- Водички попей… - предложила Дуська. - Тут я валерьянку нашла, Зойку отпаивала, когда она по тебе уже и панихиду отслужила…
Юрка жадно хлебнул воды с запахом валерьянки и сел на диван. Ханнелора то ли притворялась, то ли вновь впала в забытье. Клава на кровати заметалась, заворочалась, крикнула в бреду:
- Шестьдесят! Шестьдесят! М-м-м… - и Дуська побежала к ней.
- Поесть бы надо… - сказал Юрка. - Обедали-то во-он когда…
- Вон там, - словно во сне произнесла немка, приподнимая здоровую руку и показывая на привинченный к стене шкафчик.
- Чего там? - спросил Юрка.
- Там есть бульонные кубики, консервы, кофе, еще что-то… - пробормотала немка. - Берите… Тут, в этой же секции, должен быть склад… как это, по-вашему? Неприкосновенный запас… И склад медикаментов…
- Отравить хочешь? Яд подсунуть хочешь, стерва? - опять напряг нервы Юрка, но немка совершенно неожиданно сказала:
- Когда наши солдаты боятся, что их отравят продуктами, они заставляют мужиков кушать первыми. Я могу кушать первой, если вам угодно.
- И будешь! Помереть ты уже сейчас согласна! - заорал Юрка.
- Ну ты и псих, - сказала Зоя. - Разведчик, называется! Что же она, знала, кто к ней придет? Думаешь, она специально для нас у себя в комнате их держала?
- Не для нас, так для себя! - возразил Юрка. - Чтобы живой не даться! Она же за Гитлера готова хоть удавиться, разве по роже не видно?! А у гестапы всегда яд имеется… Мне Зайцев Максим рассказывал, что когда он в гестапо сидел, то там мать одну с ребенком приводили, чтобы она его узнала как партизана. Фюллер, который там заведовал, дает мальцу шоколадку с начинкой и говорит: "Гут, буби! Гут!" Пацан голодный, проглотил… И тут его как пойдет корчить! Он визжит, бьется, а фюллер говорит мамаше: "Мы будем спасать ребенка, если ты скажешь, кто этот партизан и чего он должен тут делать". Ну, не знаю точно… Мать, конечно, с перепугу да сдуру Максима заложила… Да он и не в претензии, раз такое дело… Но фриц-то, зараза, все записал, что мать пацаненка говорила, а после этого говорит: "Я раздумал, ты слишком долго молчала, баба, не будем спасать ребенка!" И стоял, и ржал, пока ребенок не помер… А мать из ума вышла, на него кинулась, он ее из "вальтера", в упор…
Зоя сделала над собой усилие, чтобы не вскинуть автомат и не всадить весь магазин в немку. Ее затрясло так, как несколько минут назад Юрку. Но справилась она с собой сама, без посторонней помощи.
- Я не гестапо, - сказала Ханнелора, - я просто СС…
- Все равно сука! - сказал Юрка. - У Клавы тушенка была, сварим бульон, а? Хоть и консервы, но все же мясные… Американские…
- Что бы вы без американцев делали! - сказала Ханнелора, опять-таки выпрашивая пулю. Но Юрка и Зоя уже привыкли. Для этой стервы жить было мучительнее, чем умирать, так пусть живет, пусть мучается…
Бульон сварили на спиртовке. Пили его из кружек, разделив тушенку на пять частей. Клаву поили с ложечки, как ребенка. Этим занималась Дуська. А немка есть отказалась.
- Подите вы прочь со своим пойлом! - сказала она, но Юрка и Зоя насильно разжали ей рот и ложка за ложкой влили в нее бульон, да еще и заставили съесть тушенку. От горячего ее разморило, и она впала в забытье, на сей раз уже не прикидываясь. Клава тоже уснула.
- Надо будет дежурство установить, - сказал Юрка деловито. По два часа.
- Тебе надо выспаться, - сказала Зоя, - ты сегодня помаялся… Поспи четыре часика, а мы с Дусей вдвоем подежурим. До рассвета как раз…
- Тут, в подземелье, все равно, рассвет или ночь, - усмехнулся Юрка. - Ладно, посплю…
На ночлег он устроился основательно: положил на диван подушку, под подушку положил "парабеллум", "вальтер", автомат пристроил рядом с собой и лишь после этого накрылся своей шубейкой и заснул…
- Выстудится подвал, - поеживаясь, сказала Дуська, - рванули фрицы котельную…
- Эх, перебраться бы сейчас в ту избушку, что здесь раньше была! - вздохнула Зоя. - Там печка русская, никакого мазута не надо. Там даже банька есть!
- Да-а… - сказала Дуська, - хорошо бы…
- Плечо не сильно болит? Жара не чувствуешь? Или озноба?
- Нет, вроде ничего… Я просто чую, что похолодало. В бетоне без отопления нельзя…
- Утром разведаем избушку, а то ночью тут на мины налететь можно…
- Хорошо, если бы она уцелела! - Дуська прикрыла глаза мечтательно, сладко. - Я тут себя уже наполовину мертвой чувствую… И как Клавка под землей работала?!
- А Клавка небось думает: как это ты в самолете летаешь? - усмехнулась Зоя.
- А она и сама умеет, небось с парашютом-то она точно прыгала! Эх, была бы сейчас "ушка", да был бы бензин… Мигом бы довезла! В такую ночь никакой "мессер" не вылетит…
- Мы бы в твою машинку не поместились… - развеяла Дуськины фантазии Зоя. - У тебя два места только…
- Верно… Хотя, конечно, с перегрузом можно было бы попробовать четверых взять… В тебе килограмм пятьдесят есть?
Одна из книжных полок была полностью заставлена фотоальбомами в одинаковых бархатных переплетах. На каждом из альбомов в белых кружках были тушью нанесены аккуратные цифры: 1, 2, 3, 4, 5, 6 и 7.
- Глянем? - спросила Дуська. Зоя не ответила, вытащила альбом № 1. Сразу под обложкой был титульный лист, на котором каллиграфическим почерком было написано по-немецки: "Санкт-Петербург. 1910–1918". На первом листе красовались два одинаковых по размеру фото: мужчина лет сорока, в черном фраке и крахмальной рубахе с "бабочкой", с моноклем в глазу и аккуратно подстриженной бородкой, и женщина много моложе возрастом, в светлом платье с многочисленными пуговками на длинном закрытом вороте, с аккуратно уложенной волнами прической и камеей на черной ленточке. Под фотографиями были надписи на русском языке, сделанные по старой орфографии: "Барон Михаил Карлович фон Гуммельсбах" и "Баронесса Лидия Антоновна фон Гуммельсбах". На следующем листе была изображена баронесса с ребенком на руках в окружении каких-то пожилых женщин в простой одежде, явно прислуги. Рядом была более крупная по формату фотография: группа мужчин во фраках с цепочками на животах, с поднятыми бокалами шампанского, а посередине - барон фон Гуммельсбах. Здесь была подпись только одна: "Крестины. 12 февр. 1910 г." Перевернув этот лист, девушки увидели большую фотографию младенца, голенького, лежащего на животике поверх атласного одеяльца и испуганно повернувшего голову к объективу. Большущие глазенки таращились так уморительно, что у Зои вырвалось:
- Ух ты, какая клопышечка…
А под фотографией было написано по-русски: "Я" и по-немецки: "Ich".
- Вот она какая была… - оглядываясь на спящую Ханнелору, произнесла Зоя. - Такая хорошенькая…
- Маленькие все такие, - равнодушно заметила Дуська, - крути дальше.
Дальше пошли фотографии, на которых обязательно фигурировала Ханнелора. Вот ее, годовалую, ведут за ручки две няньки, вот она сама подбрасывает вверх мяч, вот она сидит за маленьким столиком в окружении огромных кукол. Вот она у елки, увешанной блестящими игрушками, и подпись: "Рождество Христово. 1916 г."
- А ведь тогда война была… - заметила Дуська. - Ишь, буржуйка!
- А может, и помещица, - сказала Зоя. Словно подтверждая ее слова, на следующей странице открылась фотография, сделанная на фоне загородного особняка с крыльцом и колоннами, у небольшого фонтана. Вокруг стояли, как-то странно, неестественно обнимаясь, люди: мужики в косоворотках и смазных сапогах, с картузами на голове, солдаты с георгиевскими крестиками, сестры милосердия в длинных платьях и косынках с крестиками на лбу и, наконец, барон и баронесса фон Гуммельсбах, он в полувоенном френче, она в черном платье с повязкой на рукаве, а также маленькая Ханнелора в сестринском наряде и с большой прямоугольной коробкой в руках. Хоть на этой фотографии надпись на коробке была едва заметной, слишком мелкой, все же можно было прочесть: "Жертвуйте в пользу больных и раненых воинов!", само собой, со всякими "ятями", твердыми знаками и прочим.
- Это, выходит, она для наших солдат деньги собирала? - удивилась Дуська.
- Не для наших, а для царских… - сказала Зоя наставительно, но тут же поняла, что выразилась неточно: под фотографией была дата: "19 августа 1917 года". Царя уже на престоле не было. Жить ему оставалось меньше года.
Больше в этом альбоме фотографий не было. Девушки открыли второй альбом и увидели надпись: "Берлин. 1918–1933". На первой из них Ханнелора была изображена вместе с матерью, обе в черном, сгорбленные, похожие на старух, под большой фотографией барона, затянутой в правом верхнем углу черной лентой. "Годовщина смерти отца", а дальше по-немецки: "14. September 1919". На следующей фотографии рядом с матерью и дочерью стоял какой-то крупный подтянутый мужчина в пиджаке и фетровой шляпе, с усами, закрученными вверх, как у кайзера Вильгельма. Здесь подписи не было, но стояла дата: "17. Juli 1921". В детских чертах лица Ханнелоры уже угадывалось что-то от той, которую увидели девушки. Потом пошли фотографии, где Ханнелора выглядела все более и более взрослой. Школьные подруги сидят рядом на лавочке - 1925 год. Юноша в мундире обнимает уже сформировавшуюся девушку за талию - 1928 год. Ханнелора в купальнике и шапочке на тумбе в плавательном бассейне - 1930 год. Ханнелора с девушками, одетыми в униформу, на фоне большого фашистского флага - 1933 год. Наконец, последнее фото в альбоме: Ханнелора под руку с юношей в черном костюме выходит из церкви в длинном белом платье с фатой и в туфлях на высоких каблуках.
- Замуж вышла… - констатировала Дуська. - А мужик у нее ничего, красивый.
- Здоровый парень, - прикинула Зоя. - Она меня на голову выше, а ему - по плечи…
Под свадебным фото стояли сразу две надписи, обе по-немецки, одна - почерком Ханнелоры: "Der erste Tag: ich liebe dich!", а другая - более острым, мужским почерком: "Ein Nachtigal und eine Rose". Была и дата: "8. Juni 1934".
Отложив второй альбом, Дуська и Зоя стали разглядывать третий. Заголовок у него был не обычный, не такой, как в двух первых. Он был сделан не черной, а алой тушью и гласил: "Meine Liebe. 1934–1936". Вокруг заголовка были яркой гуашью нарисованы алые розы и сердечки. На каждом сердечке были изображены свастики в белом кружочке. На первой странице была большая фотография свадебного пира с женихом и невестой на заднем плане. Все стоят, улыбки, уже немного хмельные морды, штатские черные костюмы с белыми рубашками, эсэсовцы в черных мундирах, какие-то военные, штурмовики с повязками на рукавах. Бутылки, хрустальные бокалы, какие-то суповницы, масса ложек и вилок, а над головой молодоженов огромный портрет Гитлера с чаплинскими усиками и косой челкой. Под портретом - лозунг: "Alles für Faterland und Nation!" На следующей фотографии была изображена большая, с отвернутым одеялом, постель, вокруг которой стояли букеты цветов…
- Хм! - сказала Дуська. - Ну и намек!
Но когда она повернула следующий лист, то у нее вырвалось уже совсем лихое:
- У, мать твою!..
А Зоя покраснела. На постели, теперь уже совершенно раскрытой, лежала Ханнелора в чем мать родила. Она лежала на животе, обнимая подушку и прижимаясь щекой к ней, а зад ее, большой, белый и гладкий, так прямо и лез в глаза зрителю.
- Бесстыдница! - по-старушечьи прошипела Зоя. - Как же это снимали-то?
- Муж, наверно, - предположила Дуська, переворачивая следующую страницу альбома. Тут уж у обеих вырвалось одно и то же:
- Ух ты!
Эта фотография была почти точной копией предыдущей, только вместо Ханнелоры в той же позе, в обнимку с подушкой и голым задом вверх был изображен ее муж, мускулистый, голенастый, с коротко стриженной головой и квадратным подбородком. "Heinz ist allein" - написано было под этим фото. Зоя сказала, морщась от отвращения:
- Может, отложим этот альбомчик? Там дальше наверняка еще похабнее…
- Да поглядим, чего там… - сказала Дуська, которую изображенное на фотографии явно привлекало.
- Ну и смотри, а я не буду, - сказала Зоя и отошла от стола на шаг. Дуська открыла следующую страницу и как-то очень уж пошло хихикнула:
- Уй, Зойка, не могу… Как уж это они обесстыжели?! Глянь!
Зоя поглядела. Снимок был сделан сбоку от кровати, в профиль. Хайнц лежал на Ханнелоре. Ее ноги обнимали его бедра. Дуська долго не закрывала эту картинку и сопела, глядя на нее, а Зоя хоть и возмущенно отвернулась, но все равно эта вопиющая своей откровенностью картинка стояла у нее перед глазами.
- Ведь снимал их кто-то… - произнесла Зойка сердито. - Я бы со стыда умерла, если бы кто-нибудь хоть краешком глаза увидел! А тут сама снимается, да в альбом…
- А все-таки интересно - сказала Дуська. - Наверно, думала, что для памяти надо и это дело снять. У них, у буржуев, моральное разложение и общий кризис… Там за деньги этакое и в кино показывают…
- Они буржуи, пусть и разлагаются, - заметила Зоя, - а нам нечего глядеть, мы комсомолки! Спалить это все надо!
- А вот это не дело! - возразила Дуська. - Смотреть, может, и не надо, а взять их надо с собой, если уходить будем. Тут вся ее биография в картинках! Может, особистам зачем-нибудь понадобится. Муж или еще кто-то… Вон, на свадебной одних эсэсовцев штук десять, может, из гестапо есть или СД. Нет, жечь нельзя! Давай лучше книжки поищем?
- У нее, у этой шлюхи, и книжки небось все похабные… - сказала Зоя.
- Надо бы у Клавы часы взять да посмотреть, через сколько времени Юрку будить… - сказала Дуська, захлопывая альбом. Она подошла к Клаве, убедилась, что она дышит, хоть и с хрипами, но более-менее нормально, и осторожно сняла у нее с руки наградные осоавиахимовские часы. Стрелки на них показывали половину второго ночи…
Глава VIII
Ровно в четыре утра Юрка проснулся, хотя его никто не будил. Он слез с дивана, забрал оружие и сказал, зевая:
- Ложитесь. Я заступил.
- Ладно, - сказала Зоя и осторожно, чтобы не бередить раны, улеглась на правый бок. Она заснула быстро, едва прикоснулась головой к подушке. Дуська сказала:
- А я еще с тобой посижу, можно?
- Спать надо… - сказал Юрка. - Думаете - маленький, не укараулю? Вы у вчерашних фрицев спросите, какой я маленький…
- Да мне просто спать не хочется, - сказала Дуська, покосившись на спящую Зою. - Мы тут немкино прошлое изучали по альбомам. Она всю свою жизнь на карточки засняла, хошь поглядим?
- Глянем… - зевнул Юрка. Они с Дуськой подошли к столу, где лежал альбом № 3. Они пролистали все же альбомы № 1 и 2, которые на Юрку не произвели особого впечатления. Он только сказал сердито:
- Из белогвардейки фашистка выросла…
Третий альбом он тоже начал смотреть без интереса. Во всяком случае, первые две фотографии… Третья сработала. Юрка впился в нее глазами.
- Ну и задница! - сказал он, хихикнув, дернув Дуську за рукав.
- Бесстыжая она, верно? - горячо дыша Юрке в ухо, прошептала Дуська.
- Куда там! - сказал Юрка, чувствуя, как его охватывает приятное возбуждение. Дуська сидела рядом с ним, и ее крепкое бедро грело его ногу сквозь толстую ткань летного комбинезона. Юрке совершенно непроизвольно захотелось прижаться к ней потеснее, но он боялся это сделать… Фотография голого Хайнца ему показалась неинтересной. Голых мужиков он и в бане видал. Но зато следующее фото его поразило под корень.
- Дусь, - хихикнул он, - это они чего… По правде?
- Не знаю… За ноги не держала… - сказала Дуська, тяжело дыша, и как бы невзначай обняла Юрку за плечи здоровой рукой. Ей не терпелось увидеть, что же там дальше… Но следующая фотография их разочаровала. Там была изображена яхта под парусом, а на ней одетые в купальные костюмы Хайнц и Ханнелора. Подписано было так: "Ostsee. Kurisches Nehrung. 24. Juni 1934". Потом была еще одна карточка с яхтой, где Хайнц и Ханнелора были одеты в костюмы пиратов и потрясали бутафорскими ножами и саблями.
- Большие, а дурью маются! - усмехнулся Юрка, оглянувшись на немку, тяжело сопевшую под шубой. Ему показалось странным, что вот эта самая женщина, одетая в форму, которая была для Юрки символом чего-то ужасного, почти адского, оказывается, была в свое время веселой и могла шутить, смеяться и очень любить своего мужа. После карточки с "пиратами" была фотография на теннисном корте, потом фотография в турпоходе: Ханнелора и Хайнц лезут на какую-то каменистую гору. Их проглядели не задерживаясь.
- Во! - шепнул Юрка, когда Дуська перевернула лист. Фотография была сделана на природе, на какой-то полянке, заросшей высокой травой и цветами. Ханнелора лежала в траве, под головой ее был рюкзак, светлые волосы распущены, руки и ноги разбросаны в стороны. На ногах у нее были спортивные штаны, а клетчатая рубаха на груди расстегнута, и наружу, на обозрение Юрки и Дуськи, были выставлены большие груди. Хоть Юрка уже и видал их мельком в натуре, но здесь, на фотографии, они казались какими-то особенно привлекательными, и Юрка их рассматривал, сопя, чувствуя, как напрягается его тугая, молоденькая плоть, его великая тайна… Как раз в это время Дуська пододвинулась ближе к нему и, перенося руку, неожиданно коснулась этой самой плоти…
Женщины из универсального Зоиного взвода относились к Юрке по-матерински или по-сестрински. Юрка, конечно, иногда задерживал взгляд на голых плечах или икрах женщин, стирающих белье, но никогда бы ему не пришло в голову, как Сашке Сидорову, например, подсматривать за бабами в бане. Юрка прекрасно представлял себе, что его время еще не настало. "Вот победим, тогда…" - думал Юрка.
…Когда Дуська его коснулась, он необыкновенно смутился и от этого напустил на себя невероятную суровость и грубость.
- Ишь, сиськи выставила! - ткнув пальцем в фотографию Ханнелоры, сказал он грубоватым баском, словно не замечая прижавшейся к нему Дуськи. А между тем не фотографическая, а самая что ни на есть натуральная грудь Дуськи, хоть спрятанная под комбинезон, пахнущий порохом и авиабензином, заляпанный маслом, была совсем рядом и прижималась к его лопаткам все теснее и теснее.
Следующая картинка была еще отчаяннее. На ней Ханнелора лежала на спине, совсем голая, с запрокинутой головой и раздвинутыми ногами. Это было тоже снято в траве, но с более низкой точки…
Юрка рассматривал фотографию, а Дуська, прижимаясь грудью к Юркиной спине, чувствовала, как колотится его сердце и как часто, возбужденно он дышит. Дуська воровато оглянулась: Клава, немка и Зоя спали как убитые. "Господи! - пронеслась у Дуськи отчаянная мысль. - Ведь завтра не ровен час убьют! Сегодня ранили, еще неизвестно, как от этой раны выживу… Неужто так и пропаду?" Все Дуськины инстинкты забурлили у нее в душе, а по телу прошла тугая, горячая волна желания… "Как ему сказать? - мучилась Дуська. - Ведь пацаненок еще, испугается, девки проснутся - сраму не оберешься! Удавиться охота!"
Третья картинка из серии "На природе" изображала Хайнца и Ханнелору на той же полянке, только теперь Ханнелора лежала на своем супруге, по-лягушачьи подтянув ноги, согнутые в коленях, и выставив прямо в камеру голый зад… Дуська от этого уже не могла себя сдерживать.
- Слушай, Юрчик, - прохрипела она, - не надо все это глядеть…
Юрка поглядел на скуластое, обветренное, красноватое, как у пьющего мужика, Дуськино лицо, обтянутое кожаным шлемофоном на меху, совсем мужское, если бы не слезы в уголках карих глаз, и спросил изменившимся голосом:
- Ты… чего… тетя Дуся… Чего ты плачешь?..