К полудню они впервые присели на опушке. Еремей достал репу, лук, копченое мясо, настрогал тем же ножом, которым резал зайца, и они - молчком, как и весь день с утра, принялись за еду.
- Послушай, Еремей, - начал, наконец, Бегун. - Я ведь неспроста с тобой пошел, а не с Лукой, не с Флегонтом…
Еремей равнодушно жевал, опустив голову.
- Все лето хотел с тобой поговорить, как мужик с мужиком, не знал, откуда подступиться… - неловко развел Бегун руками. - Вот ведь как Бог распорядился: чтоб я в Рысий прилетел ни днем раньше, ни днем позже, а чтоб на тебя попал. Чтоб за тобой пошел. Чтоб ты меня спас… И чтоб я Неждану увидал…
В лесу взахлеб лаял Суслон - видно, опять гнал соболя или белку; но пушное зверье еще не выкунело, и Еремей всякий раз отзывал собаку.
- Честно скажу, не знаю, что делать… Ты ее любишь, а для меня - может, последняя радость в жизни, последний свет в окошке. Я уже пытался про нее не думать, не смотреть на нее - не могу…
Еремей вскинул к нему окаменевшее, лицо со сведенными бровями, - он смотрел на Бегуна в упор и будто не видел, - и стал подниматься.
Бегун тоже встал перед ним.
- Давай вместе решать, как нам тут быть. Не может же это до бесконечности продолжаться…
Еремей не глядя подхватил с земли рогатину и поднял наперевес.
- Ты что… - Бегун отступил на шаг. - Не ожидал я от тебя…
Еремей грубо схватил его плечо и отшвырнул себе за спину. В ту же секунду раздался низкий, раскатистый, утробный рык, от которого у Бегуна сами собой подогнулись колени, и из густого кустарника с треском проломился на опушку медведь. Суслон висел на нем, осаживая назад. Медведь вертелся то в одну сторону, то в другую, отмахивался от него. Увидав людей, он припал на передние лапы, выгибая шею, задирая черную губу, обнажив клыки с тягучими нитями слюны и бугристые десны. Еремей отступал, держа рогатину перед самой его мордой. Медведь лапой попытался поймать рогатину, потом поднялся в рост и кинулся.
Еремей быстро глянул назад, чтобы удостовериться, что Бегун за спиной, - и опоздал: он с короткого замаха всадил перо медведю в грудь, но не успел упереть пяту в землю. Ратовище скользнуло по мху и подсекло его самого под ноги. Еремей упал, и медведь навалился на него, подмял своей тушей, ворочаясь с ревом, ломая человека. Напрасно бесстрашный Суслон лез ему под самые когти, пытаясь отвлечь на себя.
Бегун видел в упор холодные маленькие глаза с мошкой, налипшей на веках, - и оцепенел перед этой тупой, неодушевленной животной силой. Он не успел сообразить, что надо делать: бежать без оглядки, звать на помощь неизвестно кого;- пятясь, запнулся о лежащую на корнях берданку, схватил дрожащими руками, и вдруг, как случалось в минуту опасности в деревнях и ночной Москве, с похолодевшим сердцем заорал во всю глотку:
- Стоя-а-ать!!! - и выстрелил прямо в медвежью морду.
Дробь хлестнула медведю по глазам, он привстал, яростно рыча, и замотал башкой. Этого мгновения хватило - прежде чем медведь успел кинуться на Бегуна, Еремей выкрутился из-под него, подхватил рогатину, вогнал ему под лопатку и, падая на бок, всем весом придавил ратовище к земле. Медведь попытался еще подняться, каждым движением загоняя глубже перо, хрипло и все реже рыча, пока не замер на вдохе…
Бегун долю еще, напряженно пригнувшись, сторожил его. Потом облегченно распрямился - и разом обмяк, устал до того, что едва руку смог поднять утереть липкий пот.
Он обошел медвежью тушу. Еремей тужился встать, упираясь руками в землю. Хозяин подрал ему только спину, где клочья холстины торчали вперемешку с мясом, но, видно, сильно помял. Бегун закинул его руку себе вокруг шеи и поднял. Так они прошли сотню шагов. Суслон бежал рядом, иногда садился, зализывая отметины доставшихся и ему медвежьих когтей. Еремей все громче постанывал и, наконец, сполз на землю. Тогда Бегун с трудом поднял его на плечи и понес, неловко ступая под тяжестью.
- Вот же судьба… - задыхаясь, сказал он. - Так и будем друг друга таскать - то ты меня, то я тебя…
Когда он, взмокший до нитки, в налипшей на лицо хвое и паутине, дотащился до села, ото всех изб с воем кинулись бабы и девки, поднятые криком ребятишек, потом подоспели мужики, приняли у него бесчувственного Еремея и внесли в избу, уложили на лавки. Изба полна была народу, волокли корчаги с чистой водой, чтобы омыть рану. Неждана, белая, с отхлынувшей от лица кровью, стояла подле на коленях, держа в руках ладонь Еремея.
Привели под руки Арину, страшную старуху-знахарку, поднявшую весной Бегуна с Рублем. Она велела зажечь свечи и распарить принесенные ею травы и коренья, потом махнула сухой рукой, чтобы все вышли.
- На море на океяне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, - забормотала она, - на том камне Алатыре сидит красная девица, швея-мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, зашивает раны кровавыя. Булат прочь отстань, а ты, руда, течь перестань…
Народ столпился у крыльца. Бегуна ни о чем не спрашивали: медвежьи отметины видели не раз - и сразу опознали. Бабы принесли и ему воды отмыться от чужой крови.
Бегун нашел глазами Неждану - она стояла поодаль от всех, глянула на него сквозь слезы и опустила голову.
Бегун и Лева парились в маленькой Еремеевой баньке. Пар был так густо настоян на травах, что поначалу и вдохнуть было невмочь.
- А-а-а! - истошно орал Лева, орудуя березовым веником, то исчезая в пару, то неясно проявляясь снова. - Ага-га-га-га!! Вот что я тут люблю - единственное, - так это баньку! Рубят фишку в этом деле, сволочи!
Бегун на прилавке растирался травой.
- О-осень! Золотая о-осень!.. - пел в животном восторге Рубль. - Скоро болота ста-анут!.. И возьмем мы Ярое Око! И пойдем к едрене ма-атери!..
- Нет, Лева, - сказал Бегун. - Даже если пойдем, то ничего не возьмем. С миром пойдем.
Рубль явил из густого пара удивленную физиономию. Недоверчиво присмотрелся к нему: не шутит ли?
- Ты что, Бегун?.. Ты серьезно?.. А для чего мы сюда перлись? На экскурсию? Ты же сам меня сюда потащил! Мы чуть не сдохли с тобой! Чего ради?.. Это ведь не у меня долги в Москве - у тебя! Доска лимон гринов стоит!
- Здесь у нее другая цена, Лева, - покачал головой Бегун. - Она деньгами не меряется.
- Это попова внучка тебя в веру обратила?
- Я и раньше верил…
- Вот только не надо этого фуфла! - заорал Рубль. - Ненавижу вот эту брехню! Ненавижу, когда на "мерседесах" баб своих, бывших валютных блядей крестить возят! Когда президент со всей своей сворой в храме стоит, ручку патриарху целует - тошнит меня! Когда про веру врут - тошнит меня, тошнит! Э-э, - Рубль сунул два пальца в рот. - Я тоже крещеный! Я тоже верю! Верю, Господи! - перекрестился он. - Только не в дедушку на облаке! Верю, что есть высшая сила, мировой разум, который не даст нам сдохнуть от радиации, от СПИДа, от придурков политиков! Верю! Только Бог у нас разный! Я напрямую верю - туда! - указал он в низкий потолок, увешанный гроздьями крупных капель. - Без досок и продажных попов! Я три курса МИФИ закончил, пока с досками не закрутился, - не знал? Думал, Лева Рублем родился? "Теория расщепляющихся материалов"! Я знаю, из чего этот мир состоит, каждый вот этот листочек - и как все это в пыль может разлететься! Что же, у меня с этими папуасами один Бог?
Бегун плеснул воды на каменку. С трескучим шипением рванулись клубы густого пара, заволокли баню.
- Сваришь! - Рубль упал на пол.
- Бог один у всех, - сказал Бегун.
- Ага. "Этого не может быть, потому что не может быть никогда". Больше сказать-то нечего… Слушай, ну не мне же тебе объяснять. Мы ведь доски не крали, мы их спасали! - решил подойти с другой стороны Рубль, - Погнили бы все, к чертовой матери, на чердаках и в сараях. А так люди на них смотрят. Пусть не здесь, пусть в Америке, хоть в Занзибаре - главное, есть они! Ты же художник, едрена корень, ты же больше меня понимаешь. Такая красота в болотах пропадает! Неужели ты не хочешь, чтобы ее люди увидели?
- Не в доске красота, - сказал Бегун. - Ты лица у них видел, когда они молятся? Вот где красота.
- Мой Спас! - исчерпав все аргументы, заорал Рубль. - Не отдам! Я за него муки принял!
- Еще примешь, - захохотал Бегун и, пригнувшись к полу, снова плеснул воды.
Рубль с воплем, лбом выбив дверь в густом тумане, вылетел из баньки и заплясал на заиндевелой траве, источая пар от красной обваренной кожи.
Еще не ударили морозы, октябрь понемногу выхолаживал землю, сковал ручьи и болота, ноябрь покрыл их снегом; изо рта валил пар, но воздух еще не жег щеки, а холодил, напоминая, что дело к зиме.
Когда стемнело, Бегун оделся и вышел из дому. Как обычно, он не пошел напрямки, по пробитым в снегу тропам, а воровато обогнул село кругом, по лесу, глубоко проваливаясь в сугроб. Собаки не приучены тут были сторожить от людей, встречали молча.
В поповском доме тускло светилась лучина за промасленным холстом в окне. Бегун встал за овином, осторожно поглядывая из-за угла, в который уже раз радостно удивляясь тому, что вот через двадцать с лишком лет угораздило снова торчать под окнами и томительно ждать свидания, считать минуты и гадать: выйдет ли она или погаснут окна, и опять придется ему, уставшему от ожидания до дрожи в руках - будто камни таскал, - плестись обратно.
Стукнула дверь, с крыльца сошел Еремей и зашагал через село к себе. Чуть погодя раздался скрип снега под ногами - Неждана в наскоро повязанном платке, в заячьем полушубке бежала к овину. Свернула за угол, налетела в темноте прямо на него, вздрогнула и даже вскрикнула тихо. Бегун схватил ее, прижал к себе, стал торопливо целовать холодные щеки, волосы над упавшим на плечи платком.
Неждана оттолкнула его и отступила на шаг, глядя испуганными круглыми глазами.
- Что ты?.. Грех-то какой!.. Никогда так не делай, а то не приду больше!
- Не буду, не буду…
- Господи… - она прижала ладони к пылающим щекам, укоризненно качая головой. - Батюшка угадает, спросит, а я соврать-то не смогу!
- Еремей приходил?
- Да… Жалко мне его. И стыдно… Сидит, молчит и глаза прячет. И я посмотреть не решаюсь. Так и сидим… Угадал, наверное, - следы-то нетрудно прочесть, - указала она на глубокие следы Бегуна. - А не дай Бог, Петр узнает - убьет или тебя, или меня…
- Ты моя Неждана… - Бегун осторожно, чтобы не испугать снова, провел рукой по ее тяжелым шелковым волосам. - Я думал - жизнь кончилась, что было, то было, а больше ждать нечего. А Бог такую нежданную радость дал…
- Не будет нам радости, - Неждана была расстроена сегодня, в голосе дрожали слезы. - Я давеча гадала на зеркалах: два зеркала напротив поставила, две свечи зажгла, а не увидала - ни тебя, ни Еремея, ни другого… Видно, в чернички мне идти написано…
- Да в ваших зеркалах и себя-то трудно увидеть, - засмеялся Бегун.
- А батюшка нынче опять Еремею про свадьбу говорил, - не слушая, продолжала она. - Сватов велел на той неделе слать… Не знаю я, что мне делать… - она всхлипнула. - Лучше б не приходил ты к нам, лучше б я тебя не встречала…
- Послушай, Неждана, - сказал Бегун. - Помнишь, ты говорила, как двое перед церковью, при всем народе, взялись за руки и батюшке в ноги упали? Завтра Пятница, давай и мы с тобой, как народ соберется…
- Нет!.. Нет, что ты! - она испуганно замотала головой.
- Зачем мучить друг друга! Лучше сразу все решить.
- Нет! Нет! Нет! Он нас не благословит! - Неждана даже отступила к дому.
- Это честно будет, и перед людьми, и перед Богом. Чем вот так прятаться, как два вора! Ты же сама говоришь - Еремей угадал, а значит, скоро все узнают… Не благословит - пойдешь замуж за Еремея, а я тебе на глаза попадаться не буду…
- Не решусь я, при всех…
- Я сам к тебе завтра подойду, - настаивал Бегун.
- Вышел кто-то, - обернулась Неждана к дому. - Идти мне надо…
Бегун удержал ее за руку.
- Сговорились? Как все перед церковью соберутся…
- Петр! - ахнула Неждана. - Пусти, увидит! - она отчаянно рванулась.
- Сговорились? Не испугаешься в последнюю минуту?
- Хорошо, будь что будет… - тихо сказала Неждана. Бегун отпустил ее, и она, наконец, побежала к дому.
- Где тебя носит на ночь глядя? - грубо спросил Петр.
- В овин ходила, сена ягнятам дала…
Петр прошел дальше, встал в шаге от Бегуна, притаившегося за углом, подозрительно огляделся и пошел обратно.
Вернувшись домой, Бегун запалил лучину и сел, глядя на пляшущий огонек, улыбаясь. Услышал вдруг, что руки пахнут Нежданой - терпким настоем из березовых почек, которым озерские девки мыли волосы, - и прижал ладони к лицу. Потом перенес лучину на лавку в угол, чтобы осветить икону, и встал на колени.
- Господи, - сказал он. - Вот он я, грешный. Ты знаешь, я суетно жил, все бежал куда-то, чего-то искал и не понимал, что ищу тебя, Господи. И вот я снова такой, каким ты меня явил на этот свет: с чистой душой, беспомощный и весь в твоей власти. Господи, я никогда и ни о чем тебя не просил, сейчас в первый раз прошу: помоги, Господи, яви завтра свою милость…
Распахнулась дверь, ударил холодный сквозняк и загасил лучину. В сараюшку ввалился Рубль, промерзший, с заиндевелой бородой.
- Хватит лучину жечь - двадцатый век на дворе! - заорал он. - И сказал Лева: да будет свет. И стал свет! - он включил мощный фонарь. Жесткий электрический луч прорезал таинственную полутьму, осветил клочья мха, торчащего меж неровно тесанных бревен, потрескавшиеся тусклые краски на иконе.
Бегун поднялся и сел за стол, по-прежнему покойно улыбаясь в пространство. Рубль озадаченно глянул на него, вытащил сигарету, шикарно прикурил и пустил кольцо дыма ему в лицо. Бегун не реагировал.
Лева протянул ему пачку, Бегун взял сигарету и тоже закурил. Рубль терпеливо ждал. Бегун несколько раз затянулся - и вдруг выхватил сигарету изо рта, изумленно глянул на нее и на сияющего Левку:
- Откуда?
- Ну наконец-то! - поклонился Рубль. - Проснулся, слава Богу! С добрым утром вас!
- "Буран" нашел? Как?
- Как?.. - усмехнулся Лева. - Я неделю уже с утра до вечера по лесу бегаю, пока ты тут мечтаешь!.. Я еще тогда, весной, подумал: не может быть, чтоб далеко было, - взахлеб стал объяснять он. - Еремей, конечно, здоровый мужик, но сколько он нас двоих на себе переть мог? Ну, я к старикам издалека подошел: бывают ли, мол, в этих краях природные катаклизмы? А они говорят - был вихрь лет десять назад, думали уже, Страшный суд начался, но он стороной прошел, много леса повалил. И показали, в какой стороне. Как болота стали, я двинул - всего-то пять часов идти. Не промахнешься - бурелом полосой лежит, как ни петляй, все равно к нему выйдешь. Я вдоль пошел, смотрю: стоит! Стоит, родимый! - радостно засмеялся Лева. - Только поржавел чуток. Но у Потехина в прицепе и масло, и инструменты. Аккумулятор сел, так я снегу натопил - долил. Молился полчаса, боялся ключ повернуть, молился первый раз в жизни, чтоб завелось! Свечи на костерке прокалил, ввернул горячие - завелся! Завелся!! И зарубки твои на месте! - он изо всех сил лупил безучастного Бегуна кулаком по плечу. - Все! Конец! Отмучились! - он вскочил и пнул столец, запустил в угол светильник с лучиной и заметался по дому, опрокидывая и круша все, что можно было свалить на пол. - Спасибо этому дому! Конец, Бегун, свобода!! Вставай!! По моей лыжне и ночью дойдем! Они к утру только очухаются - а мы уже далеко!
- Я не пойду, - сказал Бегун.
Лева замер на полудвижении, замахнувшись ногой, как в стоп-кадре.
- Ты что… свихнулся совсем?! Я же за тобой вернулся! Я сразу мог рвануть, уже на полпути был бы, а я пять часов обратно пилил!.. Ты в самолете уже все забудешь, как кошмарный сон. Это сон! - широко развел он руками. - Нет никакого Белого Озера, ни на одной карте нет!
- Есть, - покачал головой Бегун. - Даже если это сон - не хочу просыпаться.
- Неужели из-за девки этой?.. - растерянно спросил Рубль. - Ну так забирай ее! А не пойдет - свяжем, понесем. И делай с ней в Москве что хочешь, она тебе среди нормальных людей через три дня опротивеет, это здесь у тебя… голова закружилась от свежего воздуха… Не обманывай себя! Ты же цивилизованный человек, ты понимаешь, что это чистый случай, что их до сих пор не обнаружили. Завтра или через год занесет сюда шальной самолет - геологов, пожарников - и все! Налетят журналисты, ученые - и не будет твоего Белоозера…
Это Бегун понимал, но старался не думать об этом. Большой мир время от времени напоминал о себе. В ясную погоду к северу видны были летящие на огромной высоте по транссибирскому коридору лайнеры. А однажды, собирая морошку, Бегун наткнулся в болоте на пустой подвесной бак, сброшенный истребителем.
- Нет, я тебя здесь не оставлю! - Лева обхватил его, пытаясь поднять. - Вставай, говорю!
Бегун засмеялся и обнял его, похлопал по спине.
- Спасибо, Лева… И не говори ничего больше, ладно? Ты все равно не поймешь. Мне хорошо здесь. Мне только Павла не хватает. Но я заберу его, когда смогу… А ты иди. И не торопись, а то заблудишься. Никто за тобой гнаться не будет… У меня только одна просьба - обещаешь? Не рассказывай никому. Забудь. Как сон… Ну, прощай…
Бегун проводил его до двери. Лева перешагнул порог, оглянулся последний раз и - будто провалился - исчез в ночной тьме…
Спозаранку, в тающих утренних сумерках озерчане собрались, как обычно в праздник, подле храма - бабы и девки в белых платках и телогреях, мужики в свежих рубахах под распахнутым воротом зипуна и кушаках. Выходили из домов семьями, чинно раскланивались.
Неждана стояла чуть поодаль от своих. Увидав Бегуна, она вспыхнула вся ярким румянцем, качнулась было, чтобы шагнуть навстречу, и не смогла двинуться с места, смотрела в глаза ему отчаянно и беспомощно.
Бегун медленно прошел сквозь толпу озерчан, машинально, не глядя кивая в ответ на поклоны, взял ее руку и двинулся к церкви. Ахнули кругом бабы, говор затих, озерчане расступились перед ними, оглядываясь на растерянного Петра и потупившего глаза Еремея. Бегун чувствовал, как дрожит у него в руке ладонь Нежданы.
Когда они приблизились, дверь церкви распахнулась и навстречу им шагнул отец Никодим - темный лицом, со всклокоченными седыми волосами. Неждана вздрогнула всем телом и попятилась. Отец Никодим глянул на них безумными невидящими глазами, ступил еще шаг и рухнул навзничь.
Озерчане, очнувшись, все разом кинулись подымать его со снега. Бегун выпустил руку Нежданы и бросился в церковь. Святые лики скорбно смотрели на него, замершего на пороге.
Посреди иконостаса, там, где висело Ярое Око, зловеще зиял черный, бездонный провал.
Никто не обвинял Бегуна, никто его ни о чем не спросил, никто даже не глянул в его сторону, все стояли в скорбном оцепенении. Даже младенцы на руках матерей притихли. Потом мужчины собрались в круг со стариками, коротко посовещались. Еремей, Лука и Петр встали на лыжи и двинулись по свежему следу.
Бегун, наконец, очнулся. Он кинулся в избу, схватил свои гольцы. Последний раз оглянулся на молчащих озерчан, на белую, как полотно, Неждану и пошел за охотниками.