Далее по этому же случаю. Прикомандированный к моей группе для прохождения вторичной стажировки юнкер обратился за разрешением подать жалобу на несправедливость. Поскольку жалоба на вас, господин капитан, юнкер просит разрешения обратиться выше по команде.
Юнкер утверждает, что, как явствует из его наблюдений, в номере Себастьяни в гостинице "Амбассадор" коридорный произвел обыск за плату, полученную от того самого агента "Деловых советов и защиты", которого, по вашему мнению, юнкер прозевал в Донмыонге. Юнкер не оспаривает вашего мнения, но будет жаловаться на отказ возместить его расходы (подкуп коридорного), произведенные при выявлении личности, по заданию которой производился обыск в номере Себастьяни, поскольку денежный отчет был представлен после вашего решения о переэкзаменовке по практике слежки…"
Капитан сдвинул очки на кончик носа и, подняв брови, посмотрел на лейтенанта поверх оправы.
- Випол, - сказал Супичай, - расходы юнкера возместить. Самого поощрить. Его жалоба обоснована. Поставить его в известность о моем выводе. Затем…
Повинуясь жесту начальника, лейтенант уступил Супичаю место у компьютера.
- Отвернись, - приказал Супичай, после чего набрал код доступа базы данных центрального компьютера полицейского управления на Аютхайя-роуд. Ни кода, ни того, что появится на экране, лейтенанту знать не полагалось.
Капитан увидел на экране, что "Деловые советы и защита", как и Индо-Австралийский банк, принадлежат одному человеку - Бруно Лябасти, а его сын, проживающий в Бангкоке финансист Жоффруа Лябасти-младший, управляет бангкокским отделением банка. Он увидел также, что бангкокское отделение Индо-Австралийского банка в последние месяцы заметно расширило свою клиентуру за счет людей, подозреваемых в закупке, переправке и реализации "товара", а также размещении в Америке грязных денег и последующем возвращении их в Бангкок.
Введя код для дополнения данных, Супичай отстучал на клавишах: "Предположение: Жоффруа Лябасти-младший, директор местного отделения Индо-Австралийского банка, потому и директор, что он сын своего отца и живая гарантия сохранности денег теневых вкладчиков".
Капитан выключил компьютер.
- Випол, на это направление запусти юнкера. Более серьезными силами не влезать. Нам это ни к чему. Я имею в виду соревнование с профи из "Деловых советов и защиты", суетящихся вокруг русского. Если начальство заинтересуется, доложим, что меры приняты. В случае неуспеха этих мер объясним осечку нерадивостью юнкера. Он ведь не сдал зачет однажды? Да ещё склонен к интригам и жалобам. Ясно?
- Ясно, господин капитан.
- Пусть формирует себе репутацию склочника и неудачника… Ссоры с коллегами… После училища не присвоим лейтенантское звание. Получит штабного сержанта… Думаю, те, кому следует, это приметят и предложат обиженному компенсацию. В конторе, где не прибавляют жалованья, прибавляется предателей. Пусть внедряется к ним… Пора готовить резерв, лейтенант. Никто из нас не бессмертен… Знать будем ты, он и я. Вот так, Випол.
Капитанское лицо очерствело.
На черно-белом экране телевизора заключенные, выстроившиеся у решетки, ритмично и в лад разевали рты.
Супичай вдавил кнопку внутренней связи.
- Здесь капитан Супичай. Почему заключенные поют, караульный?
Випол ухмыльнулся, заметив, как начальник задергал под столом сверкающим полусапогом на молнии. Капитан недолюбливал, как он говорил, умников из университетов. Начальником участка "Лумпини" назначили как раз такого. По его приказу караульный заставлял заключенных петь, поскольку песни отвлекали от мыслей о предстоящем допросе и мешали готовить новые порции лжи… Такое объяснение хоровому пению капитан и выслушал.
Виполу это тоже не нравилось. В тюрьму сажают не для спевок.
- Юнкер приводил детали по обыску, произведенному в номере русского человеком из фирмы "Деловые советы и защита"? - спросил капитан.
- Юнкер донес, что агент получил от коридорного шпильку, которую подобрала горничная, прибиравшая номер. Шпильку для волос. Вещица не стоила бы внимания, если бы её потеряла девица доступных достоинств из бара. Но в номер приходила женщина-фаранг. Шпилька её. Вот тогда-то юнкер и пришел к выводу, что обнаружил "новость". А именно - узнав о шпильке, агент "Деловых советов и защиты" посчитал её для себя интересной.
Красная шестиэтажка с балкончиками, безликая, словно тюремный корпус, стояла так, будто готовилась сползти с холма, мимо подножия которого по широкой дуге Патерсон-роуд несся поток машин. Ворота в низкой ограде раздвинулись. Открылся знакомый Севастьянову двор, мощенный неровными плитками. Пожухлая травка пробивалась на стыках.
Этот дом Севастьянов мог бы обойти, не споткнувшись, с закрытыми глазами, хотя здание отличалось нелепостью внутренней планировки. Мрачные и гулкие лифты открывались иногда в кухнях квартир. Через квартиры же приходилось пробираться в конторские помещения, лавируя между столами с кастрюльками и чайниками, обходя навечно закрытые железные шкафы неизвестно с чем, опускаясь по лестнице на пол-этажа и снова поднимаясь на эти же пол-этажа через десяток шагов. У некоторых комнат были высокие пороги, в других сразу за дверями разверзалась яма.
В огромном доме размещалось от десяти до пятнадцати человек, но и они существовали в тесноте. Покойный Петраков называл здание, присмотренное главой представительства московского холдинга, памятником ослиному глубокомыслию. Глава, которому, конечно, донесли об этом, целый месяц не разговаривал со своим заместителем по финансовым вопросам на личные темы… Но, как бы там ни было, спустя два года и после капитального ремонта помещение по-прежнему походило на архитектурное обрамление многоэтажных стойл. И натаскали в них, судя по тому, что шкафов прибавилось, ещё больше…
Севастьянова никто не ждал, приветов он не привез, нынешний глава представительства и его заместитель находились в отлучке. Дежурный комендант - жена экономиста, который "тоже уехал на протокольное мероприятие," - вручила Севастьянову под расписку ключ и удивилась, что прибывший знает, где находится отведенная ему комната и как к ней пройти. Оторвавшийсь от старого номера "Московского комсомольца" и подняв одутловатое, мучнистое из-за пребывания в кондиционированном воздухе лицо, она сказала, будто спохватившись:
- Ах, ну да… Вы же Севастьянов!
Застелив поролоновый казенный матрац привезенной простыней, Севастьянов лег спать.
Разбудил его аромат жарившейся на оливковом масле картошки. Севастьянов надел брюки, футболку и выглянул на кухню, которую ему предстояло делить с пожилой дамой в сарафане, покрытом рисунками золотистых драконов. Звали её Мария Фоминична. С испугом она сообщила, что ему придется работать у нее, старшего бухгалтера, в подчинении. Картошкой не угостила.
До вечера Севастьянов гулял по Орчард-роуд и Скоттс, примечая, как переменились и стали изощреннее витрины, одежда и манеры фланирующей публики. Сингапур привычно богател, обзаводился уже и собственным шиком, возможно, перенятым у японцев. Севастьянов вдруг подумал, что приехал в развитую индустриальную страну из развивающейся, а не наоборот, как было бы несколько лет назад…
Нелегкие мысли одолевали его и утром, после разговора с главой представительства. Он обрекал новоприбывшего сотрудника на счетоводческую рутину, а это значило, что через два-три месяца Севастьянов, вне сомнения, истратит последний запас веры в себя, а заодно и в разумность начальственных решений. Севастьянов вдруг осознал, что не знает, как противостоять надвигавшемуся профессиональному унынию. Металлическая мебель вызывала кислую оскомину. Древние компьютеры, которые "из экономии" никто не решался выбросить, трепали нервы. Долгие поиски нужной подшивки среди груд пыльных папок - надо же "посмотреть, что и как делалось раньше" - даже ту малую толику разумного, что ещё оставалась в работе, превращали в большой конторский идиотизм.
Потянулись безликие дни. После отправки отчета о встречах с Жоффруа Лябасти в Индо-Австралийском банке и вице-директором "Бэнк оф Америка" серьезных забот не возникало. Москва - иначе говоря, Людвиг Семейных хранила молчание. Севастьянова забывали. Шлайн запретил возникать даже по электронной почте.
Севастьянов подмечал, что своим появлением в представительстве он насторожил сотрудников. Попадая в оперативный зал, чувствовал: в разговоре пауза, меняют тему. Однажды из-за неплотно закрытой двери кабинета, в котором размещался инженер по транспорту, донеслось:
- Петраковское воровство не доказано! Чего трепать зря… И Севастьянов никакой не блатной. Поймали бы - сидел бы…
Работы почти не давали. Платежные ведомости, проверка счетов по мелочам, приведение в порядок архива… Сидя в своем кабинетике, Севатьянов много читал - примущественно не по делу. Даже гулял в рабочие часы, а уж после работы - тем более. Неторопливо бродил по Стэмфорд-роуд, которую в прошлом по причине занятости видел лишь из окна машины. Разглядывал гостиничные комплексы "Марина-мандарин", "Ориентал" и "Пан Пасифик", поражаясь изощренной строительной и инженерной технологией. Его подавляла мысль, что дома, в России, даже немногие избранные судьбой не имели ничего подобного. Заказывая здания для таких же целей, они и вообразить не могли, что можно подняться до столь высокого комфорта и фантазии.
…В тот дождливый день Севастьянов брел по набережной Елизаветы. На парапете скакали черные индийские скворцы, ловившие желтыми клювами капли мелкой мороси. Белый цементный лев, символ Сингапура, изрыгал из пасти поток воды в залив Марина-бей. В коричневом сампане согнутый китаец безостановочно, словно заводная игрушка, выплескивал красным черпаком дождевую воду за борт. Бриз доносил с гнездившихся у причальных свай джонок запах сушеной рыбы, соевого соуса, прелых фруктов, разваренного риса и пролитого горючего.
На мосту Андерсена Севастьянов внезапно понял, что ни дня, ни часа колебаться и трусить больше не в силах.
Перейдя мост, он миновал корпус Шанхайско-Гонконгского банка, здание Тихоокеанской страховой компании и небоскреб "Банка четырех океанов", разыскал в скверике будку телефона-автомата. Номер, по которому Севастьянов полтора года названивал по поручениям Петракова, ответил сигналом "занято".
Он повесил трубку.
Под баньяном, пережидая дождь, рассаживались на траве школьницы-индианки, подтыкая под жилистые толстые ляжки форменные мини-юбки.
Судьба испытывала. Давала время подумать.
Колебаний Севастьянов не чувствовал.
В приемной адвокатской конторы "Ли и Ли" секретарь не сменился. До Севастьянова донесся знакомый голосок тамилки, хрупкий и тихий:
- Бюро адвоката Ли. Добрый день. Чем могу помочь?
- Добрый день, мисс Сулачана. Говорит Севастьянов из русского представительства. Как поживаете?
- О! Господин Севастьянов! О, сколько же времени минуло? О, да вы живы! Ах, да, простите, это господин Петраков скончался… О! Как вы поживаете? Вам назначено?
- Нет, не назначено… Возможно, мэтр Ли выкроит полчаса в конце рабочего дня? С вашей помощью, конечно, мисс Сулачана…
- Вы неисправимый подлиза, господин Севастьянов… Сейчас три пополудни. Четыре тридцать… Пять пятнадцать… Секунду!
Звуки в трубке умерли. Мисс Сулачана переключилась на шефа.
Но страх в Севастьянове сидел. Не вытравимый страх перед "своими", хотя уже много лет, с того времени, как он ушел из "Внешэкономбанка", кто для него "свои", а кто - "не свои", измерялось особым мерилом. Своими были, возможно, Ефим Шлайн, стряпчий Ли, этот понурый журналист Шемякин и консул Дроздов… А чужие? Это ясно и без всяких "возможно": московский банк, приславший его на работу, то есть генеральный директор и Людвиг Семейных, символизирующие Россию… Впрочем, Шлайн тоже мог бы символизировать Россию, но внутренней уверенности в этом не было. Даже после встречи со Шлайном в самолете, на котором Севастьянова выпроводили из Турции. Севастьянов и теперь сомневался, что Шлайн представляет российские органы…
После многомесячных ходатайств, в которых активно участвовал Международный христианский комитет по эмиграции, Севастьянова - тогда он ещё оставался Войновым - перевели из лагеря Йогзат в центральную тюрьму в Анкаре. Последний допрос, два дня ожидания, доставка под конвоем в аэропорт, затем рейс компании "Олимпик эйруэйз" на Афины… Когда в "боинге-727" Лев Александрович выходил из туалета, с кресла у иллюминатора привстал лысоватый человек и помахал ему рукой, далеко высовывавшейся из манжеты сорочки.
- Я вас не знаю, - грубо сказал ему Войнов.
Его мутило, в туалете он пытался искусственно вызвать рвоту, подозревая, что его отравили в аэропорту - если не турки, то агенты ЦРУ. Один тип со странным именем Бо Казальски настойчиво крутился рядом все последние недели войновского гниения в йогзатском двухэтажном бараке. Притворяясь беженцем из Польши, Казальски настырно лез в душу с разговорами и довел Войнова до бессонницы и депрессии. Чтобы отвертеться от общества липучего агента, приходилось изображать больного, валяться на койке, и кончилось это испорченным желудком… Явно по наводке Бо к нему подселили трех вьетнамцев, державшихся совершенно по-свински. Они испражнялись в те же эмалированные тазы, в которых готовили невыносимо вонявшую сырую рыбу, чесали, сняв носки, сопревшие пальцы, рыгали, не понимали ни слова по-английски и однажды предприняли попытку избить Войнова.
Теперь, в самолете, возник новый тип, которому Бо Казальски, судя по всему, передал эстафету.
- Вы писали в правозащитную организацию "Международная амнистия Канады" по адресу Оттава, улица Кланрональд, пятьдесят один семьдесят два? - спросил тип.
Войнов, подсмотревший этот адрес у вьетнамцев, которые выдавали себя за католиков, преследуемых на родине, действительно обращался в такую структуру, а когда пришел ответ, заполнил и вернул присланную анкету с приложением трех фотографий. Заодно вложил в конверт и подробное описание психологической пытки, которой он подвергался, а также официальную жалобу на действия агента ЦРУ Бо Казальски.
- Да, писал, - сказал Войнов обреченно. - Кто вы такой?
- Зовите меня Ефим Павлович, - сказал незнакомец. - Поговорим в сторонке?
- Как вы докажете, что именно к вам пришло мое обращение?
Человек, назвавшийся Ефимом Павловичем, вытянул из кармана пиджака ксерокопии послания, анкеты и жалобы. Когда он пошел впереди Войнова между кресел, кисти его рук, заброшенных за спину, оказались почти под ягодицами.
В Афинах, не покидая аэропорта, они просидели три часа в ресторане. Ефим Павлович объяснил, что дорожка в будущее у Войнова одна - грязная и низкооплачиваемая работа в какой-нибудь западной стране, пусть даже в США, поскольку турки пришли к выводу, что бегство из Анапы морем ловкое притворство. Без специальной подготовки и поддержки пересечь Черное море на гирлянде пинг-понговских шаров в феврале физически невозможно… Свои выводы турки, естественно, не скроют от спецслужб тех стран, в которых Войнов окажется в будущем. Так что настоящего паспорта где-либо ему никогда не видеть, как собственных ушей, а потому, наверное, лучше отдаться на милость российской разведывательной конторе, которую представляет Ефим Павлович.
Войнов был уверен, что человек, назвавшийся Ефимом Павловичем, - агент ЦРУ, который "косит" под российского контрразведчика. Он так и сказал. Лысоватый очкарик вскочил и, похохатывая с видимым удовольствием, забегал вокруг столика, как бы разминаясь от долгого сиденья.
- Тогда вы понимаете, что по прибытии в Америку я смогу упечь вас в тюрьму? - сказал Ефим, отсмеявшись. - За шпионаж. Это двадцать лет. Минимум. Но есть и выбор.
- Скажите какой?
- Вернуться через некоторое время в Россию и поработать на меня дома, а потом, возможно, и за рубежом, при этом по специальности…
Через два месяца, излечившись в Карловых Варах от болячек, нажитых в Турции, Войнов поездом приехал в Брюссель на Алексеевские информационные курсы имени профессора Карташова. Лекции о положении в России читал полковник российской экономической контрразведки Ефим Шлайн. Спустя полгода Войнов был уже в Москве - с "советским", если судить по коркам и символике, паспортом на имя Севастьянова. Он позвонил в отдел кадров финансового холдинга "Евразия" и попросил принять его для обсуждения вопроса о возможном получении должности в банковском подразделении. Этого звонка ждали, и Севастьянова направили к Петракову.
С тех пор Лев Александрович никогда не видел Шлайна. Полковник не поздравил его и с законным браком, когда Севастьянов женился на Оле. Ефим, если верить Семейных, появился в банке у генерального в канун отъезда Севастьянова в Сингапур. Но с Севастьяновым в контакт не вступил…
…Тамилка приветливо сообщила Севастьянову, что Ли-старший назначает ему встречу через пятнадцать минут в своей нынешней конторе на шестнадцатом этаже нового здания у пересечения Телок-роуд и Шентон-уэй. Совсем рядом…
Севастьянов поднялся по эскалатору на переход, нависший над улицей. В стеклянном стене небоскреба, расчерченной стальными перекладинами на квадраты, отражались автомобили, серое небо и облака. Охранник с латунной кокардой, на которой сверкала надпись "ДСиЗ" - "Деловые советы и защита", сверился со списком. Переспросил:
- Господин Себастьяни?
В петраковские времена контора "Ли и Ли", располагавшаяся тогда ещё в старом здании, не охранялась.
- Соболезнования, соболезнования, - скороговоркой бормотал Ли, усаживая Севастьянова на диван в углу обширного кабинета. Диван перевезли из прежнего помещения, и казалось, что Петраков здесь по-прежнему, только вышел на минутку.
Стен в полном смысле слова здесь не было, стальные рамы держали только стекло, и Севастьянов словно бы парил над улицей. Внизу на уровне третьего этажа ветер силился раскачать набухший от дождя плакат профсоюзников с надписью "Лучшая жизнь - это качественный труд!"
- Поджидал вашего звонка, поджидал, - гнусавя на "оксфордском" английском, приветливо сказал Ли, у которого на облысевшем темени прибавилось старческих веснушек. Однако узкое лицо с пергаментной кожей и спокойным взглядом выцветших глаз не изменилось.
Севастьянов развел руками. Тронул узелок галстука.
- Понимаю, теперь вы один, надо осмотреться. Мне сообщали, что вы вернулись, господин Севастьянов. Рад встрече… Итак?
В складке, идущей от уголка губ к подбородку, у Ли-старшего посверкивала слюна. "Сколько же ему теперь? - подумал Севастьянов. - За восемьдесят определенно…"
Ли выпростал из кармана рубашки коробочку радиотелефона и сказал:
- Мисс Сулачана, русскую папку, пожалуйста… Итак? - повторил он.
Следовало сразу развеять возможное впечатление, что он, Севастьянов, явился с чьей-то санкции.
- Мэтр, это - визит вежливости…
Ли внимательно посмотрел на него.
- Я не имею полномочий квалифицировать свой приход к вам как-то иначе. Пока… в настоящее время… то, что я собираюсь сказать… это даже не консультация. Я хочу, чтобы вы выслушали меня. Просто выслушали. Не более.