Тем более что в происхождении склянки с хлороформом не было ничего сверхъестественного. Он украл ее из больницы, где работала Ольга (и Ника), прямо в операционном блоке, пока жена мыла руки после очередной аппендоэктомии, а любовница стояла рядом, держа наготове полотенце и периодически бросая на Александра испуганные взгляды через плечо. Она всегда была ужасной трусихой, эта Ника, и, сталкиваясь с этим, Александр всякий раз удивлялся, как она ухитряется не грохаться в обморок при виде крови. Она была операционной сестрой и часто ассистировала Ольге во время операций. Поначалу эта ситуация – жена и любовница, работающие в одной упряжке, – казалась Александру чреватой большими неприятностями; несколько позже, когда выяснилось, что Ольга либо ничего не замечает, либо не хочет замечать, это стало его забавлять, а к началу третьего года такой жизни необходимость в присутствии жены кивать Нике как посторонней, уже не вызывала ничего, кроме глухого раздражения. Постоянная ложь была обременительна, как прикованное к ногам пушечное ядро, но перестать лгать Александр не мог. Перестать лгать означало бы сделать окончательный выбор, отказаться от одной из своих женщин ради другой, а на это он пока не был способен. Каждая из двоих была дорога ему по-своему, каждую из них он любил и отчаянно ревновал ко всему, что движется, давно привык считать обеих своей неотъемлемой собственностью и не видел никаких причин к тому, чтобы по доброй воле от этой собственности отказываться.
Тут он вспомнил все, что ему вчера наговорила по телефону Ника, и до звона в ушах стиснул зубы. Надо же, какая вышла нелепость...
Впрочем, в данный момент думать ему полагалось не о Нике, а о хлороформе, и он с некоторым усилием заставил себя в деталях припомнить, как увидел в открытом стеклянном шкафчике склянку с надписью "Хлороформ" и как, продолжая весело болтать о каких-то пустяках, протянул руку, взял склянку и опустил ее в карман пиджака, толком даже не представляя, зачем это делает. В тот момент это казалось ему началом веселой шутки, какого-то невинного розыгрыша, до которых он был великим охотником и которые Ольга, да и не она одна, считала не такими уж веселыми и невинными. Даже Ника однажды сказала, что у него странное чувство юмора, на что он, помнится, ответил, что лучше странное чувство юмора, чем совсем никакого...
Короче говоря, в тот момент ему просто было любопытно, хватятся они своего хлороформа или не хватятся. Они не хватились; потом у них с Ольгой как-то вдруг возник спор, куда пойти ужинать, и за этим спором он совсем позабыл об украденной склянке, а когда вспомнил, вынимать ее из кармана было поздно: момент, когда это можно было превратить в шутку, остался далеко позади. Ольга на него дулась, и ему не хотелось усугублять ситуацию, признаваясь в бесцельной и, по большому счету, довольно глупой выходке. Потом у него вдруг разыгралась фантазия: он представил, как они с Ольгой возвращаются домой, он подходит к ней, все еще продолжающей дуться, со спины и прижимает к ее лицу обильно смоченный хлороформом платок. Она бьется, пытаясь вырваться, испуганно мычит, а потом перестает сопротивляться, и он берет ее, бесчувственную, на руки и несет в спальню...
Вот об этом писать, пожалуй, не стоило, тем более что осуществить свою фантазию он так и не отважился. Пузырек с хлороформом долго болтался дома, перекладываемый из одного тайника в другой, пока Александру это не надоело и он не увез дурацкую склянку в загородный дом. Кстати, он до сих пор не понимал, почему привез ее сюда, а не выбросил в мусоропровод. Неужели замысел как заноза уже тогда сидел у него в подсознании?
Подумав, он решил обойтись без лишних подробностей: описание кражи хлороформа получилось бы чересчур длинным и, главное, не имеющим никакого отношения к сюжету задуманного рассказа. Он хотел написать о человеке – неглупом, тонком и, по большому счету, очень неплохом, – совершающем убийство на почве ревности, и рассказ о глупой неудавшейся шутке нарушил бы цельность создаваемого образа. Если написать все как надо, можно заставить читателя хотя бы отчасти сопереживать убийце; но если убийца при этом еще и дурак, сочувствовать ему никто не станет. Ведь что такое сопереживание? Человек замечает в характере героя сходство со своим собственным характером и думает: да, я бы тоже так смог, если бы очень захотел. А если герой обнаруживает явные признаки глупости, читатель от него подсознательно отталкивается, – опять же, потому, что видит в герое себя и не хочет выглядеть дураком даже в собственных глазах (хотя в глазах окружающих он, как правило, именно так и выглядит).
"Хлороформ он украл в больнице, где ему накладывали швы на рассеченный в той безобразной драке подбородок. Это оказалось совсем нетрудно, хотя в тот момент четкого плана у него еще не было. Не было его и сейчас – так, некие смутные очертания, отдельные картинки, больше похожие на склеенный из разрозненных обрывков фильм, чем на продуманный план предстоящих действий. А план был ему необходим – четкий, расписанный по минутам, исключающий любую возможность провала.
Думая о плане, которому еще только предстояло родиться, он вынул из кармана свежий носовой платок и, поддев ногтями, с усилием вытащил из широкой горловины склянки упругую резиновую пробку. Из склянки потянуло дурманящим запахом; отодвинув ее подальше от себя, он обильно смочил платок, аккуратно закупорил склянку, вернул ее на полку и прямо в обуви улегся на кровать. Секундомер был у него в левой руке, большой палец лежал на кнопке. Взгляд скользнул по знакомой комнате, будто прощаясь, и остановился на топоре, который стоял в углу у двери. Держа в правой руке влажный, пропитанный дурманом платок, лежавший на кровати человек усмехнулся и отрицательно покачал головой. Топор – это было чересчур примитивно и грязно. А главное, это слишком просто – просто не для него, а для нее. То, что она сделала, растоптав его любовь, заслуживало самой страшной кары, которую только могло измыслить его воображение. С ее уходом для него погасло солнце, но он продолжал жить. Так пусть и она узнает, каково это – жить во тьме, точно зная, что для кого-то светит солнце, и задыхаться, в то время как кто-то другой пьянеет от избытка кислорода, гуляя в пронизанном светом весеннем лесу!
Он поднес платок к лицу и придавил большим пальцем головку секундомера. Уже сделав вдох, он вдруг испугался: а вдруг у него аллергия? А вдруг, погрузившись в сон, он уже не проснется? Он знал, что такие случаи бывают и что даже бригаде опытных врачей не всегда удается вытащить впавшего в анафилактический шок больного. Рука, прижимавшая к лицу влажный платок, нерешительно дрогнула, но тут он подумал: какого черта? Если ему суждено умереть, пусть так и будет; так или иначе, этот эксперимент необходим. Он расслабился, закрыл глаза и сделал глубокий вдох, а потом еще один. Черная пустота надвинулась вплотную и поглотила его без остатка; последним, что он услышал, было стрекотание механического сверчка в его левой ладони...
... Он очнулся, сразу же почувствовав на лице теплое прикосновение солнечного луча. Секундомер по-прежнему стрекотал в его левой руке, и он чувствовал едва ощутимую вибрацию нагревшегося хромированного корпуса. Большой палец нащупал ребристую головку и прижал ее, оборвав звонкое щелканье шестеренок. Голова у него разламывалась, перед глазами плыли цветные круги. Он не знал, бывает ли так со всеми или это его индивидуальная реакция на наркоз; впрочем, в данном случае это не имело значения. Если, очнувшись, его жертва, помимо всего прочего, ощутит и эти постэффекты, так будет даже лучше. Так ей и надо. В конце концов, она сама, без принуждения, сделала выбор. Даже если сцена у ресторана могла оказаться случайным недоразумением, то последовавший за нею телефонный разговор недоразумением не был. Она говорила сухо и жестко, продумав свою речь заранее; она, видите ли, устала... Что ж, он даст ей отличную возможность отдохнуть! Сначала ей, а позже – ее новому дружку, этому безмозглому куску мяса с огромными кулаками и чугунной болванкой вместо головы...
Он открыл глаза, сощурившись от ударившего в них солнечного света, и поднес к лицу руку с секундомером. Черные стрелки на белом циферблате показывали, что он был без сознания тридцать восемь минут с какими-то секундами. "Маловато, – подумал он, роняя руку на смятое покрывало. – Впрочем, она ведь легче меня килограммов на тридцать. И потом, никто не помешает мне в случае необходимости дать ей добавочную дозу. Во всяком случае, рассчитывать я могу минут на сорок. Чтобы выехать из Москвы, этого хватит с избытком".
Часом позже он уже сидел за рулем своей старенькой малолитражки, выжимая из нее все, на что был способен маломощный движок, чтобы успеть покончить со всем этим до заката. План был готов – четкий, продуманный до мелочей план возмездия, по сравнению с которым убийство выглядело так же жалко и непотребно, как матерное ругательство, написанное мелом на стене подъезда..."
... До темноты он, разумеется, не управился. Ему пришлось просидеть за компьютером всю ночь, в неимоверных количествах поглощая черный кофе и куря сигарету за сигаретой. Пепел сыпался на клавиатуру, строчки плыли и двоились перед глазами, но он продолжал упорно сидеть на шатком скрипучем табурете, неистово барабаня по клавишам, пока небо над лесом не порозовело. Тогда Александр поставил последнюю точку, ненадолго задумался, выдумывая очередной псевдоним, и подписался внизу, под последней строкой рассказа: "Д. Горячев". Ему хотелось прямо сейчас распечатать текст и поехать на почту, но он решил отложить это на потом: сначала рассказ надлежало как следует вычитать, чтобы редактор не придрался к орфографии. Сейчас, после суток непрерывной работы, сил на это у него уже не осталось. Мрачное вдохновение, в приливе которого он на одном дыхании написал рассказ, исчезло без следа, оставив после себя лишь звенящую пустоту во всем теле. Александр на всякий случай скопировал файл с рассказом на дискету, выключил компьютер, добрел до кровати и, не раздеваясь, повалился лицом в подушку. На душе у него впервые за прошедшие с момента ссоры с Никой дни было спокойно. Внутри, правда, все еще болело, но где-то очень, очень глубоко – так глубоко, что на это можно было не обращать внимания.
Глава 3
Ника принесла с кухни поднос с кофе, поставила его на придвинутый к изголовью дивана столик и присела на краешек постели, испытующе глядя на Юрия. Филатов наблюдал за ней сквозь опущенные веки, старательно притворяясь спящим. Это оказалось трудно, притворщиком он во все времена был аховым, но у него было ощущение, что, открыв глаза, он потеряет что-то ценное – может быть, просто возможность подглядывать за Никой, пока та думает, что он спит, а может, и что-то большее – что именно, он не знал.
– Хватит притворяться, – сказала Ника. – Я же вижу, что ты не спишь.
Юрий ухитрился никак не отреагировать на эти слова. Он дышал глубоко и ровно; ему подумалось, что для достоверности следовало бы всхрапнуть, но он сдержался – это был бы перебор.
– Вот так, да? – сказала Ника. – Ну и дрыхни себе, соня...
При этом ее правая рука начала исподволь подкрадываться к лицу Юрия, норовя щелкнуть его по носу. Филатов ждал до самого последнего мгновения, а потом резко открыл глаза, щелкнул зубами и сказал: "Гав!"
Ника испуганно отдернула руку и схватилась за сердце.
– Напугал, сумасшедший!
На ней была рубашка Юрия, в которой она выглядела особенно трогательной и хрупкой. Она была теплая и розовая со сна, на щеке виднелся рубец, оставленный подушкой. Юрий с хрустом потянулся и жестом уличного приставалы положил ладонь на ее гладкое колено.
– Сумасшедший – это не то слово, – сказал он хриплым уголовным голосом. – В милицейских сводках меня обычно именуют маньяком.
– Ой, – без тени испуга сказала Ника. – Клептоманом, что ли?
Юрий не выдержал – фыркнул.
– Пей кофе, маньяк, – сказала Ника, – а то совсем остынет. Зря я, что ли, старалась?
– Не зря, – сказал Юрий и сел.
Ника подложила ему под спину подушку, как тяжелобольному, и подала чашку на блюдечке. В другой руке у нее уже был гигантский многоэтажный бутерброд.
– Заправляйся, – скомандовала она, поднося бутерброд к его лицу. – Маньяки должны хорошо питаться, чтобы поддерживать свою жуткую репутацию.
– По-моему, я еще не проснулся, – сказал Юрий, разглядывая одним глазом бутерброд, а другим – Нику. – По-моему, я все еще сплю и вижу сон. Завтрак в постель... Со мной такое было только один раз, да и то в госпитале, когда я валялся после ранения и не мог даже до туалета доползти...
Ника прервала его воспоминания, втолкнув ему в рот бутерброд. Юрий вынужден был откусить огромный кусок и принялся старательно и не без удовольствия его пережевывать.
– Так ведь я же медсестра, – сказала Ника, пока он жевал. – Сестра милосердия. Ухаживать за больными – моя профессия. Одно слово, вспомогательный персонал...
Она едва заметно помрачнела. Нужно было что-то сказать, но Юрий не знал что, да и рот у него очень кстати был занят.
– А у меня целая неделя отгулов, – сказала Ника.
Тень каких-то невеселых раздумий уже сбежала с ее лица – характер у нее был легкий, грустить подолгу она то ли не умела, то ли просто не позволяла себе.
– Ммм? – удивился Юрий с набитым ртом.
– Представь себе. И прямо с сегодняшнего дня.
– Мммм!!!
– А других предложений нет? – склонив голову к плечу, поинтересовалась Ника. – Более внятных. Более членораздельных.
Юрий с усилием глотнул, отхлебнул кофе, обжегся и замотал головой.
– Предложений сколько угодно, – сказал он. – Например, можно неделю не вылезать из постели.
– Ой, – с легкой насмешкой сказала Ника. – Ой-ой-ой!
– Да, – подумав, сказал Юрий, – действительно ой-ой-ой Это я не подумал. Беру свои слова обратно. Что ж, тогда можно посвятить эту неделю культурному развитию. Театры, музеи, картинные галереи... Я, например, не помню, когда в последний раз был в Третьяковке.
Ника улыбнулась.
– Прошлым летом мы с девчонками ездили на экскурсию в Питер, – сказала она. – Так вот, одна из наших сестер стоит в очереди в Эрмитаж и громко так говорит: "Ой, девчонки, я так ДАВНО НИКОГДА не была в Эрмитаже!"
Юрий фыркнул в чашку, расплескав кофе.
– Свинтус, – сказала Ника, вытирая ему подбородок и грудь невесть откуда появившейся салфеткой. – Какая тебе Третьяковка, тебя впору в детский садик отдавать, на перевоспитание...
– Не хочу в садик, – надув губы, заартачился Юрий. – Там кормят манной кашей и ставят в угол. И вообще, думай, что говоришь. Ты только представь: приходишь ты вечером меня забирать, а я стою посреди раздевалки, и красивая тетя-воспитательница застегивает мне штанишки...
– Да, – сказала Ника с задумчивым видом, – это верно. Тетям-воспитательницам не позавидуешь...
Юрий помотал головой, отказываясь от поднесенного ко рту бутерброда, отхлебнул еще глоток кофе и потянулся за сигаретами. Ника придвинула ему пепельницу и закурила сама, держа свою чашку с непринужденным изяществом светской дамы.
– Хорошо, – сказал Юрий, выпуская дым в низкий потолок, давно нуждавшийся в побелке. – Подытожим. Лежать всю неделю в кровати мы не хотим, опасаясь за мое хрупкое здоровье. Ходить по картинным галереям мы тоже не хотим – уровень умственного развития не позволяет. Детский сад отметаем из чисто гуманных соображений – нам жалко тетю-воспитательницу...
– Так-так, – подзадорила Ника. – Обожаю, когда мужчина раскладывает все по полочкам. Любо-дорого посмотреть!
– Хорошо, – повторил Юрий. – Думаешь, мне больше нечего сказать? Хорошо! А как ты смотришь на романтическое путешествие в стиле кантри? Прогулка втроем – ты, я и джип. Средняя полоса России, свежий воздух, солнце, ветер, ночевки в мотелях и провинциальных гостиницах, осмотр достопримечательностей, рыбалка, если возникнет желание отведать ушицы, и минимум комаров, поскольку на дворе все-таки не лето, а весна...
Ника захлопала в ладоши с восторгом, который Юрию показался не вполне искренним. Она была чертовски хорошая девушка, только почему-то избегала говорить о некоторых вещах прямо и открыто – боялась, наверное, как бы Юрий не наломал дров. Как бы то ни было, Юрий уже не первый день подозревал, что ей хочется убраться из Москвы. Виноват в этом был, скорее всего, длинноволосый Отелло – то бишь Саша, Александр, будь он неладен, непризнанный литературный гений со шкиперской бородкой и замашками пупа Вселенной, любитель бить женщин по лицу, а мужчин – кирпичом по затылку.
– А это возможно? – воскликнула Ника все с тем же не вполне искренним восторгом. – Я думала, такое бывает только в кино.
– А что тут невозможного? – Юрий пожал плечами и залпом допил кофе. – Всего-то и дел, что спуститься во двор и сесть в машину. Только... Ты ничего не хочешь мне сказать?
Ника невинно округлила глаза.
– О чем?
– Тебе виднее о чем. Я не лезу в твои дела, но хочу заметить, что бегство – не лучший способ решения проблем. Тем более если в запасе у тебя всего неделя... Хочешь, я все-таки с ним поговорю? Только поговорю, без рук. Он сильно тебе надоедает?
Ника порывистым движением сунула окурок в чашку с недопитым кофе. В чашке коротко зашипело. Ника резко поставила, почти швырнула ее на столик и сразу же закурила новую сигарету. Руки у нее едва заметно дрожали.
– С чего ты взял? – глядя в сторону, спросила она.
Юрий пожал плечами.
– Посмотри на себя, – сказал он. – Ты даже побледнела... Я тебе не муж, ты мне не жена. Может быть, я не прав, но мне кажется, что именно поэтому нет никакой необходимости лгать и притворяться. Я же вижу, что-то происходит. Либо ты уже начинаешь жалеть, что порвала с ним, либо он не оставляет тебя в покое. Ты ведь даже свой мобильный отключила, хотя еще неделю назад не могла понять, как без него можно жить.
Ника горько усмехнулась.
– А от тебя ничего не скроешь, – сказала она с оттенком удивления. – Никогда бы не подумала. Не обижайся, но со стороны ты не выглядишь тонким психологом...
– Подозреваю, что я вообще не гожусь в психологи, – поддакнул Юрий, – ни в тонкие, ни в толстые... Просто я живу один и, когда рядом появляется еще кто-то, поневоле начинаю многое замечать. Ну просто потому, что все время смотрю на этого кого-то, понимаешь? Если бы ты была пузатым дядькой пятидесяти восьми лет, с волосатой грудью и этим, как его... метеоризмом, тогда, наверное, мое внимание к тебе было бы не таким пристальным. Впрочем, пузатого дядьку с метеоризмом я бы просто к себе не пустил. Еще чего не хватало!
Ника не приняла шутки.