куда двинем?
- На Курск.
- И это будет "Цитадель"?
- Ну что ты, Эрнст, она будет гораздо больше, - Дори взял щепку и проковырял далеко одна от другой две ямки в сухой земле.
- Это - Харьков, - он указал на нижнюю точку, - мы где-то здесь. А вон та точка, наверху, - Орел. Пока ясно?
Эрнст и блондин посмотрели на точки и кивнули.
- Русский фронт проходит как-то так, - щепка описала по земле полукруг. - Это - балкон, выступ, который далеко выдается на запад севернее Харькова и южнее Орла, и на нем находится несколько русских армий. Если мы ударим на север, а от Орла - на юг, то встретимся вот здесь. - Он проковырял третью точку между двумя первыми в середине полукруга. - И это - Курск!
- Дуга фронта выровняется и одновременно…
- Кот окажется в мешке, - завершил фразу Блондина Эрнст.
Некоторое время они курили молча.
- И все это ты узнал от своего тянульщика проводов?
- Конечно. И кроме того, у меня есть собственные глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, и что…
- С какого времени ты что-то видишь и слышишь?
Дори пропустил колкость мимо ушей:
- В штабе дивизии как в муравейнике. Все совершенно секретно. А кроме того, нам везут маркитантские товары.
- Ну, тогда, я думаю, действительно…
Дори засмеялся и махнул рукой:
- Пропитание для великой битвы поступит уже сегодня вечером: баночное пиво, говяжья тушенка и сигареты.
Эрнст загасил свой окурок:
- А я хотел ехать в отпуск! - Он вытянул ногу, собачий хвост соскользнул с его сапога. - Ничего не выйдет! - и, обращаясь к собаке, заметил: - И для тебя, Комиссар, дело тоже дрянь. Надо тебе искать другого хозяина. Прежний отправится за фюрера, народ и фатерланд! Понял?
- До окончательной победы!
Никто не засмеялся. На деревенской дороге послышался треск мотоцикла. Блондин поднял голову и прислушался:
- Что, уже везут баночное пиво?
- Еще рано.
- Да и вряд ли на мотоцикле. Что на нем можно привезти? Разве только что-то для нас троих?
Ночью они отправились. Когда проезжали мимо последних хат, Эрнст достал из бельевой сумки краюху хлеба, отрезал толстый кусок и бросил его из машины. Раздался лай собаки.
- Поешь, Комиссар, набей себе еще разок полное брюхо, кто знает, когда тебе еще чего-нибудь дадут!
Блондин попробовал свернуть цигарку. Дори навис над рулем и всматривался в корму впереди идущей машины. Он ориентировался по белому тактическому знаку, нанесенному сзади на кузов. Если "наискось лежащий Дитрих" виднелся ясно - ногу с газа, если исчезал - давить на всю железку, а если едва различался - дистанция была самой подходящей.
Все молчали. Это было ночью с 1 на 2 июля 1943 года.
День первый
2 июля 1943 года
Они ехали. Так было уже не в первый раз. И они знали куда. Они привыкли, и, несмотря на это, они ехали, и их сопровождало слабое чувство, это тупое давление в желудке, что-то среднее между голодом и дурнотой. И к тому же - сухость в горле, не дававшая насладиться сигаретой. И все же они курили и при этом смотрели на руки друг друга. Дрожат ли они точно так же у других, как и у тебя? Нет, не дрожат. И мои спокойны, по крайней мере, внешне. Потому что эта легкая дрожь, это нервное беспокойство чисто внутреннее. Это - вопрос без ответа, неопределенное ожидание и сомнительная надежда.
Они ехали и молчали. И все то, что касалось предстоящего дела, то, что относилось и ко всем предыдущим боям, не оставляло их. Когда начнется? В кого попадут? Как много будет потерь? Останусь ли я цел или меня ранят? Останусь инвалидом или умру? Как долго и как часто это будет продолжаться?
Блондин сидел в машине сзади. Можно сказать, он полулежал, опершись спиной о ранец, правая нога загнута вокруг уложенных на соседнем месте битком набитых бельевых мешков, а левая вытянута почти до сиденья водителя. Голова прислонена к задней стойке кузова. Машина шла по ухабистой дороге. А Блондин прислушивался к неприятному ощущению в животе, к громкому стуку в груди. Он пытался анализировать. От чего это? Возбуждение? Нервозность или страх? "Трясутся поджилки - не что иное, как вполне обычный, дешевый страх. Глубоко дышать - медленно и глубоко". Воздух теплый сухой и пыльный - и лучше от него не становится. Неприятное ощущение в желудке и сердцебиение остаются, и зудящее беспокойство - до кончиков пальцев ног. "Несмотря на то что и раньше так бывало, до сих пор все проходило хорошо. Не будь лягушкой, мужик! Не хватало еще только наделать в штаны, как младенцу, или начать блевать. Блевелуя! Вот-вот! Так Эрнст называет такое состояние. Большая Блевелуя!" Блондин потянулся, и его мысли продолжали вращаться вокруг младенца и "блевелуи". Он незаметно покачал головой. "Нет, так далеко я не могу погружаться в воспоминания, но когда же я впервые испытал это проклятое чувство? В детском саду? В школе? В… Ясно, усатое загорелое лицо с кустистыми, сросшимися на переносице бровями, волосатое тело и громкий голос - преподаватель плавания". Тогда, когда он учился плавать, был первый раз, а потом перед каждым уроком плавания - все то же отвратительное чувство - "блевелуя". Было так плохо, что его тошнило, а облегчение не наступало! Неприятное чувство в желудке оставалось, и возбужденный стук в груди, и отсутствие понимания дома. "Трус!", "Трусливый зайчишка!" Он слышал это так, как будто это было сейчас. И он ничего с этим не мог поделать, в лучшем случае - утопиться. И это продолжалось до тех пор, пока не вмешался его дед. Блондин подтянул верхнюю губу к носу. Он снова увидел бассейн с раздельными душевыми для мужчин и женщин и шестью выровненными фаянсовыми раковинами для ополаскивания ног. В одной из них в теплой воде стоял он, трясясь всем телом, словно один сплошной комочек страха, и ждал гориллоподобного учителя плавания. А потом произошло чудо! Вместо усача появилась молодая женщина в белом купальном костюме и рассмеялась над ним. Страх моментально как рукой сняло, и он поплыл как дельфин или почти как дельфин. Он снова увидел доброе лицо деда и услышал его тихую добрую похвалу: "Смотри-ка, как все замечательно получилось!"
Блондину захотелось поменять положение левой ноги. Толкнул коленкой противогазную коробку, а ногой попал во что-то мягкое, находившееся выше сиденья водителя. Дори вскрикнул:
- Ау! - и начал массировать себе шею.
Эрнст пробурчал:
- Дай поспать, Дори, и смотри получше за дорогой!
Блондин снова закрыл глаза и продолжил свои размышления под раскачивание машины. Фельдфебельский тип - преподаватель плавания - и дедушка поняли, почему и кого боится внук. С тех пор вода и плавание стали наслаждением. Да, а потом пришел вступительный экзамен, потом были работы по математике и зубной врач. И так было в течение всей учебы в школе. Особенно тяжело пришлось в дни перед отправкой на службу. Черт возьми! Что в ней такого! Как долго это уже здесь? Последний год в школе был самым хорошим. Учеба совершенно не донимала. Школа была лишь алиби, прикрытием внутреннего удовлетворения, отлыниванием от работ ради девушек и отговоркой для окружного военного командования. Первые были доступным настоящим, а второе было пугающим будущим, которое должно было начаться после подачи заявления о добровольном поступлении на службу и призыва. На самом деле и то и другое - не что иное, как мужское самоутверждение. Бегали все равно за чем - за юбками или за "Пройсенс Глория". Прекрасное время. Блондин опять подтянул к носу верхнюю губу. - Нет, глупое время, и даже по-свински глупое! Угловатое, ничего не выражающее лицо фельдфебеля, который при ежедневных справках, естественно, за счет учебного времени, не мог выдавить из себя ничего иного, кроме вбитой ему муштрой в голову философской сентенции: "Терпение, господа, терпение. В армию еще никто не опаздывал!" Идиотская болтовня дряхлых недорослей! Никакого понятия о школьной программе! Ведь ясно сказано: поступление в армию, по возможности, до сдачи экзаменов, тогда можно будет избавить себя не только от страха перед экзаменами, но и от их результата, а учителей - от дополнительной работы! И что важнее в это великое время: зубрежка названий охраняемых законом растений или функции кишечника? Что главнее, герундий или умение читать карту? Пересказ текста по-английски или умение действовать в дозоре? Столько энергии потрачено бессмысленно! Танку в конечном счете все равно, знает ли экипаж латынь. Его необходимо уметь водить, стрелять и попадать! Да, школа и армия - совершенно два разных сапога, а вовсе не пара. И различаются точно так же с первого взгляда, как здание школы и казарма. А потом все же наступил решающий день. Фельдфебель снова пробубнил свою обычную поговорку и при этом улыбнулся - что было для него ново. А потом добавил: "Иди домой, парень, кто знает, сколько тебе там еще осталось быть!" Тупица! Куда нужно было тогда идти, если уже было время обеда и все были уже голодны!
Блондин помнил каждую мелочь. Была среда. На обед он заказал картофельные оладьи с яблочным муссом - его любимое блюдо в середине недели. Шел дождь. Был ветреный осенний день. Он положил школьный портфель на голову и шел, перепрыгивая через лужи, и при этом насвистывал: "Вперед, вперед, труба зовет!" Да, а в дверях квартиры стояла мать. Она стояла какая-то беспомощная, бледная и постаревшая, а он не знал, почему. Когда он увидел серый почтовый конверт, одиноко лежавший на столе, он понял. Повестка!
Вот радости было! Он нетерпеливо распечатал конверт. В него был неправильно вложен листок бумаги - он был перевернут "вниз головой". На нем было всего несколько строк: его имя, адрес, дата и войсковая часть, "Лейбштандарт Адольф Гитлер". Получилось! Наконец-то получилось! Да еще к тому же в часть, которая была предметом его мальчишеских мечтаний. Лейбштандарт! Что может быть выше! Только добровольцы, отборные солдаты, как минимум элитный полк, гвардия Третьего рейха! Дорогой мой, это было что-то! Но что случилось с родителями? Они что, не замечают его радости? Не видят, как ему хорошо?
Дед пробормотал:
- Берлин - Лихтерфельд, Финкенштайн - Аллее.
А потом сказал:
- Тебе нужно будет явиться туда, мой мальчик? Именно в Лейбштандарт и уже через восемь дней?
Когда он смеялся над своими предками, вдруг почувствовал это неприятное тянущее ощущение в желудке, имени которому не было, во всяком случае, в словаре немецкого парня. А потом случилось еще нечто, что его сначала удивило, а потом, постепенно усиливаясь, навело на размышления: насколько уменьшалась день ото дня его радость, настолько усиливалась вялость. Под конец это состояние стало просто невыносимым. А накануне дня отправления он вообще лежал с температурой. Поезд отправлялся в 11.09, с пересадкой в Лихтенфельзе.
Это похмельное прощание в грязно-сером помещении вокзала! Подавленное настроение. Отпускники с фронта. Их семьи. Пискляво-слезливые детские голоса. Сдавленный плач. Ожидание и незнание, как скоротать время. Наконец - платформа. Добрые советы: "Следи за собой, будь осторожен!" Принужденные улыбки: серьезные лица и судорожно растянутые уголки губ. Слезы, крики! Взмахи рукой, и вот вся родня становится все меньше и меньше. Потом - круговорот собственных мыслей. "Когда мы увидимся теперь снова? И увидимся ли вообще?"
В этот миг он понял, почему несколько дней кряду ходил, словно желудочный больной. Что-то безвозвратно прошло. А вместо этого к нему пришло что-то новое, из которого он мог представить себе только начало: то, о чем он слышал и читал, то, что можно назвать рекрутчиной. Достаточно плохое время.
Когда замок - достопримечательность его родного города - исчез из вида, он закурил сигарету и достал повестку из конверта. Он снова и снова вглядывался в название полка, и мысли его плясали в хороводе вокруг букв. Я хотел туда, и я этим доволен! И теперь у меня получилось - великая "блевелуя"! Возьми себя в руки, старая квашня. Не у одного у тебя такое. У одного? Разве я один еду здесь с этим неопределенным чувством? Ведь у других тоже тянет желудок и стоит ком в горле. Он знал, что перед учителями или перед зубным врачом бледнели даже самые крепкие из его друзей. Но после призыва? Он не мог вспомнить, чтобы читал об этом или слышал. О рекрутских временах - да. О бессмысленной казарменной тупой муштре на плацу, о феномене безотказной власти голоса обучающего, о его изобретательности в мучениях рекрутов, о его неиссякаемом запасе крепких выражений - да, но о тянущем чувстве в желудке, страхе?
В Лихтенфельзе купе наполнилось. Он забился в угол и закрыл лицо воротником пальто. Разгулялись воспоминания. В его комнате верхний ряд книжных полок высотой в рост человека был заставлен военной литературой. В основном это были книги в скромных серых льняных переплетах с заглавиями, напечатанными черной краской. И он перебирал их в своей памяти, пытался еще раз перелистать "Отделение Бёземюллера", "Семерку под Верденом", "В стальной буре", "Призраки у мертвеца" - так они назывались. Однако в созвучии с его настроением сейчас на самом деле были две книги из шкафа его деда: "На Западном фронте без перемен" и "В стальной купели 17-го года". В страницах этих книг сидел страх, страх поездки на фронт, страх перед крещением огнем, страх перед жестокостями войны. А у него этот страх появился уже на пути в казарму!