– Тихо, дядя, не шуми. Поговорить надо. Пока только поговорить, – произнес Максим. Тот не ответил, но дергаться перестал, только дышал тяжело и косился по сторонам выпученными глазами. Максим поднял мужика на ноги, оттащил в угол, закрыл громоздкую дверь. Стащил с гвоздя маленький приемник и отбросил его в сторону. Идиотская музыка оборвалась.
– Ты кто? Тебе чего? У меня денег нет, и телефона тоже, – низкорослый дядька лет шестидесяти в грязной футболке и трениках не мигая, смотрел на Максима.
– Конь в пальто. На вопросы отвечай и помалкивай, если тебя не спрашивают. Мужик прижался спиной к стене. Весь его вид выражал готовность делать то, что ему скажут.
– Детдом здесь? – начал допрос Максим.
– Да, – кивок головой.
– Детей много?
– Человек семьдесят, я точно не знаю, но могу спросить.
– Я сам спрошу. Детские могилы на кладбище – кто в них? Кто похоронил их там, когда? – Мужик молчал, колоться не торопился. Максим повторил вопрос, но ответа не дождался.
– Хорошо, я тебе сам отвечу. Дети отсюда, из детдома. Что здесь произошло? Когда? На меня смотри! – От интонации, с которой Максим произнес эти слова, мужику явно стало не по себе. А от легкого удара затылком о стену у него пропала всякая стеснительность.
– Сам посуди – мы одни, нас никто не видит. Найдут тебя месяца через полтора. Я-то дверь закрою и уйду, а ты тут лежать останешься, на корм крысам. Есть тут крысы?
– Зачем это тебе? – спросил мужик. – Какая тебе разница?
– Не твое дело. Я тебе вопрос задал. Ладно, давай не так. Мартынова Ю. – что с ней?
– Болела, – в ту же секунду отозвался дедок.
– Чем?
– Да откуда я знаю – чем! Врача не вызывали, лекарств не было, медсестра потом, когда Юльку в туалете нашли, посмотрела и сказала, что все. Вечером похоронили.
– А "скорая"? Смерть-то надо засвидетельствовать.
– Не было "скорой"! Ее никто вызывать и не собирался, – отмахнулся "пленник".
Не собирался. В самом деле, зачем? На этот вопрос мужик не ответит, хотя и знает ответ. Но все равно продолжим.
– Ясно. Чернов, он от чего умер?
– Не знаю, – горячо прошептал мужик, – ей-богу не знаю. Вот те крест, я в отпуске был, – он перекрестился.
– Ладно. Логинова – у нее что?
– Эту помню, ей аборт неудачно сделали, врача вызывать не стали, решили, что обойдется…
– Что? Повтори. Мужик послушно повторил только что сказанную фразу и, кажется, добавил кое-какие подробности.
– Ты чего, отпусти!.. – Максим пришел в себя от удара. Мужик пытался высвободиться, старался расцепить сжавшиеся на его горле пальцы, хрипел, извивался и неожиданно заехал Максиму коленом в живот.
– Что ей сделали? – переспросил Максим и убрал руки.
– Ты что – глухой? Аборт ей сделали, да неудачно, вот Валька и умерла! Да она все равно бы долго не протянула с таким диагнозом. Как и Юлька! Им всем кранты, рано или поздно! – мужик прикрывал горло и елозил лопатками по стене.
– Какой диагноз, у кого? У Логиновой?
– И у нее тоже! Здесь же интернат для умственно отсталых детей, для тех, кого родители бросили, для дебилов!
– Почему для умственно отсталых? Это ведь "Октябрьское"?
– Ну, да, "Октябрьский дом-интернат для умственно отсталых детей", – как по-писаному отчеканил мужик. – Сюда других и не привозят, только больных совсем, инвалидов. Инвалидов, понятно?
– Понятно. – Услышанное требовало немедленного осмысления, но сосредоточиться на анализе не давала одна мысль. "Дурак, на дату рождения не посмотрел" – ощущение было такое, словно находишься в набирающем высоту самолете. Разбег, потом отрыв, и вот вокруг не видно ничего, за бортом серая густая облачность, на стеклах иллюминаторов капли дождя. Пять минут, семь, десять – и тучи далеко внизу, а вверху и впереди лишь синева небес и солнце. И простор, свобода, да такая, что и краев не видно.
– Для инвалидов, говоришь? А теперь подробнее, все, что знаешь. И не тяни. – Максим сделал шаг назад и убрал руки в карманы наглухо застегнутой ветровки. Мужик мялся секунд тридцать, ворчал что-то себе под нос и косился на дверь. Максим ждал, не сводя с мужика глаз. Тот не выдержал, открыл, наконец, рот:
– Чего говорить, дети тут живут, больные. Лечат их, кормят, одевают. Санитарки за ними смотрят, за теми, кто ходить не может, остальные сами, кое-как… Все, чего тебе еще надо? – неожиданно разозлился мужик.
– Про Логинову расскажи. Какой у нее диагноз был, что ей аборт прописали, – напомнил Максим.
– А то ты не знаешь – какой, – хихикнул мужик, но тут же осекся:
– Не надо, я понял, понял, – забормотал он и приподнялся на цыпочки, задрал подбородок, чтобы не задохнуться. Максим ослабил хватку, но мужика не отпустил, держал его за горло на вытянутой руке.
– Догадываюсь. Ей десять лет было. Десять лет всего! Ты, вообще, тварь, соображаешь, чем это пахнет? Нет, я тебя не крысам скормлю, я тебя рядом с детьми закопаю, живьем. Могилу сам себе выроешь, я тебе туда улечься помогу, и землицей сверху прикрою, – картина для мужика нарисовалась грустная. И, что особенно неприятно, готовая вот-вот стать реальностью. Шансы свои он взвесил и расстановку сил оценил верно. И заговорил, брызгая слюной и постоянно облизывая губы, не врал, не сочинял на ходу, просто описывал весь ад, происходивший здесь на его глазах изо дня в день.
Детей привозили сюда умирать. Брошенные родителями, сироты и оставшиеся без попечения олигофрены и ДЦП-шники – койко-место занимали недолго. За те восемь лет, что он здесь дворником, а по совместительству еще и сторожем проработал, в интернате умерло больше сорока человек. Всего в детдоме находилось около семидесяти детей в возрасте от четырех до восемнадцати лет, и среди них было много лежачих. На протяжении нескольких лет они периодически умирали. Ни одна смерть не фиксировалась, никто не тревожился. Первая, вторая, третья, четвертая… Потом шестая. Потом седьмая. Восьмая. Девятая. Никто по-прежнему не обеспокоился. Десятая. Одиннадцатая. Двенадцатая. Тринадцатая. Всем все по барабану… Четырнадцатый мертвый ребенок. Пятнадцатый. Шестнадцатый. Семнадцатый… Всем традиционно по хрен. Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый, двадцать второй… И тут кто-то говорит" "Эй… кажись, у нас дети умирают! Надо бы проверить…" Опять же – зачем?
– Сколько? Около семидесяти? – переспросил Максим. – И где они все? Я никого не видел, ни одного человека…
– В помещении сидят, их Марина Владимировна не разрешает на улицу выпускать, чтобы не пачкались. Они же не соображают, лезут во всякую дрянь, кто за ними следить-то будет… – Мужик понял, что снова ляпнул лишнее, и примолк.
– Дальше, – сказал Максим.
Директор интерната – Боброва Марина Владимировна – заботилась о сохранности вверенного ей имущества. Так, по ее приказу из комнат убрали кровати – чтобы инвалиды не портили мебель. Детям стелили на полу простыни и укладывали спать вповалку, как животных в хлеву. Игрушки детям не полагались по той же причине.
– Переломать все могут, – пояснил мужик.
О лечении и развитии речь вообще не шла, детей кормили трижды в день, и на этом все соцобеспечение заканчивалось. Если не считать еще и бесплатной крыши над головой. Соответствующие органы положением дел в подведомственном им учреждении не интересовались, за всю свою карьеру дворника и сторожа мужик вспомнил лишь три случая, когда в интернат приезжало "начальство". Поэтому и "скорую" к умирающему ребенку вызывать не стали – какая "скорая", на кой черт она тут нужна! Это человека нет, а пенсия-то и отчисления на него никуда не делись. Все правильно, все по закону. Вот дурак, сразу и не сообразил, переспрашивать пришлось. Что ж, подход чиновников понятен: от инвалидов нет налогов, следовательно, они бесполезный в современной системе распилов. Но Марина Владимировна так не считала. Она тоже обнаружила в себе задатки эффективного собственника и ресурсами распорядилась по своему усмотрению.
– Каждый день приезжают, на машинах, – вываливал Максиму информацию сторож, – каждый день. Один на огромной такой и квадратной, окошки в ней как щели. И других привозят, сюда только по рекомендации можно, иначе никак, охрана не пустит. Те сначала в кабинет к директору идут, выбирают, или сразу говорят, кто им нужен. А часа через полтора-два уезжают. Каждый день, – повторил пенсионер.
– Что они делают? Выбирают? Мужик, а ты не обалдел? Ты мне не гонишь? – сторож замотал головой и попытался сделать шаг к двери. Максим рванул его за ворот футболки и вернул на место. В голове крутился старый, невесть когда услышанный анекдот: "Товарищ старший лейтенант, почему при задержании у вас тридцать трупов?! Патроны закончились, товарищ полковник…" Тварь, поганая, со сгнившими мозгами тварь эта Боброва, тут и правда, не хватит никаких патронов, вернее, легким стрелковым оружием не обойдешься. Здесь инструменты нужны серьезные, основательные, чтобы ее разнести в труху, в опилки, в пыль космическую. И про тех, кто на машинах приезжает, не забыть. Или начать с них.
– Все, я понял, – Максим шагнул к двери. – Сволочь ты старая, вот ты кто. Дерьма кусок, об тебя и нож пачкать жалко, и руки. Живи, мразь, только на глаза мне больше не попадайся.
– А я что? Что я мог? Пенсия маленькая, деньги нужны, – бормотал мужик ему вслед, и вдруг заорал зло, с надрывом:
– Да их родители бросили! Они никому на этом свете не нужны, никому! Я им кто? И они мне… – продолжал визжать он из темноты.
Максим не ответил. Он вышел из душного пыльного сарая на солнце. Постоял немного у костра, в котором догорал старый деревянный хлам и какие-то тряпки, посмотрел на огонь. "Рекомендации, говоришь? Есть у меня с собой немного, осталось кое-что после вчерашнего, должно хватить" – он зашагал к входу в ближайший корпус, к тому, на двери которого висела красная с золотом табличка.
"Октябрьский детский дом-интернат для умственно отсталых детей" – все верно, он пришел по адресу, указанному в распечатке. Правда, шел долго, огородами, а можно было взять такси и доехать за пятнадцать минут… За воротами Максим увидел отличную, ровную, покрытую асфальтом дорогу.
– Вам кого? – в холле спросила его сидевшая на диване перед монитором женщина-охранник в синей форме.
– Мне нужна Боброва Марина Владимировна. Она у себя? – не поворачивая головы в сторону женщины, ответил Максим. Даже если Бобровой сейчас нет, он будет ждать ее, сколько потребуется. Поселится где-нибудь поблизости – в лесу, в сарае, на кладбище, в конце концов, и будет ждать.
– Прямо по коридору и направо.
Максим поблагодарил женщину и зашагал к цели.
– Эй! Эй, стойте, подождите! Вы как вошли? Стойте, кому говорю! – Максим услышал за спиной торопливые шаги. Сотрудник охранного предприятия проявила похвальную бдительность. Выведенная на монитор картинка с камер наружного наблюдения не зафиксировала проникновение постороннего через ворота или калитку. А за сараем и забором за ним камера не следила, и бегущая позади полноватая нескладная тетенька сделала правильный вывод. "Это я удачно зашел" – Максим ускорил шаг и почти уже бежал по коридорам на встречу с директором. А той тетеньке позади лучше бы вернуться на свой пост и продолжить выполнять свои обязанности. Или сейчас здесь произойдет несчастный случай, и кто-то получит производственную травму – любого, кто попытался бы его остановить, Максим был готов убить голыми руками. Череда белых дверей оборвалась, коридор сделал поворот, и Максим вышел на финишную прямую. Вон она, заветная дверь с табличкой, осталось немного, шагов пять или шесть. Да и охранница отстала, кричит что-то, задыхаясь, издалека. Плохо у них с физо, никуда не годится. Как она своему начальству о происшествии доложит, интересно?
Дверь кабинета приоткрылась сама, и Максим едва успел притормозить. Из-за обитой дерматином створки доносилось довольное квохтанье – Марина Владимировна говорила по мобильному телефону. Она стояла на пороге своего кабинета и громко, как в лесу, делилась с кем-то впечатлениями от вчерашнего культпохода в торговый центр.
– Везде распродажи и все недорого, очень недорого, – дикция и тембр голоса у Бобровой были великолепные. Но вся эта красота гнездилась в конструкции под названием "баба на чайник", только кокошника на голове не хватало. На голове начес, плюс крохотные – без подводки их и не видно среди складок – глазки, тушку облегает черный, в крупный цветочек балахон. Еще одно ископаемое монстроподобное существо, вроде курицы из опеки. "Может, их специально где-то выводят?" Максим распахнул дверь и шагнул в кабинет, Боброва отступила назад и вылупила на посетителя крошечные мутно-коричневого цвета глазки.
– Вы к кому? – вопрос можно было считать риторическим, но Максим все же ответил:
– К вам, Марина Владимировна. Я по рекомендации, – и по-хозяйски захлопнул дверь перед носом подоспевшей охранницы.
Боброва соображала быстро, она бросила телефон в сумку и, грохоча каблуками "шпилек", кинулась к столу. Плюхнулась в кресло, поставила сумку перед собой на стол и поинтересовалась ядовито-любезно:
– А вы по какому вопросу? Да, и кто же посоветовал вам обратиться ко мне? Фамилию назвать можете?
Максим уселся на стул напротив Бобровой, достал из внутреннего кармана ветровки то, что осталось от "вчерашнего", и положил на стол перед директором одну крупную купюру.
– Простите? – Боброва с недоумением посмотрела на деньги, потом на Максима.
– Что-то я вас не пойму, – начала она. – Что вы себе позволяете? Я охрану вызову…
На стол поверх первой легла вторая купюра. Боброва смотрела то на Максима, то на деньги и молчала.
Две купюры накрыла третья. Охранница орала, билась в запертую дверь, Боброва не сводила взгляд с денег, Максим ждал. Но ничего не происходило, директор интерната сидела, уставившись в стол. Максим не мог рассмотреть выражения лица тетки, ему мешала упавшая на ее глаза сцементированная лаком челка. Он положил на стол предпоследнюю купюру, свободной рукой приподнял полу ветровки, коснулся рукояти "грача".
– Хорошо, я вас поняла, – ожила Боброва и закричала хорошо поставленным голосом провинциальной примадонны:
– Не беспокойтесь, Светлана Сергеевна, все в порядке! Это ко мне!
Крики и стук в дверь прекратились. Боброва передвинула сумку с места на место, и деньги исчезли под днищем кожаной кошелки, которая тут же отъехала в сторону и вниз. Максим убрал остатки наличных в карман и откинулся на спинку стула.
– Кто вас интересует? Мальчики, девочки? Возраст? – Боброва уже грохотала ящиками стола.
– Девочки, от десяти до тринадцати лет, – ответил Максим.
– Блондинки, брюнетки? – над столешницей шевелился залитый лаком начес. Блестящий клок дрожал, концы прядей тряслись, как лапки раздавленного, но еще живого насекомого. Максим отвернулся, подавил подкативший к горлу комок.
– Я хочу посмотреть на всех, чтобы выбрать, – обернулся на голос Максим, – мальчики, девочки – на всех.
– На всех, так на всех. Вот, пожалуйста, – на столе перед ним легли два толстых альбома в одинаковых бордового цвета обложках. Боброва подвинул их поближе к Максиму, вылезла из-за стола и потопала к зеркалу, восстанавливать поблекшую во время сделки красоту. Максим перелистывал картонные страницы и рассматривал фотографии детей. Тонкие бледные лица чередой проходили перед его глазами, под каждым снимком была подпись – имя и возраст. Странно, что не указана цена, или все они идут по одному прайсу?
– А они здоровы? – не отрываясь от просмотра альбомов, спросил Максим.
– Нет, но вы можете не беспокоиться. У этих детей тяжелые врожденные пороки развития. Что мы можем ждать от их родителей, которые пили энергетики и дешевое пиво, а потом в подъезде удовлетворяли вспыхнувшую страсть? Здесь представлено то, что получилось у них в результате скрещивания. К тому же мы постоянно проверяем детей, вам не о чем волноваться, претензий ни у кого не возникало. Странно, что вас не предупредили об этом, – Боброва восстановила порядок на своей голове и теперь готовилась обновить раскраску лица.
– Предупредили, – отозвался Максим, – я знаю. Мне лишь нужно кое-что уточнить, прежде чем остановиться на ком-либо из них. Вот эта, Алина, одиннадцать лет…
Он не договорил. Боброва мельком взглянула на фотографию и снова повернулась к зеркалу.
– У нее идиотия, это степень умственной отсталости, характеризующаяся почти полным отсутствием речи и мышления. Но предупреждаю, девочка очень неопрятна, а ее реакции на окружающее резко снижены.
– Понятно, – Максим решил, что спрашивать Боброву больше ни о чем не будет. Ее голос вызывал у него рвотный позыв и буйное, на грани помешательства желание сделать так, чтобы тетка немедленно заткнулась, и лучше навсегда. А потом хорошо бы посмотреть на тех, кто не предъявлял претензий. Вернее, не только посмотреть…
Первый альбом вернулся на стол, Максим взялся за второй, перевернул страницу. Да, дети больны, это видно по выражениям их лиц, пустому взгляду, кривым улыбкам. Они смотрят не на мир, а куда-то внутрь себя, такие дети необучаемы, у них не развита речь, их не интересуют ни игрушки, ни общение с ровесниками. По сути, это растения, овощи, запертые в клетку этого дома-интерната. И оказавшиеся во власти монстра. Их здесь действительно около семидесяти, мужик из сарая не наврал.
Боброва подкрасила ресницы, освежила подводку глаз и теперь взялась за помаду. И говорила, говорила, не переставая, нахваливала свой "товар":
– Детки у нас чистые, ухоженные, помещение оборудовано, так что останетесь довольны. Я вам свой телефончик дам, и в следующий раз вы меня заранее предупредите, чтобы мы все подготовить успели. Сейчас у них сон, а девочку поднять надо, умыть, одеть, причесать…
Все, это должно когда-нибудь закончиться. Максим перевернул последнюю страницу, захлопнул альбом и поднялся со стула. Боброва истолковала его реакцию по-своему, повернулась к "клиенту", улыбнулась и спросила:
– Ну, что? Выбрали?
– Да, выбрал. Сейчас покажу. – Максим потянулся к первому – более увесистому – альбому, взял его в руки. Ростом Боброва доходила "заказчику" до подбородка, и ей пришлось задирать голову, чтобы взглянуть на собеседника. Один хороший удар по размалеванной харе вырубит чудовище на несколько секунд, а больше и не надо. Главное, чтобы она ничего не заподозрила и не заорала сразу.
– Вот эту, – Максим ткнул пальцем в первую попавшуюся фотографию.
– Верочка, у нее самая слабая степень умственной отсталости, обусловленная задержкой развития. Это спокойная и послушная девочка. Вам о ней говорили, верно? – Боброва заулыбалась еще шире и потопала к столу, потянулась к сумке, достала из нее мобильник.
– Присядьте пока, все займет минут пятнадцать. Может быть, хотите что-нибудь выпить? Или сказать, чтобы вам чаю принесли? – Боброва на Максима не смотрела. Она нажала несколько кнопок на телефоне и уже командовала какой-то Люде: