– Так, пересекались в прошлой жизни, – не вдаваясь в подробности, ответил Юлий. – На вот лучше, пожуй. Займи свой рот делом.
Юлий достал из пакета бутерброды с копченой колбасой и протянул Витьку. Тот дважды просить себя не заставил, позабыв на время все свои обиды.
– Ничего себе. Это я понимаю, – приговаривал он с набитым ртом. Ему самому никто никогда передач не носил.
Ближе к вечеру Юлий все-таки стал немного побаиваться, как бы этот Пасечник не шарахнул его во сне табуретом по голове. Не столько даже из чувства мести, сколько от страха. Но Пасечник уже несколько успокоился, хотя и старался не смотреть в его сторону. Из камеры Юлия в этот вечер не дергали, и он в конце концов заснул как убитый – усталость взяла свое.
Следующий день тоже выдался спокойный. На допрос его вызвали около трех часов пополудни, и, поскольку следователь в этот раз относился к категории "добрых", молчать Юлий не стал и, наверное, в двухсотый раз рассказал о своем последнем разговоре с полковником Лаповым и об увиденном сне. Причем не только рассказал, но даже в каком-то смысле показал. То есть он уже так успел выучить свою собственную историю, что ему доставляло удовольствие изображать ее в лицах, когда он по очереди представлял то полковника, то себя самого, каким он себя видел тогда.
Зато ночью ему опять приснилось черт-те что. Какие-то взрывы, наводнения и прочие катаклизмы. Олег Адольфович Постников в дорогом блестящем от лака гробу, Лапов и младший Пасечник в виде механических монстров, стреляющих из лазерных пушек. Последнее было без сомнения навеяно в который раз просмотренным накануне по ящику вторым "Терминатором". Потом Юлию явился капитан Завертайло с ножом в руке. Юлий пытался убежать, но не мог, так как ноги его были спутаны веревкой, как у выпущенной пастись лошади. Оказавшись совсем рядом, Завертайло занес над ним руку для удара. Ценой неимоверных усилий Юлий наконец совладал со своим непослушным телом и дернулся в сторону, одновременно просыпаясь от жгучей боли в левом плече.
Дежурное освещение позволило ему различить силуэт человека, стоящего у его койки с левой стороны. Юлий дернулся еще раз, слетел вниз, сильно ударившись при этом головой об пол, и покатился в сторону дверей.
– Стой, сука! – крикнул еще кто-то второй, стоявший до этого в проходе.
Теперь Юлий уже видел: это был Дмитрий, один из новых постояльцев. Дмитрий кинулся на Тараскина, все еще находившегося в лежачем положении, но Юлию удалось больно лягнуть нападающего пяткой в коленную чашечку. Пользуясь его замешательством, Тараскин вскочил на ноги и, добежав до дверей, стал в них барабанить изо всех сил.
Дмитрий и Сергей остановились и переглянулись.
– Сука! – еще раз в сердцах произнес Дмитрий, не то в адрес Юлия, не то обстоятельствам, не позволившим им зарезать его как свинью.
Сергей, не обращая внимания на ускользнувшую из его лап жертву, согнул свое оружие – простую заточенную до остроты бритвы ложку – и бросил ее в очко унитаза.
Витек, разбуженный шумом, сел на кровати.
– Что за шум, братва? Что за шухер? Опять этот, – он показал на Юлия, – во сне орал?
Оглянувшись, Дмитрий, которому уже не было смысла корчить из себя впервые арестованного, молча подошел к Витьку и саданул кулаком по лицу. Восстановившуюся было тишину в камере нарушил противный хруст ломающихся зубов и костей. Потерявший сознание Витек уронил голову на подушку.
– Это тебе за фраеров, козлина.
В камере вспыхнул яркий свет. Двери распахнулись.
– Стоять смирно, гады! Лицом к стене!
Из находящихся в камере команду выполнил только Пасечник. Он тоже успел проснуться и теперь, ничего не понимая, всего боясь, тенью соскользнул с постели и прислонился носом к штукатурке, как и было велено. Юлий тоже прислонился к стенке, но спиной и, не в силах больше стоять, сел на корточки. Его футболка с левой стороны была вся в крови, которая тяжелыми каплями падала на пол. Кроме плеча, Сергей успел полоснуть его в бок, когда Юлий скатывался с постели на пол.
– Не сердись, начальник, – улыбнулся Дмитрий. – Ну, поспорили братишки немножко, с кем не бывает. Больше такого не повторится.
Старший прапорщик Метелкин обвел глазами камеру.
– Так… Все понятно. Этого, – он кивнул на Юлия, – в санчасть. Этих двоих в карцер. И того, пожалуй, тоже, в больничку.
Он показал на лежащего без движения с окровавленным лицом Витька.
* * *
Доктор, высокий, сутулый, с высохшей, как у мумии египетского фараона, кожей и рядом золотых зубов во рту, закончив накладывать швы, выпрямился над кушеткой.
– Плечо и спину я тебе, Тараскин, заштопал, сейчас санитар тебя перевяжет. Ничего жизненно важного не задето. Кожу только располосовали, так это заживет. Не было б хуже. Так что жить будешь, если только не помрешь, – усмехнулся он. – До вечера можешь поваляться здесь.
– До вечера? – удивился Юлий. – И только?
– А ты что хотел, чтобы я тебя тут на месяц оставил? У нас здесь и так по два человека на одно место. Лежать можно и в камере. Пропишу тебе постельный режим. Каждый день будешь приходить на перевязку. Через неделю снимем швы.
– А голова как же, доктор?
– Что голова? Обыкновенная шишка, только и всего.
– Она кружится. И еще тошнит меня. Сильно, – соврал Юлий, которому очень не хотелось возвращаться назад в камеру.
Морщась от боли, он приподнялся на кушетке, дотянулся рукой до кармана куртки, в котором лежала пачка "Мальборо". Протянул пачку доктору.
– Тошнит, говоришь? И голова кружится? – задумчиво произнес доктор, заглядывая в пачку, в которой не хватало двух сигарет. – На сотрясение мозга похоже. Ладно, – он еще раз взглянул на сигареты, – полежишь три дня в больничке. Потом посмотрим.
Едва доктор закончил с Юлием, в манипуляционную с распухшей челюстью был доставлен Витек.
– Перелом, – констатировал доктор после осмотра. Посмотрел на Юлия, все еще находившегося в манипуляционном блоке. – Это ты с ним поцапался?
– Нет. Но мы из одной камеры.
– Слушай, а этот, мордатый такой… Постников, что ли, не с вами, часом, сидел?
– Олег Адольфович? С нами. Его под подписку отпустили.
– Ё-моё. Что же за напасть такая на вашу хату. Хоть попа вызывай да святой водой кропи. Третий случай за двое суток. Но вы двое хоть живы остались. Постникову подфартило меньше.
– А то с ним такое?
– Тридцать метров успел пройти от СИЗО. Или даже меньше. До остановки. Вызвал по телефону такси, сел на скамейку под навесом, ждать. Там и нашли. На скамейке. С проколотым сердцем.
"Вот тебе и покровитель, – подумал Юлий. – Один такой покровитель ста врагов стоит".
Юлия перевели в палату. По два человека на койке тут, конечно не лежало, это лепила загнул, но и свободных мест тоже было не густо. Три дня. Эйнштейн был прав: время – понятие относительное. Три дня для Тараскина – целая вечность. И эту вечность нужно было использовать, чтобы решить, что делать дальше.
Тот, кто писал записку, знал, что делает. Так же, как и заказчик покушения на него. Вот только о том, кем были эти двое, Юлий не имел ни малейшего понятия. Единственный человек, который имел реальный повод для мести, – Саша Пасечник – в этом деле сам оказывался в роли жертвы. Только теперь Юлию в полной мере стало ясно, почему Пасечника подселили к нему в камеру. Нужен был козел отпущения. Громоотвод, чтобы направить подозрения в ложную сторону после того, как Юлия обнаружат мертвым с перерезанным горлом. Орудие убийства, естественно, нашли бы у ничего не подозревающего Пасечника. Мотив на поверхности – отомстил за себя и за папочку.
Отставив на время в сторону так и не решенный вопрос, кто виноват, Юлий стал думать над тем, что ему делать дальше.
"Беги", – советовал ему анонимный доброжелатель. Беги. Легко сказать. Но как бежать и, самое главное, куда?
Метла, которая чисто метет
Щеки горели, словно их от души отхлестали розгами. Дергалось веко правого глаза – верный признак того, что его обладатель находился на грани нервного срыва. На улице ярко светило майское солнце, а на душе был конец ноября с его, кажется, вечной слякотью и коричневой болотной жижей под ногами, в которую превращаются, стоит им только коснуться земли, хлопья влажного снега. А ведь он и не мальчик уже. Казалось, давно бы должен привыкнуть к этим вечным служебным проблемам, которых никогда не становится меньше, сколько ни решай.
Пнув некстати попавшуюся на пути мусорную корзину, майор Сыч тяжело опустился за рабочий стол.
– Вижу, "новая метла", не успев освоиться, уже за наш отдел взялась? Сильно досталось? – спросил Давид Качибадзе, единственный свидетель пасмурного настроения шефа.
– Пошел вон! – рявкнул Сыч и выругался матом.
Качибадзе и ухом не повел. В отделе он был недавно, порядка девяти месяцев, но этого было достаточно, чтобы изучить характер своего непосредственного начальника. Он даже не обиделся.
– Забейте, Петрович. Дураков на свете много. Если из-за каждого кровь портить, так никакой крови не хватит. Рассказывайте, что там такое было. Не томите.
Нового шефа УБОПа – Владимира Михайловича Таратуту – представили личному составу накануне вечером. Всего за несколько дней до этого события подполковнику Таратуте, тут же получившему от подчиненных прозвище Вован, исполнилось всего двадцать восемь лет. Столько же, сколько арестованному Тараскину. До того как стать милиционером и сразу получить погоны подполковника, Таратута занимал один из постов на таможне.
Глядя на него, Сыч не знал, что делать – огорчаться или радоваться за родную страну, в которой так много талантливой молодежи. Причем если во всяких там еврозонах вундеркинды проявляют способности исключительно в музыке да математике, этих двух совершенно не требующих жизненного опыта областях, сиди себе и складывай цифры в столбик или стучи по клавишам фортепиано, то его соотечественники приобретали опыт государственного управления, законотворческой и финансовой деятельности на уровне безусловных рефлексов. Ничем другим просто невозможно было объяснить их способности за короткий срок достигать таких чинов и званий, достичь которых при Совке можно было, только заработав геморрой, простатит и язву одновременно. Еще не позабыв тепло школьной формы, эти молодые дарования влезали в генеральские штаны, занимали руководящие кресла в правоохранительных и контролирующих органах, председательствовали в советах директоров финансовых корпораций, жали на кнопки для голосования на парламентских заседаниях.
Очень рано утром, за час до официального начала рабочего дня, Таратута собрал у себя в кабинете всех руководителей среднего звена на совещание и уверенным (надо отдать ему должное) голосом произнес несколько дежурных фраз из серии "распустились тут без меня" и "вот теперь я наведу порядок".
После чего совещание было объявлено закрытым, но Сычу было велено задержаться. Как выяснилось, только затем, чтобы на повышенных тонах обвинить его, человека с двадцатилетнем стажем работы в органах, в вопиющей некомпетентности, близорукости и полной неспособности направлять и контролировать действия своих подчиненных.
– Вы здесь человек новый и еще не успели вникнуть в то, что показатели работы моего отдела на порядок выше, чем в других службах, – счел нужным вставить Сыч, и совершенно напрасно. Если до этого Таратута был на взводе, то теперь вообще пошел вразнос.
– Показатели твоего отдела, майор, сейчас в следственном изоляторе сидят. По обвинению в убийстве полковника внутренних дел. Вот где твои показатели! Показатели! Можно подумать, я не знаю, как вы эти показатели поднимаете.
Намек был слишком прозрачен, чтобы его не понять. Год назад во время парламентских выборов отец нового начальника УБОПа Михаил Степанович Таратута и заместитель мэра Вадим Мирославович Юрцышин баллотировались по одному и тому же избирательному округу. Избирательную компанию последнего, как уже было сказано, финансировал все тот же Пасечник, но и Лапов со своей стороны тоже гадил, как мог, конкуренту Юрцышина. То фуры с грузом, принадлежащим Таратуте-старшему, сотрудники УБОПа задержат, то склады опечатают. Только все напрасно. У Таратуты тоже подвязки были, не чета Юрцышинским. Он и стал депутатом. Юрцышину после подсчета голосов пришлось довольствоваться почетным вторым местом.
Сам Сыч участия в указанных безобразиях не принимал. Как нарочно, скрутило спину, и он находился на больничном; но теперь из-за ареста Тараскина он оказался самым слабым звеном, на котором Таратута решил испробовать свои силы, прежде чем начать мстить остальным.
– Вы меня обвиняете в превышении полномочий? – слегка повысил голос и Сыч, почувствовав, что терять ему больше нечего.
– Когда я тебя обвиню, будет уже поздно оправдываться. А пока я только предупреждаю, что наведу здесь порядок, даже если мне придется разогнать две трети личного состава. А вот с оставшейся третью я и буду работать. И поверьте, показатели у нас будут такие, как нужно. И все в рамках закона. Только я сильно сомневаюсь, что в этой одной трети окажетесь вы.
– Раз уж мы заговорили о признаниях невиновных людей, хотелось бы заметить, что старшего лейтенанта Тараскина виновным еще не признали. Он пока только подозреваемый.
– Превосходно. Есть чем гордиться. Только учти, когда его признают виновным, я приложу все усилия, чтобы тебя здесь не было. Свободен, майор.
Руслан Петрович вышел, еле сдерживаясь, чтобы не хлопнуть дверью.
– Со мной все в порядке, – сказал он в ответ на неуклюжую, но искреннюю попытку Качибадзе поддержать его. – А ты, Давид, впрямь делом займись. Дай мне одному побыть.
– Уже ухожу. Только информацию вам передам и исчезну. Тут свидетель один объявился. По делу Тараскина. Но если вам не до этого, тогда я попозже.
Тараскин – вот уж действительно проблема из проблем. И даже не потому, что из-за него Сычу скорее всего придется распрощаться с должностью. Проблема состояла в том, что Сыч для себя так и не определил, верит он в его виновность или нет. Подозревает его или нет. Руслан Петрович чувствовал себя как человек, пытающийся одновременно усидеть на двух стульях. Причем на стульях, которые стояли в разных углах комнаты.
– Какой еще свидетель?
Качибадзе достал из кармана цилиндрическую коробочку с витамином С, не спеша открыл крышку, вытряхнул на ладонь четыре таблетки и, не обращая внимания на недовольно покосившегося Сыча, кинул в рот. Сказал, жуя:
– Который видел Тараскина возле дома Лапова в день убийства.
Только этого не хватало. Значит, все-таки Тарас был там, возле дома. А ведь когда совсем недавно он навещал Юлия в СИЗО, то после разговора с ним уже почти поверил, что все обвинения вздорны.
– Он видел его ночью? В котором часу?
– Нет, это было уже днем. Во второй половине дня.
Во второй половине дня полковник был уже мертв. А машина с его телом уже стояла возле дома Тараскина. А сам Тараскин был возле дома полковника. Зачем? Заметал следы?
– Надо было сюда твоего свидетеля привести.
Качибадзе довольно потер руки:
– Так я и привел. Он в коридоре дожидается. Вы должны были его заметить, когда возвращались.
В коридоре и вправду кто-то маячил, но Сычу было не до смотрения по сторонам.
– Давай его сюда.
Свидетеля звали Андрей Витальевич Гоца. Он жил в том же доме, что и Лапов, правда, знаком с ним не был.
Сыч показал ему четыре фотографии, спросив, не узнает ли он изображенных на них людей.
– Вот этот, – Гоца не раздумывая ткнул пальцем в снимок с Тараскиным. – Да я уже показывал его вашему коллеге.
– При каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
– Ну, до знакомства у нас дело не дошло. Я возле машины был. Отъезжать собирался. А тут он. Попросил передвинуть тачку на другое место. Я ему: зачем, а он мне в нос удостоверением ткнул – передвинь, говорит, кому сказал. Весь такой нервный.
– Нервный?
– Вернее будет сказать, встревоженный.
– А машина ваша где стояла?
– Да возле дома.
– Напротив подъезда, где жил покойный Лапов?
– Не то чтобы совсем напротив, но в общем да.
– Лапов тоже ставил на это место машину?
– Тоже. Асфальт ведь общий. Именных мест не было. Кто первый подъедет, тот на пустое место и поставит.
– Что было дальше? Вы подчинились?
– Ну да. Зачем мне проблемы, тем более что все равно уезжать собирался. Отъехал я, стало быть, а самому интересно стало, что он делать-то будет. Остановился я у конца дома. Смотрю за ним. А он на корточки присел и стал асфальт разглядывать. Как бы искал чего. Пальцем землю тыкал. Это уж потом мне сказали, что на том самом месте соседа убили, а тогда я и не знал. Посидел он, значит, немного на корточках, после поднялся и принялся вокруг ходить. К детской площадке прошелся. И все время с головой опущенной, будто бы искал что-то. Какую-то штуку поднял. То ли палку, то ли железки кусок, мне с моего места плохо видно было. Причем так поднимал, будто запачкаться боялся. Через платок. Мне это хорошо видно было. Платок белый такой был, яркий. Посмотрел на эту штуку, которую поднял, головой покачал и на место положил. Потом отошел к скамейке, сел и закурил. И вид такой был у него – потерянный-потерянный.
– И долго он сидел?
– Не знаю. Как он только сел, так я сразу и уехал. Меня жена ждала. Я за ней на работу заехать должен был.
– В котором часу, говорите, это было?
– В четыре. У моей жены как раз в это время дежурство заканчивается.
– А что раньше молчали?
– Да не молчал. Я не знал. Я же в тот же вечер из города уехал. А когда вернулся, в старой газете его снимок увидел, что он, мол, задержан по подозрению… А как увидел, то подумал, что рассказать надо. Может быть, пригодится для следствия, или нет?
– Пригодится, Андрей Витальевич, еще как пригодится, – успокоил Сыч.
– Ну вот. И я так подумал. Поэтому и обратился сразу в мусарню… То есть, извините…
Гоца замолчал и только испуганно хлопал рыжими ресницами.
– Ничего-ничего, продолжайте, – подбодрил Сыч.
– В общем, обратился к участковому, я хорошо его знаю. Ну а он уже коллеге вашему позвонил. И вот я здесь.
Показания свидетеля были оформлены протоколом. Стоило ему уйти, Сыч возбужденно заходил по кабинету. Злосчастная корзина, лежавшая на боку, снова попалась под ноги. Подняв корзину, Сыч аккуратно поставил ее на место в угол. Дурного настроения как не бывало.
– Что-то я не понимаю, чему вы так обрадовались, Руслан Петрович? Вы же не хотели, чтобы Тарас был убийцей. Я, признаться, тоже не хотел. Подозревать подозревал, не без этого, но в глубине души надеялся, что он не виноват. А согласно показанием Гоцы получается, что он знал, что Лапов убит. Еще до того, как обнаружили тело. Откуда знал, если он не убийца или не сообщник? Грустно все это.
– Баран ты, Давид, поэтому и грустно. Ты сам подумай: если он точно знал, что Лапов мертв, зачем он пришел к его дому?
– Мало ли. Преступник всегда возвращается на место преступления. Кстати, вы не помните, чьи это слова?