– А? – не понял Веригин. – С Людкой? А чего ей сделается, она же здоровая, стерва, что твой японский бульдозер. Из дома она меня выгнала, понял? Я тебя, говорит, алкаша, дармоеда, больше на порог не пущу. Опять, говорит, с работы выгнали... А я виноват, что выгнали? Ну, посидели в обед с ребятами, ну, застукал нас мастер... Так им ничего, а меня опять за ворота! А она орет, как ротный старшина... Ну, ты ж ее знаешь!
Юрий кивнул. Людмилу Веригину знал весь двор, да и Серегу, коль уж на то пошло, тоже знали, так что теперь, когда выяснилось, что все живы и здоровы, Филатов не испытывал ничего, кроме тоскливого раздражения и желания попросту захлопнуть перед носом у Веригина дверь. Однако остатки полученного в детстве воспитания мешали ему совершить такой откровенно хамский поступок, да и Серега был не из тех, кого смущают подобные мелочи: Юрий мог поспорить, что, очутившись перед захлопнувшейся дверью, он немедленно возобновит свои упражнения со звонком. Оставалось только дослушать его до конца, после чего как-нибудь вежливенько выпроводить вон.
– Ты, говорит, дармоед, – продолжал Серега, хлюпая носом, и Юрий вдруг с очень тягостным чувством понял, что голос у Веригина дрожит от подступающих слез. Таким он не видел соседа ни разу за всю жизнь, прожитую с ним в одном дворе, и это означало, что нелады в семье Веригиных вступили в решающую, кризисную фазу. – Денег, говорит, в дом ни копейки не приносишь, от тебя одни убытки... И веником, веником, понял? По голове. Обидно, блин! Ведь я же ее, Петлюру, в жизни пальцем не тронул, хотя хотелось, и не раз. А теперь смотри, что получается. Брательника своего из деревни вызвала – пускай, говорит, он со мной живет, от него пользы больше, а ты иди куда хошь. Квартиру я, дурак, на нее переписал... Как же, любовь до гроба! А теперь, говорит, я тебя, алкаша, дармоеда проклятущего, из квартиры выпишу, и живи, как умеешь. Вот скажи, Юрик, по-людски это или как?
Юрий подавил вздох глубокого огорчения. В голове у него со скоростью света пронесся целый рой мыслей, и все как одна самого неприятного свойства. Он подумал о том, что прогнать знакомого, оказавшегося в такой ситуации, нельзя; подумал, каково им будет вдвоем на его восемнадцати квадратных метрах, да еще при таком разительном несходстве характеров и привычек; подумал, что наверняка придется идти к Людмиле Веригиной – уговаривать, успокаивать, увещевать, давать за Серегу обещания, которые тот, разумеется, и не подумает выполнять, – словом, улаживать конфликт. А там ведь еще какой-то деревенский брат, которому улаживание конфликта, понятное дело, не в жилу, – назад, в деревню, из Москвы его вряд ли тянет. Хотя решить вопрос с братом будет как раз проще всего – отвести его в сторонку и коротко переговорить по-мужски. Главное, по морде не бить, подумал Юрий. Пару раз по корпусу, разок по почкам, и он сразу почувствует тягу к чистому воздуху и буколическим пейзажам...
– Ладно, – сказал он и нехотя отступил от дверей, давая Веригину дорогу вглубь своей территории, – заходи.
Веригин шмыгнул носом и поднял на него слезящиеся удивленные глаза с розовыми белками.
– Зачем?
– Как это – зачем? – не понял Юрий. – Поживешь немного у меня, раз такое дело. Не хоромы, конечно, но поместимся как-нибудь по-холостяцки. В тесноте, да не в обиде. А там, глядишь, и Людмила твоя оттает...
– Ага, она оттает, – протянул Веригин недоверчиво. – Вместе с Антарктидой. В один день. В один и тот же, мать его, час... Нет, Юрик. За приглашение спасибо, только я еще не совсем совесть-то потерял. Она же, кобра, как узнает, что я у тебя живу, каждый божий день будет сюда прибегать права качать. Житья ведь не даст – ни мне не даст, ни тебе. Все мозги насквозь проест, она ведь не может, когда ей пилить некого. Вот пускай брательника своего и пилит, а он пускай терпит, раз ему без московской регистрации так уж невпротык. А я уже натерпелся, хватит! Я теперь вольный казак: хочу – пью, хочу – гуляю, и никто мне не указ. Завербуюсь на какую-нибудь буровую, вернусь с чемоданом капусты, вот тогда посмотрим, кто к кому на коленках приползет. Ты, говорит, еще приползешь на коленках-то, да я, говорит, тебя все одно не пущу... Меня! Хозяина! Веником по морде, ты понял? Я ей этого, Юрик, до самой смерти не прощу. Ноги моей там больше не будет, пускай подавятся, сволочи! Говорил мне мой батя: не бери, говорил, дурак, жену из лимитчиков, ты с ней еще наплачешься. Как в воду глядел, ей-богу! Ну, теперь все! Теперь мое время настало!
Он непроизвольно всхлипнул и утерся рукавом, обдав Юрия новой волной перегара.
– Вот, вещички собрал, – сказал он и показал Юрию свою тощую сумку. – Видал, сколько добра я с этой коброй за пятнадцать лет нажил? Стал, понимаешь, собираться, хвать-похвать, а взять-то и нечего! Слушай, можно хоть сумку у тебя оставить? Куда я с ней сейчас пойду? А у тебя надежно, как в швейцарском банке. Ты же друг мой закадычный, Юрик, мы ж с тобой в одной песочнице выросли! Кому же доверить, как не тебе?
– Не вопрос, – сказал Юрий. – Давай сюда свое имущество.
Веригин отдал ему сумку. При этом она слегка приоткрылась, и изнутри отчетливо потянуло грязными носками. Юрий решил, что будет хранить сумку в ванной или, в крайнем случае, в прихожей.
– И куда ты теперь? – спросил он, так как Веригин медлил уходить, продолжая переминаться у двери.
– Так это... Куда ж русскому человеку идти, если у него несчастье? – с философским видом сказал Веригин. – В пивняк пойду, горе заливать. Только, это, Юрик... Неудобно, конечно, но моя кобра у меня все деньги отняла. Ну, буквально до копейки, представляешь?
У Юрия промелькнула мысль, уж не спектакль ли это, разыгранный с целью выманить у него денег на бутылку. Впрочем, за Веригиным такого не водилось. Когда ему надо было выпить, а денег не хватало, он всегда прямо так и говорил: одолжи, мол, до получки, а то трубы горят. Иногда он даже возвращал долги, что было совсем уже удивительно. Так что никаким спектаклем здесь, похоже, и не пахло.
Сигарета у Юрия догорела до самого фильтра. Он распахнул дверь сортира, благо далеко идти не требовалось, бросил окурок в унитаз и высыпал туда же пепел, который на протяжении всего разговора стряхивал в ладонь.
– Сейчас, – сказал он Веригину, который упрямо продолжал торчать на лестничной площадке, демонстрируя гордое нежелание обременять хозяина своим присутствием. – Сейчас, Серега, подожди секунду, я руки помою.
Он сполоснул под краном испачканную пеплом ладонь, плеснул пригоршню холодной воды в лицо, вытерся висевшим на крючке полотенцем и вернулся в прихожую. Веригин уныло маячил в дверном проеме, воняя перегаром на весь подъезд.
– Ты, может, есть хочешь? – спросил Юрий, доставая бумажник из кармана висевшей на вешалке куртки. – Или курить? Курево есть у тебя?
– Курево есть, – сказал Веригин, глядя на бумажник и шмыгая носом. – А есть я, Юрик, теперь не скоро захочу. Дома, понимаешь, так накормили, что кусок в горло не лезет...
– Черт, денег у меня негусто, – огорченно сказал Юрий, выгребая из бумажника все, что в нем было. – Погоди, я сейчас оденусь, прогуляемся до банкомата...
– Ни боже мой, – возразил Веригин, пересчитывая бумажки и аккуратно пряча их в нагрудный карман. – Что ты! Это, по-твоему, мало? Да здесь бутылки на четыре наберется! Зачем мне больше-то – чтоб вытащили у пьяного? А я сегодня, Юрик, очень пьяный буду. Но ты не волнуйся, я все отдам. Заработаю и отдам, понял?
– Понял, – сказал Юрий. – Я и не волнуюсь. Деньги ведь не главное.
– Это кому как, – сказал Веригин, выразительно оглянувшись через плечо, чтобы было понятно, кого конкретно он имеет в виду. – Некоторые за ними света белого не видят, им деньги дороже человека... Ладно, Юрик, спасибо тебе, пойду я, пожалуй. Не поминай лихом.
Внизу стукнула дверь подъезда. Серега пугливо оглянулся, но это была всего-навсего старушка с четвертого этажа – та, что держала трех болонок. Болонки шумно пробежали мимо, волоча за собой хозяйку. Веригин поспешно посторонился, но его все равно облаяли.
– Что за жизнь, – с тоской сказал Веригин, когда привязанная к собачьему поводку Марья Трофимовна скрылась из глаз. – Все на меня гавкают, даже собаки. Пойду, напьюсь.
– Ты поаккуратнее все-таки, – посоветовал Юрий.
– Ага, – равнодушно сказал Веригин.
– Рубашку заправь, рубашка у тебя из штанов вылезла.
– Плевать, – сказал Веригин, вяло пожал Юрию руку и ушел.
Юрий немного постоял на пороге, слушая, как он по-стариковски шаркает вниз по лестнице, а потом закрыл дверь и пошел готовить себе завтрак. Некоторое время мысли его были заняты Веригиным и его неприятностями, но потом он решил, что все это ерунда и комариная плешь: поругались – помирятся. Просто у Людмилы, как видно, лопнуло терпение, вот она и решила как следует припугнуть своего не в меру разгулявшегося супруга. Что же до угрозы прописать вместо него приехавшего из деревни брата, то это было даже не смешно: сбежав из родных мест, Людмила Веригина вряд ли собиралась перетащить в Москву свою многочисленную родню. Угроза – она и есть угроза, что тут еще скажешь...
Придя к такому выводу, Юрий махнул на чету Веригиных рукой, сел за стол и, прихлебывая горячий кофе из большой керамической кружки, стал придумывать, как бы ему половчее убить воскресенье.
* * *
Маша Медведева принесла напитки и – для желающих расслабляться на западный манер – наколотый лед в серебряном ведерке. Виктор Павлович Артюхов с благодарным кивком принял у нее высокий запотевший стакан, жестом отказался ото льда и покойно откинулся на спинку шезлонга, привычно проводив взглядом точеную женскую фигурку в коротеньких шортах и мизерном топике на голое тело. С головы до ног Машу Медведеву покрывал ровный золотистый загар, выгодно оттенявший ее светлые волосы; под гладкой кожей переливались ровные, тугие, очень красивые мышцы – не большие и не маленькие, а в самый раз для женщины, которая в свои почти сорок лет сохраняет спортивную форму и девичью стройность фигуры. Подстрижена Маша была коротко, "под мальчика", а в ушах у нее покачивались в такт ходьбе изящные золотые сережки с довольно крупными бриллиантами, которые то и дело вспыхивали разноцветными огнями, попадая под лучи теплого майского солнца. В каждом движении Маши сквозила спокойная умиротворенность женщины, имеющей все, о чем только можно мечтать, и это не было игрой – Маша Медведева действительно была довольна жизнью и собой, потому что ничего не знала.
А вот Артюхов знал, и это знание существенно отравляло ему жизнь в последние полтора месяца. Даже сейчас, глазея на стройные бедра жены старинного приятеля, он не испытывал обычного удовольствия, и улыбаться ему было тяжело – на душе лежал камень, становившийся тяжелее с каждым прошедшим днем. То, что на протяжении полутора месяцев не произошло ничего угрожающего или хотя бы подозрительного, ничего не меняло, и легче от этого не становилось – наоборот, хуже. Ожидание неминуемых неприятностей выматывало нервы, это была пытка, к которой Виктор Павлович готовился долгих восемь лет и которая все равно оказалась нестерпимой.
Виктора Павловича Артюхова, известного музыкального продюсера, человека богатого и знаменитого, уже давно никто не называл Далласом – никто, кроме людей, сидевших в расставленных на идеально ухоженном газоне шезлонгах вокруг дымящегося, распространяющего вкусный мясной запах мангала. Да он и не давал к этому повода – не расхаживал по Москве в ковбойских сапогах и драных джинсах, не тряс нечесаными патлами и тщательно скрывал свою детскую страсть к мотоциклам, шестизарядным револьверам, высоким скошенным каблукам, стетсоновским шляпам и музыке в стиле кантри. Волю он себе давал только в своем загородном доме, выстроенном на месте заброшенного хутора, который Виктор Павлович купил за бесценок и называл не иначе как ранчо. Там, на ранчо, он мог немного побыть собой, но удавалось это ему теперь крайне редко. Если во внешности преуспевающего шоумена и осталось что-то от прежнего Далласа, так это его брюхо, которое за восемь лет достигло весьма солидных размеров и теперь, когда он сидел, откинувшись в шезлонге и расстегнув легкую безрукавку, напоминало густо заросший уже начавшим седеть волосом дирижабль.
За лужайкой виднелся просторный, выстроенный в псевдорусском стиле трехэтажный особняк с гаражом на две машины, тонувший в море цветов. Цветущие яблони царапали ветками бревенчатые стены, в кронах басовито гудели пчелы. Из открытого окна на втором этаже, задернутого легкой тюлевой занавеской, доносилось неумелое треньканье пианино – дочь Медведева, Лера, разучивала гаммы. Ей было семь лет, Медведев в ней души не чаял и направо и налево хвастался ее талантами. Впрочем, девочка действительно была не без способностей, и Артюхов шутил только наполовину, когда обещал во благовремении всерьез заняться ее сценической карьерой и сделать из девочки эстрадную звезду первой величины.
Хозяин этого гостеприимного дома, которого ни у кого, за исключением присутствующих, не повернулся бы язык обозвать Косолапым, как и полагается хозяину, возился у мангала, следя за шашлыками. Он был в одних шортах и легких пляжных шлепанцах, и плечи у него уже успели обгореть – Косолапый был в отпуске и целыми днями торчал на озере с удочкой, прерываясь только затем, чтобы искупаться. За восемь лет он успел обзавестись усами и животиком, которому, впрочем, было очень далеко до солидного брюха Далласа.
Одетый в старые джинсы и белую футболку Константин Сергеевич Кудиев сидел по правую руку от Артюхова. Он курил, время от времени прикладываясь к стакану с ледяным виски. Кастет в последнее время начал катастрофически лысеть, в связи с чем стригся почти наголо. Кожа у него на голове уже успела загореть и поблескивала, как полированный деревянный набалдашник на спинке кровати. Его острое, угловатое лицо, в профиль напоминавшее пилу, выглядело угрюмым и задумчивым. Впрочем, Кастет всегда был немного хмурым, так что выражение его костистой физиономии вряд ли могло вызвать подозрения у Маши Медведевой.
Президент правления банка "Ариэль" Анатолий Евгеньевич Шполянский – длинный, подтянутый и вместе с тем аристократически расслабленный и утонченный – сидел слева от Далласа и, устало прикрыв глаза за стеклами очков в тончайшей золотой оправе, нюхал содержимое своего стакана, как будто там у него было не то же, что у всех, а, к примеру, французские духи. Большой знаток и поклонник классической музыки, он едва заметно морщился, когда пианино на втором этаже начинало спотыкаться и фальшивить. Единственный из присутствующих, он был в белоснежной рубашке, идеально отутюженных брюках и даже при галстуке. Все, что Шпала смог себе позволить, выехав на лоно природы, это снять пиджак, немного ослабить узел галстука и расстегнуть верхнюю пуговку на рубашке. Его черные туфли сияли на солнце; Даллас пошевелил в траве пальцами босых ног и представил, что сейчас творится внутри этих матово-черных, страшно дорогих туфель. Небось, по ведру пота в каждом, носки хоть выжимай... Впрочем, Шпала теперь, как и восемь лет назад, производил впечатление человека, который никогда не потеет, как будто в него еще в роддоме вмонтировали автономную систему охлаждения. А может, она, эта система, досталась ему по наследству, вместе с генами, хромосомами и прочей требухой...
Обнеся гостей напитками, Маша поставила поднос на столик и ушла в дом.
– Жалко, – объявил по этому поводу Кудиев. – Красивая у тебя жена, Косолапый.
– На свою глазей, – посоветовал Медведев. Он поворачивал шампуры одной рукой, держа в другой стакан с выпивкой. – Взяли моду – заваливаться ко мне целой кодлой и на мою жену пялиться. У самих товар не хуже. Вон у Далласа Ленка вообще телезвезда, по ней полстраны с ума сходит.
– Все равно жалко, – сказал Кудиев. – Зачем она ушла? Не хочу без нее. Скучно.
– Дела у нее, брат, – сказал Медведев с легкой полуулыбкой. – Дочка растет, умнеет... Давеча знаешь что учудила? Мы на первом этаже телевизор смотрели, – а она, вот как сейчас, музыкой занималась. Ну, мы слышим, что пианино бренчит, – значит, все в порядке. А потом Маша решила ей стакан сока отнести, апельсинового, чтобы, значит, подпитать будущего гения витаминами. А гений, оказывается, гаммы на магнитофон записал, включил это дело на всю катушку и "Робинзона Крузо" почитывает. Развела, как лохов! Теперь приходится контролировать.
Кастет фыркнул, Шпала улыбнулся, не открывая глаз, и снова" понюхал стакан.
– Молодец, – сказал Даллас. – Под фанеру работает и, что характерно, своим умом дошла, без подсказок. Я же говорю, быть ей эстрадной звездой!
Услышав это, Косолапый демонстративно поморщился.
– Ну, извини, – сказал ему Даллас. – Обеспечить ей карьеру выдающейся пианистки я просто не в состоянии, а вот на эстраде помогу на раз, без напряга. Ну, что ты кривишься, чудак? Сколько ты знаешь знаменитых пианистов?
А сколько из них женщин? Хочешь, чтобы твоя дочь всю жизнь в аккомпаниаторах проходила? Незавидная, скажу я тебе, доля! А на эстраде имя сделает, денег заработает, не будет у тебя, жлоба, по крайней мере, десять баксов на колготки выпрашивать, унижаться. А? Цветы, поклонники, белый лимузин у подъезда, зарубежные гастроли, портреты на каждом углу... И нищей старости не придется бояться, как нам с тобой...
– До нищей старости еще дожить надо, – перебил его Кастет. – Не о том вы говорите, друзья мои, не о том.
– А о чем, по-твоему, мы должны говорить? – агрессивно поинтересовался Даллас. Он отлично знал, что имеет в виду Кастет. Знал он также и то, что собрались они сегодня по вполне определенному поводу и что начинать неприятный разговор все равно придется, однако прямота Кудиева его покоробила. Кастет как будто торопился испортить всем настроение, которое и без него не было безоблачным.
– Сам знаешь о чем, – резко, но негромко ответил Кастет, покосившись на открытое окно. Там, за тюлевой занавеской, смолкло пианино, и теперь оттуда доносился спокойный, звонкий голос Маши. О чем она говорила с Лерой, было не разобрать. – Туча полтора месяца назад откинулся, и тебе это отлично известно. За полтора месяца оттуда, – он раздраженно ткнул большим пальцем через плечо, на восток, – до Москвы пешком дойти можно. Я печенкой чую, что он уже давно здесь – ходит, приглядывается, принюхивается...
– Да, – неожиданно поддержал его Шпала. Он открыл глаза, сел ровнее и отпил из стакана так аккуратно, что это почти граничило с жеманством. – То, что он до сих пор не дал о себе знать, кажется мне дурным знаком. С его стороны было бы вполне логично проявиться тем или иным образом. Я, конечно, не ждал, что после этих восьми лет он бросится к нам с распростертыми объятиями...
Кастет опять фыркнул, на этот раз насмешливо и почти возмущенно, бросил окурок в траву и растер его подошвой, оставив на идеальном газоне безобразную темную полосу.
– Да уж, не говори! – с огромным сарказмом воскликнул он. – Благодарить нас ему, пожалуй, и впрямь не за что!
– Не ори, – тихо, предостерегающе сказал Медведев.