– Только что, при повторном обыске, в бункере одной из тренировочных баз абвера обнаружены дневники адмирала Канариса. На этой базе обычно размещали перевербованных вражеских агентов, а в последнее время адмирал использовал этот бункер для тайных встреч с наиболее важными людьми. Свои дневники, как и некоторые другие бумаги, шеф абвера прятал в секретном, замаскированном сейфе.
Мюллер отреагировал не сразу, словно бы смысл сказанного с трудом усваивался им.
– Надеюсь, вы понимаете, Кренц, что адреса любовниц адмирала и суммы, которые ему задолжали морские офицеры-сослуживцы, меня не интересуют?
– В том-то и дело, что Канарис увлекался не девицами. То есть там действительно имеется несколько записей, касающихся Маты Хари.
– И что же?
– Совершенно очевидно, что Мата Хари была не только агенткой абвера, но и…
– О том, что танцовщица Маргарет Зелле была не только агенткой абвера, но и любовницей Канариса, давным-давно известно всем разведкам мира, – нервно прервал его рассказ Мюллер.
– Странно, я об этом почему-то ничего не слышал, – простодушно признался Кренц, вызвав при этом грустноватую улыбку Мюллера.
– Успокаивайте себя тем, что нелюбознательность – не самый страшный ваш недостаток.
– Признаю, господин группенфюрер.
– Их испанские фиесты описаны во многих донесениях агентов разных разведок. Говорят, Маргарет и в самом деле была прекрасной женщиной. Какой-то необычайной. И хотя необычайность женщины на поверку всегда оказывается всего лишь нашими мужскими грезами, тем не менее Канарису есть что вспомнить.
– Судя по записям, в Мадриде адмирал действительно не скучал.
– Мадрид, черт возьми, Испания! Бой быков и все такое прочее… – мечтательно вздохнул Мюллер, явно завидуя Канарису, который, в отличие от него, успел повидать мир.
– Мне трудно судить, как они с Маргарет проводили свои испанские каникулы, но в дневниках своих об этой стране адмирал пишет холодно, порой даже с иронией, чтобы не сказать – с отвращением.
– Ну, это он подобным образом маскировался, – отрубил Мюллер. – Своеобразная, так сказать, конспирация.
– Человек, который имеет хоть какое-то представление о конспирации, не стал бы преподносить нам в виде компромата столь пространные дневниковые записи.
– Тоже верно. Только знайте, Кренц, что душещипательные истории из молодых лет адмирала меня совершенно не интересуют.
– Если бы записи ограничивались отношениями с агенткой Зелле, я не стал бы тревожить вас, – занервничал Кренц.
– Чем же они тогда "ограничиваются"?
– Дело в том, что в дневниках имеются записи с самыми откровенными высказываниями адмирала по поводу внешней политики рейха, поведения фюрера и некоторых других лиц, а также по поводу международной политики, причин нынешней войны и будущего Германии, когда она избавится от фюрера.
– Не может такого быть! – едва слышно вырвалось из уст Мюллера.
– Простите, господин группенфюрер?.. Если вас поразило слово "избавится", то оно взято из лексикона самого Канариса.
– Не сомневаюсь, Кренц, не сомневаюсь. Я о другом: не может опытный разведчик, шеф некогда самой высокоорганизованной разведки мира, сочинять подобные дневники. Это неестественно, Кренц, совершенно неестественно! Я отказываюсь верить этому.
Оберштурмбаннфюрер так и не понял: играл ли при этом Мюллер на публику, или же в самом деле отказывался верить в подобную оплошность Канариса. Но эмоции здесь уже ничего не решали, даже если это эмоции "гестаповского мельника".
– Когда я узнал о появлении на свет дневников Канариса, моя реакция была такой же.
– И в чем смысл этих записей? Не поверю, что адмирал собирался передать их англичанам или американцам, выторговывая себе помилование. Уже хотя бы потому не поверю, что после войны они не будут иметь никакой ценности. И потом, если бы Канарис намеревался передать их нашим врагам, то давно передал бы…
– Но дневники могут служить доказательством того, что адмирал являлся противником нынешнего режима.
Мюллер рассмеялся.
– Возглавляя при этом его разведку? Лучшую, как он когда-то считал, разведку мира? Кто в это поверит?!
– В таком случае получается, что и мы с вами тоже зря подозреваем адмирала в измене, – вкрадчиво подсказал Кренц, заставив шефа гестапо задуматься: а ведь действительно!
– Подозрение напрасным не бывает, оберштурмбаннфюрер, уж поверьте старому полицейскому, – задумчиво произнес Мюллер, не огорчившись по поводу того, что подчиненный умудрился загнать его в логическую ловушку. – Оно в любом случае оправдано. Уже хотя бы как метод познания истины.
– Возможно, после войны адмирал собирался засесть за мемуары…
– Мемуары – да, это более правдоподобная версия. Но все же удивительно… Не мог шеф абвера подставляться нам с такими уликами. Неестественно это для профессионала такого уровня.
– Мне тоже так казалось, господин группенфюрер, – отчеканил Кренц, хотя в голосе Мюллера ему вдруг почудились то ли досада, то ли сожаление.
– И что же в результате?
– А то, что дневники Канариса – вот они, у меня на столе, и в них десятки страниц исповедей и признаний.
– Тогда чего вы тянете? Немедленно ко мне, с дневниками этого вашего адмирала-предателя!
20
…А в это время, пока еще не подозревающий о надвигавшейся на него угрозе "адмирал-предатель" Канарис вновь, уже в который раз, мысленно перенесся в мартовское утро 1915 года, на борт полурастерзанного вражескими снарядами крейсера "Дрезден", искавшего спасения в чилийских территориальных водах.
Сигнал боевой тревоги прозвучал около семи утра. Крейсер "Глазго" подобрался к видневшемуся неподалеку островку, очевидно, еще ночью; но только теперь, когда утренний туман стал понемногу развеиваться, с борта германского судна стали видны очертания его корпуса. Стоя на капитанском мостике рядом с командиром "Дрездена", обер-лейтенант Канарис мог наблюдать за тем, как англичанин медленно выдвигается из-за скалистого мыса, подставляясь германским пушкарям своим правым бортом.
Позиция у него была более чем удобная, поскольку в любое время он мог скрыться за извилистым скалистым мысом; но, похоже, что капитан второго ранга Бредгоун привел сюда свой "Глазго" вовсе не для того, чтобы отсиживаться под прикрытием островных хребтов.
– Неужели он решится открыть огонь? – хрипло проворчал фон Келлер, на какое-то время отрывая от глаз бинокль.
– Первый залп прозвучит максимум через минуту, – как-то беззаботно заверил его Канарис.
– Если так, то это будет наш последний бой.
– Но он все же будет.
– Судно не готово к бою, – почти с отчаянием повертел головой фон Келлер. – Сейчас самое время поставить определиться со стоянкой и заняться его ремонтом.
"Оно и не может быть готово к бою, – мысленно вскипел Канарис, – если к нему не готов сам командир судна! Именно он, а не команда, и его уже давно следует завести в док, на вечную стоянку!" Однако вслух произнес:
– Именно поэтому нам с особой тщательностью следует готовиться к бою, господин фрегаттен-капитан. Враг не оставляет нам ни выбора, ни времени для раздумий.
– Эти слова, обер-лейтенант, должен был бы произнести я, – раздосадованно пробормотал командир крейсера.
– В конце концов, британский крейсер тоже получил несколько повреждений и достаточно истрепан в бою и походах.
– Пусть это будет нам утешением, – чуть решительнее произнес барон. И тут же приказал поднять якорь, чтобы судно получило хоть какую-то маневренность; хотя, как его командир, он прекрасно понимал, что силы действительно неравные и что его крейсер явно уступает технически более совершенному англичанину и по мощи артиллерийского вооружения (тем более что два орудия "Дрездена" были повреждены во время боя), и по скорости, и по маневренности.
В битве при Коронеле "Дрездену" пришлось принять на себя шесть снарядов противника; еще два серьезных повреждения он получил уже в бою у Фолклендов, и теперь, почти лишившись запасов топлива, продовольствия и снарядов, некогда грозный крейсер напоминал израненного в схватках кита, решившего отлежаться на мелководье.
– Вы помните наш разговор, обер-лейтенант? – спросил фон Келлер, когда первые два снаряда англичан мощными султанами взорвались буквально у кормы корабля.
– О том, чтобы я отправился к англичанам в качестве парламентера?
– Помнится, мы тогда предусмотрели такую возможность и даже высоко оценили ваши дипломатические способности.
– Явно преувеличивая их, – молвил Маленький Грек, поняв, что решение командир уже принял, и все его сомнения по этому поводу уже не в счет.
Однако разуверять его в этом командир крейсера не стал. По переговорному устройству он приказал артиллеристам открыть ответный огонь и, лишь когда прогремели первые, пристрелочные выстрелы, спросил:
– Так вы по-прежнему готовы к миссии дипломата-парламентера, Канарис? Или, может быть, наделить такими полномочиями кого-то другого?
– В успех не верю, но готов предоставить себя англичанам в качестве заложника.
– Заложника?! О чем вы, обер-лейтенант? На арест парламентера англичане никогда не пойдут, это вам не русские. Британцы, конечно, наши враги, но все же остаются вполне цивилизованными европейцами.
– Не сомневаюсь в этом. Всего лишь хотел сообщить, что готов даже к такому повороту событий. Но чтобы усилия мои не оказались напрасными… Пока я буду отвлекать капитана Бредгоуна, попытайтесь уйти в глубь залива, поближе к берегам Мас-а-Тьерра.
– Но тогда нам придется вместе с кораблем сдаться чилийским властям. То есть властям страны, с которой мы не воюем.
– Нам в любом случае придется сдаться чилийцам, поэтому не следует бояться такого исхода. Теперь это лучший и, по-моему, единственно приемлемый для нас выход.
– Сдать крейсер чилийцам?! – некстати заупрямился фон Келлер. – Не сдам! Это исключено.
– Мне и самому хотелось бы, чтобы у нас появился иной вариант, однако…
– Вы не правы, Канарис, – не стал скрывать своего неудовольствия фон Келлер, всегда отличавшийся грубоватой простотой нрава и столь же откровенной наивностью. – Команду пусть интернируют, поскольку это может спасти большинство моряков, но судно им не достанется.
Словно бы в подтверждение его самых мрачных предчувствий, у северной оконечности соседнего островка появился сторожевой катерок чилийцев. Судя по всему, до капитана докатились отголоски боя, поскольку подходить к германцу он не решился, а, застопорив машину у прибрежной скалы, поочередно осматривал в бинокль оба враждующих крейсера.
– И все же куда важнее, чтобы наш крейсер не достался англичанам, – мрачно напомнил ему Канарис.
– Только не англичанам! – произнес фон Келлер, словно заклинание.
– И прикажите, пожалуйста, радисту связаться с английским судном, а также продублируйте прожекторной азбукой: "Готов вступить в переговоры".
– Саме время, – согласился фон Келлер. – Будем надеяться на ваш дипломатический талант.
"А ведь он и в самом деле уповает на мои способности! – с удивлением отметил про себя Канарис, сочувственно глядя на своего поникшего командира. – Плохи же наши дела, если вся надежда командира боевого крейсера – только на парламентера!"
Даже после того, как англичане приняли предложение о переговорах, они еще несколько минут обстреливали "Дрезден", и лишь когда один из снарядов искорежил его кормовую орудийную башню, прекратили огонь, явно ожидая, что уж теперь-то немцы наверняка сдадутся на милость победителя.
21
Положив трубку, Мюллер еще какое-то время стоял над телефонным аппаратом, задумчиво потирая пальцами подбородок.
"Если я сейчас же доложу об этой находке фюреру, – подумал он, – тот еще, чего доброго, решит, что дневники Канариса – наша выдумка, что мы их попросту сфальсифицировали. Что мы сами сочинили их – вот что, прежде всего, придет в голову Гитлеру! Слишком уж ему не хочется представать перед генералом Франко – как, впрочем, и перед венгерским правителем, и перед остальными – в роли палача Канариса. Однако эмоции эмоциями, а докладывать все равно придется".
Группенфюрер СС мог бы признаться себе, что представать в роли палача лично ему тоже не хотелось бы, но, вспомнив, сколько раз Канарис собственноручно готов был затянуть петлю у него на шее, хладнокровно успокоил себя: "Что тебя удивляет? Здесь всё как на поле боя: или ты, или тебя! Кому об этом знать лучше, нежели шефу гестапо?"
Несколько минут спустя перед Мюллером предстал Кренц с тетрадками в руке; тот, не отрывая глаз от лежащих на столе бумаг, протянул руку, взял дневники и с мрачной миной на лице полистал их. Причем Кренцу показалось, что ни на одной из записей взор свой группенфюрер так и не остановил.
Отложив дневники, группенфюрер предложил следователю стул, а сам еще с минуту прохаживался по своему просторному, но неуютному, как следственная камера гестапо, кабинету.
– Что вы можете сказать по поводу этих дневников, Кренц? – наконец мрачновато поинтересовался он, останавливаясь где-то за спиной оберштурмбаннфюрера.
– Их следует внимательно изучить.
Мюллер с интересом взглянул на затылок следователя. Более идиотичного ответа ожидать от подчиненного было трудно. Конечно же, в эти адмиральские бредни следует вчитываться очень внимательно. Но прежде всего их следовало изучить самому Кренцу. Сначала внимательнейшим образом изучить, а уж затем принимать решение: класть тетрадки Канариса на стол своему шефу или не стоит? Мюллеру вдруг показалось, что само обладание записками адмирала-предателя уже ставит под сомнение его собственную преданность фюреру.
"Когда это фюрер умудрился так запугать тебя? – язвительно поинтересовался он сам у себя. – И если уж ты, шеф гестапо, так трусишь перед ним, то как должны чувствовать себя все остальные?! И чего, черт бы его побрал, стоит такая страна?!"
– Но хотя бы поверхностно с этими чернильными слюнявчиками вы все же ознакомились? – спросил он, едва сдерживая раздражение.
– Всего лишь поверхностно…
– И к какому в принципе выводу можно прийти, вчитываясь в написанное адмиралом? Бывшим, само собой, адмиралом, – еще более нетерпеливо спросил Мюллер, все еще оставаясь за спиной у Кренца.
Шеф гестапо всегда останавливался так, за спиной у своего подчиненного, когда намеревался говорить с ним начистоту, и раздражался, видя, что, отвечая, тот пытается оглядываться. Что из этого следовало: то ли Мюллер пытался ставить своих подчиненных в положение подследственных, то ли терпеть не мог, когда они, искушенные в человеческой психологии, наблюдают за выражением его лица и его поведением, – этого Кренц пока что понять не сумел.
– Могу сказать одно: там содержится много чего такого, что может служить зацепкой для следователя.
– Это не ответ, Кренц! – слегка повысил голос Мюллер. – Зацепкой для следователя может служить что угодно, иначе какой он, к чертям собачьим, следователь? Что характерно для этих записей?
– Они достаточно откровенны и убедительны для того, чтобы хоть сейчас вынести адмиралу Канарису смертный приговор. Основываясь только на содержащихся в них фактах и умовыводах.
– Факты, Кренц, неопровержимые факты! Без них ваши умовыводы вряд ли заинтересуют фюрера. Как-никак, речь все же идет о суде над адмиралом Канарисом.
– Из дневников ясно следует, что адмирал – простите, бывший адмирал – откровенно ненавидит режим национал-социалистов. Он не желает, чтобы у власти находился фюрер, а организацию СС считает преступной.
– Не такая уж это в наши дни диковина, как вам представляется, Кренц.
– Возможно, я и не придал бы какого-то особого значения подобным высказываниям, если бы они не исходили от руководителя абвера. – Группенфюрер не мог не заметить, что голос Кренца стал удивительно твердым, а интонации – жесткими. В какое-то время ему даже показалось, что в них явно проскальзывает злорадство, словно оберштурмбаннфюрер и сам разделяет взгляды адмирала. – К тому же Канарис явно намекает на то, что это его люди, с его же согласия, информировали голландское и бельгийское правительства о времени нападения на эти страны германских войск. Причем оправдывает он это внутренней потребностью хоть как-то противостоять национал-социализму и диктатуре Гитлера. А если к этому еще добавить…
– Этого вполне достаточно, господин эсэсовец, а также верный служака фюрера и адепт национал-социализма Кренц, – с мрачным юмором прервал его Мюллер.
– Благодарю вас, группенфюрер СС, – на сей раз уже откровенно съязвил следователь. – Но как бы мы с вами ни острили, со всей очевидностью встает вопрос: как теперь относиться к этим дневникам?
– Что значит "как относиться"?
– Можем ли мы ознакомить с ними высший командный состав рейха? Имеют ли право знать о них подопечные Геббельсу журналисты? Наконец, должны ли они возникнуть в делешефа абвера, а следовательно, и на судебном процессе?
Прежде чем ответить хотя бы на один из заданных Кренцем вопросов, Мюллер впал в глубокое забытье. В какую-то минуту оберштурмбаннфюреру даже показалось, что шеф то ли не расслышал его, то ли попросту решил не реагировать на озабоченность своего подчиненного.
– А как вы считаете: дневники Канариса можно показывать фюреру? – наконец спросил шеф гестапо, внимательно рассматривая носки своих вечно грязноватых сапог. Они всегда выглядели так, словно "гестаповский мельник" только что вернулся с расположенной где-то в поле за селом мельницы.
– Можно. Во всяком случае, в них не содержится ничего такого, что могло бы бросить тень на вас, группенфюрер. Прежде всего я хотел сказать именно это.
Мюллер оторвал взгляд от запыленных сапог и пристально всмотрелся в затылок Кренца, будто решался: выстрелить в него или воздержаться?
– Это плохо, Кренц, что там не содержится ничего такого…
– Почему?!
Только сейчас Мюллер вышел из-за спины следователя и вернулся на свое место в кресле. Откинувшись на спинку, он мечтательно посмотрел в потолок и хитровато улыбнулся каким-то своим мыслям.
– Слишком подозрительно выглядит, Кренц.
– Что вы имеете в виду? – забеспокоился оберштурмбаннфюрер.
– Когда в записях предателя и врага рейха адмирала Канариса не содержится ничего такого, что могло бы бросить тень на шефа гестапо, в глазах фюрера это как раз и способно бросить на него самую большую тень.
– Поучительный вывод, – вынужден был признать оберштурмбаннфюрер.
– Кому, как не вам, Кренц, знать, что больше всего вызывает подозрение у всякого опытного полицейского?
– И мне это действительно известно, по крайней мере в общих чертах…
– Что же касается круга лиц, которым будет позволено ознакомиться с содержимым дневников Канариса, то определить его мы позволим Кальтенбруннеру. Но лишь после того, как ознакомлюсь с ними я. Вы ведь не возражаете, Кренц?