– Ваши эмоции, господа, меня не интересуют. Вы, Канарис, и вы, Марктоб… Ситуация вам ясна. Поэтому выполняйте приказ, – проворчал фон Келлер таким снисходительным тоном, словно вся вина за беды, которым крейсер подвергался в течение последних недель, лежит только на этих двух офицерах.
– Уверен, что вы уже успели вызвать подкрепление, – обратился Канарис к Монтерросу, изложив ему суть решения командира крейсера.
– Два катера прибудут сюда с минуты на минуту, – ответил тот. – Они покрупнее моего и более вместительны.
– Вам неслыханно повезло, лейтенант: вы войдете в историю как человек, сумевший пленить германский крейсер вместе со всей его командой.
– Если бы действительно сумел пленить… Но ведь вы же затопите его. Хотя не понимаю: зачем губить такой корабль?
– А вы сумеете защитить его от захвата английскими моряками? Может, решитесь повести свой катер на таран? Если решитесь, тогда в чем дело? Бог в помощь.
– Нам запрещено вступать в перестрелки с англичанами, чтобы не провоцировать их.
– Вот и фрегаттен-капитан фон Келлер того же мнения: против англичан вы бессильны. И выступить в роли наших союзников тоже не решитесь.
– Не решимся, – признал чилиец после некоторой заминки. Он словно бы взвешивал: воздержаться от конфликта с британцами или же ударить по ним всей мощью своих катеров.
– А жаль, при виде вашего пулемета британские канониры пришли бы в ужас.
– Но такой прекрасный корабль! – азартно пощелкал чилиец пальцами обеих рук. – Нет, кабальеро, такой корабль я бы врагу не сдал. Посмотрите, на нем еще столько орудий! Мы, чилийцы, издавна недолюбливаем англичан.
– Понимаю: со времен латиноамериканских колониальных войн. Но командир крейсера уже принял решение: "В бой не вступать!"
– Так сместите этого труса! – неожиданно вошел в азарт чилиец. – Примите командование на себя, откройте огонь и пойдите на прорыв.
Поблагодарив Господа за то, что фон Келлер ни слова не понимает по-испански, Канарис мельком взглянул на него. К счастью, командир крейсера никак не реагировал на словесные излияния чилийца. Он уже вновь поднес к глазам бинокль и предался созерцанию вражеского судна и окрестных пейзажей.
– Даже если бы во время этого прорыва нашему крейсеру удалось удержаться на плаву, все равно далеко уйти он не смог бы, слишком уж уступает англичанину в скорости, – проговорил Канарис, понимая, что слова эти предназначены не для офицера чилийской береговой охраны, просто он пытается каким-то образом оправдать решение фрегаттен-капитана. Не для чилийца оправдать, а для самого себя.
– Но ведь, уходя в океан, англичанина можно истерзать так, что ему уже будет не до преследования. В любом случае это лучше, чем просто насаживать свой мощный боевой корабль на подводные камни.
– Гениальный у вас план, Нельсон вы наш, – съязвил Канарис, однако в душе признал, что в общем-то чилиец прав. Чтобы посадить крейсер на камни, много мужества и военного умения не требуется.
– Так какое решение вы принимаете, кабальеро? – поинтересовался чилиец, когда из-за ближайшего островка показались еще два сторожевых катера, составлявших в здешних водах, вместе с катером Монтерроса и "рыбаком", всю мощь чилийского флота.
– Подчиниться приказу командира крейсера, естественно.
– Даже если он и в самом деле прикажет без боя посадить крейсер на камни?
– Отчаянный вы человек, лейтенант Монтеррос. Предполагаю, что чилийское командование вас явно недооценивает. Непростительно недооценивает.
* * *
Как только катера подошли к борту крейсера и их командиры выслушали объяснения Монтерроса, фон Келлер приказал одной части команды перебраться к ним, а другой сесть на шлюпки и спасательные плоты и самостоятельно добираться до ближайшего острова, прибрежные скалы которого серели в миле от крейсера. И возглавить этот отряд, в который не вошло ни одного артиллериста, должен был сам Канарис.
Прежде чем сесть в шлюпку, обер-лейтенант взглянул на часы: до окончания перемирия оставалось пятнадцать минут. Он предупредил фрегаттен-капитана, что время на исходе, но тот резко обронил:
– Вы получили задание, обер-лейтенант, у вас теперь свой отряд. Позаботьтесь о нем.
– Есть позаботиться! Кстати, англичанин уже занервничал. Смотрите, он медленно приближается к нам!
– Понял, что мы решили потопить корабль, чтобы не достался ему, а людей высаживаем на берег.
– Старому пропойце Бредгоуну такой поворот событий явно не по душе.
– Постарайтесь договориться с чилийцами, чтобы они не обижали наших моряков, а со временем позволили всем нам объединиться в одном лагере.
– Будет выполнено, господин фрегаттен-капитан, – козырнул Канарис, но, подумав, что командир может решиться на самоубийство, сказал: – Только помните, что германскому флоту мы еще понадобимся. Опытные моряки всегда оставались в цене.
– Я не из тех, кто в подобных ситуациях спешит воспользоваться личным оружием, – отлично понял причину его обеспокоенности фон Келлер. – Там, на отмели, мы какое-то время будем скрыты от глаз британских бомбардиров, поэтому поторопите чилийцев, чтобы они еще раз подошли со своими катерами к крейсеру. Впрочем, я постараюсь выбросить его так, чтобы команда могла спасаться самостоятельно, почти вброд.
А едва эта до предела перегруженная спасательная флотилия направилась к острову, он приказал открыть огонь из всех орудий и медленно двигаться в сторону прибрежных скал.
Уже стоя на высоком островном плато, Канарис видел, как артиллеристы "Дрездена" тучно накрыли снарядами слишком приблизившегося к ним англичанина. Бредгоун, конечно же, ответил залпом своих орудий, однако чувствовалось, что его бомбардиры к подобному повороту сценария дуэли готовы не были. Лишь после третьего залпа один снаряд все же угодил в "германца". Но к тому времени "Глазго" успел получить серьезные повреждения и начал основательно дымить.
Поняв, что дальнейшее преследование бессмысленно и крайне опасно, "старый пропойца" постарался как можно скорее увести свой корабль из зоны видимости вражеских бомбардиров. Наверное, германские артиллеристы восприняли его отход с ликованием, как свою последнюю победу.
Тем временем Канарис вновь обратил взор на "Дрезден". Крейсер тоже дымил и, похоже, плохо слушался руля, однако его артиллеристы продолжали осыпать снарядами отходящего и все слабее огрызающегося англичанина, которому боеприпасы еще могли ох как понадобиться.
25
Несмотря на поздний час, Мюллер решил немедленно сообщить фюреру об очень важной находке своих сотрудников. Возможно, он и не торопился бы с этим докладом, если бы не странная реакция на появление дневников Канариса рейхсфюрера СС Гиммлера. Когда шеф гестапо уведомил командующего войсками СС о своей находке, тот сначала принялся тщательно выяснять, где, кто и при каких обстоятельствах обнаружил записки адмирала; когда же, теряя терпение и все больше раздражаясь, "гестаповский мельник" ответил на все его уточняющие вопросы, с деланным безразличием спросил:
– А что такого особого можно найти в дневнике обер-разведчика, чтобы признать его врагом рейха?
– Там содержится немало сведений, способных решительно изобличить Канариса.
– В сорок третьем вы уже пытались изобличать адмирала, но, позволю себе напомнить, фюрер вам не поверил. Категорически не поверил.
– Он не поверил выдвинутому против Канариса обвинению, – как можно тактичнее уточнил Мюллер. – Поскольку его покрытые разведывательными тайнами действия требовали более тщательного расследования.
– Гитлер не поверил, что Канарис может оказаться предателем, – еще настойчивее произнес Гиммлер. – О скверности характера адмирала – да, фюреру известно было. Но когда вы стали подводить его под приговор Народного суда…
– Прошу прощения, рейхсфюрер, но в то время расследованием дела Канариса, как известно, занималась в основном служба безопасности СС, как, впрочем, и подавлением заговора, созревавшего в штабе армии резерва. Это Скорцени со своими людьми кроваво прореживал ряды штабистов генерала Фромма – а он принадлежит к СД, а не к гестапо.
– В феврале нынешнего года кое-кто тоже ожидал, что Канарис окажется на скамье подсудимых, – словно бы не слышал его доводов Гиммлер, – однако фюрер лишь ограничился чем-то вроде домашнего ареста, приказал поместить его в замок Лауэнштейн, лишь на какое-то время запретив покидать пределы этого "монастыря" и общаться с посторонними лицами.
– Согласен, все происходило именно так, – хрипловато проворчал Мюллер, осознавая, что рейхсфюрер уводит его от сути разговора, от существа самого вопроса.
– Затем вдруг последовало тихое увольнение в запас, а когда все решили, что с адмиралом покончено, фюрер неожиданно назначает его начальником штаба по торговой и экономической войне при Верховном главнокомандующем.
Мюллер вновь недовольно и в то же время растерянно покряхтел. Он прекрасно понимал, к чему клонит Гиммлер. Еще несколько минут подобного общения, и рейхсфюрер прямо обвинит его в очернительстве шефа абвера и подрыве деятельности всей военной разведки. Теперь в Германии все помешаны на заговорах, обвинениях и выискивании скрытых врагов рейха, а Мюллер не хотел оказаться в числе жертв этой военно-политической истерии, этой висельничной свистопляски.
Но именно тогда, когда следовало как можно скорее свернуть разговор или хотя бы благоразумно согласиться со всеми доводами рейхсфюрера СС, Мюллера вдруг словно бы прорвало:
– Фюрер только потому и не смог поверить в предательство Канариса, что в него решительно отказывались верить вы, рейхсфюрер, – Мюллер старался говорить как можно спокойнее и мягче, но смысл сказанного им остроты от этого не терял. – Не зря же поговаривают, что адмирал только потому и продержался до сегодняшнего дня, что на защиту его встал сам Гиммлер.
Последние слова были произнесены не без ехидства, поэтому у Гиммлера были все основания оскорбиться их дерзостью. Каково же было удивление Мюллера, когда рейхсфюрер вдруг вполне миролюбиво сказал:
– А вы, Генрих, не задавались вопросом: хотел ли сам фюрер, чтобы разоблачение Канариса действительно состоялось?
– Неужели не хотел?! Даже понимая, что Канарис ведет двойную игру? Возможно, считал, что вина его недостаточно доказана?
– Я так и думал, Генрих… Если бы вы когда-нибудь по-настоящему задумывались над странностью такого поведения фюрера, то не торопились бы извлекать на свет Божий еще и какие-то писульки адмирала, черт бы его в конце концов побрал.
– То есть вы считаете, что мне не следует ознакомлять фюрера с дневниками Канариса?
И вот тут Гиммлер явно замялся.
– Так вопрос не стоит. Вы слишком прямолинейны, Мюллер. В каких-то моментах даже непозволительно прямолинейны. Конечно же, фюрер должен знать о дневниках бывшего шефа абвера. Было бы неправильно скрывать от него эту гнусную находку.
Услышав это, Мюллер затряс головой, словно пытался избавиться от наваждения. Он потерял нить рассуждений Гиммлера и основательно запутался.
– Вы правы, – только и смог выдавить из себя "гестаповский мельник".
– Но все зависит от того, как именно преподнести фюреру эти ваши дневники Канариса. Как забавное подтверждение неких литературных упражнений адмирала, в которых порой проскакивает непростительная вольность, – или же как неопровержимую улику его предательства?
"И эти наставления мне приходится выслушивать из уст главнокомандующего войсками СС и шефа Главного управления имперской безопасности?! – изумился Мюллер. – Что происходит в этом "Датском королевстве"? И как я в конечном итоге должен преподносить эти дневники фюреру? Или, может, прикажете сжечь их в камине?! Нет уж!.."
Когда Гиммлер положил трубку, шеф гестапо еще какое-то время нервно прохаживался по кабинету, пребывая при этом в полном бездумии и глубочайшей прострации. К действительности его вернули вой сирен и пальба зениток, заглушаемые медленно надвигающимся гулом мощных авиационных моторов. Но вместо того чтобы спуститься в бомбоубежище, Мюллер вернулся к столу, чинно, словно за концертный рояль, уселся за него и принялся дочитывать одну из тетрадей Канариса.
– Господин группенфюрер, – появился в проеме двери встревоженный адъютант, – мощный налет англо-американской авиации. Только что нам сообщили, что…
– Мне, штурмбаннфюрер, не надо ждать каких-либо сообщений, чтобы догадаться, что над моей головой уже находятся добрых два десятка "летающих крепостей", – осадил его Мюллер.
– Но существует опасность…
– С неба, штурмбаннфюрер, мне, старому пилоту, ничего не угрожает. Тех, кто на небесах, я уже давно не боюсь; в последнее время бояться все больше приходится тех, кто рядом с тобой, на этой грешной земле.
Мюллер и в самом деле был убежден, что с небом у него как у пилота заключен некий тайный союз… Впрочем, к дневникам Канариса это отношения не имело. Прочтя несколько резких суждений о методах руководства фюрера и о том, что "война против всех самых мощных держав мира неминуемо приведет Третий рейх к краху", шеф гестапо инстинктивно взглянул на дверь и, закрыв тетрадь, решительно отодвинул ее подальше.
Сейчас Мюллер вел себя так, словно бы эти слова, это кровавое пророчество, начертал не абвер-адмирал Канарис, а он сам. И как только он осознал это, тотчас же оттолкнулся от стола и, откинувшись на спинку кресла, устало закрыл глаза. Как было бы хорошо, если бы он мог связаться с Канарисом и поговорить обо всем, что написано в этих его "абверовских пророчествах", за кружкой пива! Просто посидеть и поговорить.
Подумав об этом, обер-гестаповец страны расхохотался. Если такое и могло произойти, то в совершенно иные времена и в совершенно иной стране. А еще он вдруг вспомнил, как в свое время генерал Остер бросил ему в лицо: "Разве не вы, Мюллер, со своим гестапо довели страну до такого состояния, когда все мы начали бояться родных нам людей, родных стен и даже самих себя?!"
Бомбы союзников стали разрываться где-то рядом, причем все ближе и ближе. Не хватало еще, чтобы они разнесли гестапо, дав при этом повод иностранным журналистам скалить зубы. Еще бы: пал последний оплот фюрерской власти, последний оплот Третьего рейха! Пилоты явно начали нарушать тайный сговор Мюллера с небесами.
"Гиммлер не желает быть хоть каким-то образом причастным к делу о дневниках Канариса, это ясно, – сказал он себе. – Но это решение Гиммлера, ты же должен решать за себя. Если сегодня вечером эти дневники оказались на твоем столе, значит, завтра ты должен сделать все возможное, чтобы они оказались на столе у Гитлера. По крайней мере, ты должен добиться, чтобы фюреру было доложено об их появлении".
Теперь Мюллеру уже не хотелось, чтобы пророчества этого абвер-адмирала задерживались у него сколько-нибудь долго, да к тому же втайне от фюрера. Не те времена, не та ситуация в рейхсканцелярии…
* * *
Ну а самому фюреру "гестаповский мельник" позвонил сразу же после авианалета и ничуть не удивился, что, услышав о появлении дневников Канариса, тот разразился бранной речью и по поводу адмирала-предателя, и по поводу "всей той продажной своры, которая в эти трудные дни окружает" его.
– Этот народ недостоин победы, Мюллер! – орал он в трубку. – Он недостоин того жизненного пространства, которое я пытался для него завоевать, и той воинской славы, к которой я в течение стольких лет безуспешно вел его! Кто меня предает, Мюллер? Солдаты?! Нет, солдаты сражаются на фронтах. Но здесь, в тылу, их и меня предают такие, как Штауффенберг, Фромм, Бек, Витцлебен, Остер и, наконец, Канарис! Да, и Канарис – тоже! – воскликнул фюрер с таким пафосом, словно это он, причем только что, сумел изобличить шефа абвера.
"После такой истерики на Остере и Канарисе можно поставить крест, – понял Мюллер. – Гитлер не только не освободит их, но и не оставит в живых".
– Так вы все же намерены ознакомиться с этими дневниками, мой фюрер? – как можно спокойнее, будничнее поинтересовался Генрих, когда Гитлер в конце концов угомонился.
Тот замялся, натужно посопел в трубку и уже совершенно спокойным, почти вкрадчивым голосом спросил:
– Вы уже прочли их, Мюллер?
– Самым внимательным образом.
– Это действительно дневники предателя?
– Это дневники шефа абвера, то есть человека, который вообще не имел права на какие бы то ни было дневниковые словоизлияния.
– Но в своих записях адмирал, конечно же, предстает как мой ненавистник.
Личной ненависти к фюреру в дневниковых записях Канариса шеф гестапо не уловил, но соврал:
– Они пронизаны этой ненавистью. Причем ко всем нам.
– И Канарис – тоже, – уныло произнес Гитлер. – Странно все это, Мюллер.
– Согласен, мой фюрер, – охотно отозвался Генрих, – очень странно.
– Он по-прежнему прохлаждается в Школе пограничной охраны?
– Куда уже давненько был доставлен Шелленбергом, – ненавязчиво напомнил ему "гестаповский мельник".
– Но ведь по вашему же приказу, Мюллер, – повысил голос Гитлер.
– Так было решено на первом этапе его ареста, – уклончиво объяснил шеф гестапо, не решаясь ссылаться ни на Кальтенбруннера, ни тем более на Гиммлера. К тому же он хорошо помнил, что на самом деле ссылка эта была согласована с самим фюрером.
– А ведь ясно, что дело адмирала-изменника давно пора передавать в суд.
– Сейчас же прикажу доставить адмирала во внутреннюю тюрьму гестапо и усиленно допросить.
Произнеся это, Мюллер затаился, ожидая реакции фюрера. Тот вновь натужно посопел в трубку, как суслик, высунувшийся из норки после зимней спячки, и едва слышно произнес:
– Только лично проследите, чтобы Канарис обязательно дожил до приговора суда.