В шесть часов утра без гимнастерок, в одних нательных рубахах, невзирая на январский мороз, нас выгоняли на кросс протяженностью в три километра, потом следовала основательная физзарядка, скорый завтрак и развод по учебным классам, где нам объяснялись все возможные способы побегов из тюрем и зон, методы противодействия таким способам, преподавалась последовательность оперативно-розыскных мероприятий в тех случаях, когда побег все- таки произошел, открывались секреты устройства специальных техсредств, и за час до обеда занятия завершались, после чего, от души намаршировавшись по плацу, мы шли в столовку, а из нее - снова в учебные классы. До ужина, как правило, мы успевали совершить марш-бросочек с полной выкладкой, почистить оружие и после без ног свалиться в койку по самой желанной команде "отбой".
Провинившихся или же схвативших на занятиях "неуд" сослуживцы провожали в ночной наряд, как отправляющихся на страшную пытку, ибо после каторжного черного труда на протяжении всей ночи штрафникам предстояло ровно в шесть часов утра присутствовать на зарядке и умудриться затем ни в коем случае даже носом не клюнуть на уроках, иначе автоматически обеспечивался наряд и в следующую ночную смену.
Я, слабо соображавший в технических дисциплинах, вскоре досконально изучил все тонкости бессонных мытарств. Спасибо моему спортивному прошлому! Не будь его, - закалившего мое тело и, не постесняюсь сказать, волю, даже не знаю, как бы я выдержал такую муку.
Правда, существовала в школе и определенная свобода выбора между продолжением учебы и ее досрочным прекращением. Те, кто не желал платить сегодняшнюю высокую цену за будущие сержантские лычки и привилегированное положение инструктора, могли подать рапорт и отправиться в конвойную солдатчину, однако заранее оговаривалось: малодушных, неоправдавших надежды своего полкового начальства ждет продолжение службы в таких условиях, в сравнении с которыми наша школа - дом отдыха.
Так что желающих сделать свой выбор в пользу солдатчины среди моих сокурсников не было. Мы дружно и отчаянно претерпевали все тяготы курсантского бытия, находя изощреннейшие методы иной раз и "сачкануть" как на занятиях, так и в нарядах.
Воскресным свободным - ха-ха! - днем, выметая снежок с плаца с одним из своих товарищей по несчастью совместной службы, услышал я от него следующее:
- Слушай, меня этот концлагерь достал…
- Ты не оригинален, - хмуро заметил я, орудуя метлой.
- Хотя бы недельку перерыва… Хотя бы день! Я, дурак, из Магадана в Москву рвался как… в рай небесный! А сейчас думаю: лучше б уж, что ли, на вышке… А чего? Стой себе, кури… бамбук!
- Ты не один в Москву рвался… - бурчал я.
- Разговорчики, товарищи курсанты! - прервал наш диалог голос вездесущего надсмотрщика-сержанта. - Снег между плитами вымести тщательно!
Да, Москва была рядом, за забором… Но толку! За месяц своего пребывания в каких-то тридцати минутах езды от родного дома, я всего лишь раз, и то буквально чудом, умудрился позвонить из части матери и выпросить у начальства краткое свидание с ней на КП.
Никаких положительных эмоций из свидания я не вынес, а только болезненно ощутил, что нахожусь в некоем параллельном пространстве с миром нормальных людей, который существовал в каких-то считанных метрах от проходной, но был отделен от меня прочнейшей прозрачной перегородкой, перейди которую - тюряга!
Мать, утирая слезы, говорила, что встречалась с бывшим мужем- полковником, прося его принять участие в моей воинской судьбе, на что муж поведал ей о сегодняшней для него невозможности предпринять что-либо в мою пользу, да и об известной опасности каких бы то ни было протекций, поскольку дяди из шпионского ведомства, жаждавшие моей географической удаленности от столицы, могли в любой момент встрепенуться и устроить меня охранять, к примеру, не зеков, а особо ценные радиоактивные материалы.
- Потерпи, необходимо выждать время, - говорила мать.
- Да-да, - кивал я рассеянно, сам же думая не о каких-то несбыточных перспективах в своей армейской карьере, а об очередном ночном наряде, тяготы которого можно было бы здорово уменьшить, если сейчас привалиться щекой к мамочкиной дубленке и хотя бы пятнадцать минут глубоко и безмятежно поспать…
Но пугать маман такой просьбой, естественно, не стоило. Как и предаваться каким-либо надеждам. Хотя бы потому, что строительство воздушных замков - дело приятное и легкое, а снос их - тяжел и неприятен.
Сослуживец, очищавший совместно со мной плац от смерзшихся осадков, прошептал, улучив момент, когда сержант отошел по нужде за мусорный бак:
- Сегодня после обеда мойка окон в казарме. Я вот что думаю, Толь: может, я того… ну, как бы оступился с подоконника, а ты подтвердишь, что случайно… Чтоб членовредительство не пришили…
- А смысл?
- Третий этаж. Приземлюсь на лодыжку - месяц госпиталя гарантирован! Кайф!
- Лучше уж на простуду закоси…
- Ха! Ты что, начальника медчасти не знаешь? Старуха, майор… По-моему, она практику в Бухенвальде проходила… Ты к ней придешь с простудой, уйдешь с пятью нарядами вне очереди… У нее госпитализация только по жизненным показаниям. Вернее, по несовместимым с жизнью…
- Разговорчики, курсанты! - зарычал из-за бака сержант.
- Яволь, унтерштурмфюрер! - прошептал мой сокурсник, имитируя энергичный мах метлой.
- Ну давай, парашютируй… - согласился я.
Однако от трехэтажного прыжка товарищ мой воздержался, благоразумно решив не рисковать своими нижними конечностями, еще способными пригодиться в дальнейшем, тем более, несмотря на неимоверные нагрузки и изуверскую дисциплину, умереть бы ему ни при каких обстоятельствах в сержантском инкубаторе не дали, хотя и жить - тоже.
В свою очередь я, творчески идею товарища переработав, на одной из тренировок в гимнастическом зале симулировал сначала неловкое падение с брусьев, а затем - сотрясение мозга, подгадав при этом момент, когда многоопытная старуха-майор медчасть покинула и ее замещал фельдшер-сверхсрочник, безграмотно принявший мой учащенный - после основательной физической нагрузки - пульс за симптом резко поднявшегося артериального давления и после укола магнезии отправивший меня во избежание какой-либо ответственности в Реутово, где располагался госпиталь внутренних войск.
В госпиталь меня привезли вечером на армейском "уазике", за что сопровождавшая больного медсестра получила изрядный нагоняй от дежурного врача-полковника, ибо транспортировать меня, оказывается, предписывалось в лежачем положении, на подвесной койке и соответственно на специально оборудованной для того машине.
- Вы у меня под трибунал пойдете! - орал полковник на несчастного медработника, перед которым я мысленно извинялся, одновременно не без опасений раздумывая о том, что будет со мной, если вскроется факт симуляции.
Пронесло.
Я сослался на тошноту, темные точки, плавающие в глазах, боль в затылке и вскоре очутился на восхитительно широкой и мягкой кровати - именно кровати, а не на какой-то койке! - в хирургическом отделении госпиталя.
На ужин - прямо в постель! - мне принесли королевский закусон, где фигурировал кусок настоящей, без жилочки, говядины и, что меня поразило действительно до сотрясения мозгов, - свежий по-ми- дор! Я уже забыл, как он и выглядит-то, помидор этот… И вкус его - тепличного, пресного, не видевшего ни настоящей земли, ни солнца, показался мне божественным.
В палате вместе со мной лежали выздоравливающие после операций по удалению аппендицита двое молодых офицеров и полковник-интендант со сложным переломом руки.
Лейтенанты принесли интригующую весть: после ужина в зале на первом этаже ожидался просмотр свежего приключенческого кинофильма.
Желание поспать боролось у меня со стремлением обозреть закоулки госпитального рая, влекла также возможность приобщения к новинкам кинематографа, и, накинув халат, я поспешил на первый этаж.
По госпиталю тем временем разнеслась тревога: из палаты исчез больной с тяжелым сотрясением мозга!
В разгар сеанса я был из кинозала выдворен, сурово отчитан все тем же дежурным полковником, уже всерьез, как понимаю, усомнившимся в правомерности предварительного диагноза, и вновь уложен на комфортабельную кровать с угрозой конфискации нижнего белья в случае повторения самовольных отлучек.
Утром, после завтрака, злой дух нашептал мне о необходимости срочно позвонить маман, дабы сообщить о своей выдающейся передислокации в больничные покои, однако, вернувшись от телефона- автомата, находившегося в холле, в свою палату, я застал там группу врачей и понял, что пропустил обход, который был обязан встретить на своем рабочем месте, то есть в постели.
- Я извиняюсь… - начал я.
- Опять в кино ходили? - последовал ледяной вопрос.
- В туалет…
- Ну-ка выйдем, - обратился ко мне один из офицеров в белом халате, как впоследствии выяснилось - мой лечащий врач.
Вышли.
- Так, Анатолий, - сказал он. - Простой и честный вопрос: сколько тебе надо здесь отлежать?
Голова у солдата, как говаривал наш ротный, - чтобы думать, а мозги - чтобы соображать.
- А сколько можно? - нагло спросил я.
- Двадцать дней гарантирую. Хватит?
- Спасибо, доктор!
- Не все так просто, Толя. Я учусь в академии. И тебе придется переписать очень много конспектов.
- Чем-чем, - сказал я, - но конспектами вы меня не запугаете.
- Почерк у тебя разборчивый, надеюсь?
- Надо - будет каллиграфический!
Кстати, после этих двадцати восхитительных дней у меня на всю жизнь закрепилась способность бегло писать отчетливыми печатными буквами хотя бы и многие страницы любого текста. Как на русском, так и на английском.
Талант, в дальнейшем оказавшийся невостребованным.
Жизнь в госпитале протекала размеренно и сытно.
Вечером, на сон грядущий, в казенном овчинном тулупе и в валенках я отправлялся подышать воздухом, бродя по темным зимним аллеям, где однажды столкнулся с разговорчивым мужчиной средних лет, одетым в хорошую дубленку и в такие же, как у меня, больничные валенки, что выдавали его принадлежность к категории пациентов.
Мой собеседник представился Василием Константиновичем, на вопрос: в каком, дескать, звании - поморщился, ответив кратко: две звезды в одну линию, и на мое уточнение: "Прапорщик? " - кивнул сокрушенно: мол, извиняй, а до больших чинов не дослужился.
Мужиком он оказался остроумным, свойским, на вечерних прогулках мы поведали друг другу кучу анекдотов, и как-то я даже посетовал вслух, отчего, дескать, не служу под командованием такого вот милейшего старшины, а попадаются мне неизменно какие-то дуболомы и людоеды.
- Задолбали командиры? - поинтересовался Константиныч - так я уже его называл - с сочувствием человека, на собственной шкуре испытавшего все жесткие пинки армейской судьбы и определяющих ее лиц.
- Не то слово! - откликнулся я. - Террор двадцать четыре часа в сутки. По три-четыре ночи в нарядах, кормежка - помои, масло и мясо налево идут, никаких увольнений в город, а вот когда начальство с инспекцией приезжает, тут тебе и салфеточки на столах, и даже конфетки, вечерний киносеанс… благолепие, в общем!
- Потому что об инспекции знают заранее, - умудренно сказал Константиныч.
- Естественно!
Я еще около часа живописал прапорщику ужасы курсантского бытия, упомянув, кстати, о предложении своего сокурсника сигануть с третьего этажа, дабы очутиться здесь, в больничной нирване, как о наглядном примере доведения человека до крайней степени отчаяния, но Константиныч, служивший, по его словам, среди бумагомарателей в каком-то штабе и оторванный от бытия низших слоев, воспринимал мои рассказы как нечто научно-фантастическое, хотя недоверчивое сопереживание мне выказывал.
В холле госпиталя мы с ним простились, я дружески хлопнул Константиныча по плечу, направляясь в свое отделение, но тут заметил замершего у лифта соседа по палате - полковника с загипсованной клешней, смотревшего на меня с каким-то страдальческим укором.
- Болит рука? - поинтересовался я, преисполнившись чувством сопереживания.
- Так вот почему вы служите в Москве… - молвил полковник. - А говорили: распределение, случайность…
- Не понял.
- Что ж тут не понять… Может, вы не знаете и того человека, с кем только что распрощались?
- Знаю… Константиныч…
- Василий Константинович.
- Ну… - Я начал предчувствовать нечто нехорошее.
- Заместитель министра внутренних дел.
Возникла пауза.
- Пошли в палату, - сказал я устало. - Скоро отбой.
- А здесь, значит, отдыхаем от воинской повинности, - язвительно заметил полковник. Но так, осторожно заметил, как бы про себя.
Вот тебе и две звезды в одну линию…
Ночью я спал плохо. А на следующий день узнал, что высокопоставленный пациент из госпиталя после обследования выписан, так что отныне для прогулок мне следовало подобрать иного компаньона.
Через четыре дня настала пора и мне возвращаться в постылую учебку, из которой приехал за мной знакомый "уазик".
Из машины вышла старуха-майор.
- Подкопаев? - спросила она утвердительно и крайне сухо.
- Так точно.
- Симулянт.
- Никак нет.
- А-абсолютно уверена. Ввели моего сотрудника в заблуждение. Ну-с, ладно, поехали. Вас ждут сюрпризы.
После естественной заминки я отозвался с угрюмым вызовом:
- К сюрпризам мне не привыкать.
- Чувствуется! - парировала старуха.
Еще на пороге казармы торчавший у тумбочки дневальный поведал, что я прибыл в прямо в пасть льва, поскольку за время моего отсутствия в часть нагрянул заместитель министра внутренних дел, обнаруживший здесь столько всяческих нарушений, что половина офицерского состава получила строгие выговоры, гауптвахта переполнилась прапорщиками-расхитителями, а командир полка сидит в предынфарктном состоянии под домашним арестом.
- И говорят, весь шухер по твоей наводочке, - многозначительно ухмыляясь, доложил дневальный. - Это вилы, Толик, конкретные вилы…
Встретивший меня в канцелярии командир учебной роты, мой радостный доклад о прибытии для дальнейшего прохождения мук слушать не пожелал, а, сняв свою шинель с вешалки, коротко и смиренно промолвил:
- Пойдем!
И вскоре, обогнув корпус казармы, мы вошли в примыкавшее к КПП приземистое здание штаба конвойной дивизии, на чьей территории располагалась наша учебка и командиру которой, генералу-майору, мы были подведомственны.
К моему немалому удивлению, после краткого доклада адъютанта мы удостоились чести быть принятыми не кем-либо из штабного начальства, а именно что самим сиятельным генералом.
Вернее, такого исключительного счастья удостоился я, капитану было предписано обождать в приемной.
- Ах вот ты каков, сукин сын! - заметил генерал, привстав из- за стола и глядя на меня с трудно скрываемым негодованием. - Ну давай… расскажи, чем недоволен. А то как-то странно: заместитель министра в курсе того, что в дивизии происходит, а я вроде как… китайский наблюдатель.
Я моментально смекнул, в чем дело, и подобрался, как при схватке с опасным и безжалостным противником.
- Вы имеете в виду Василия Константиновича? - спросил я с высокомерной небрежностью.
Генерал удивленно вскинул брови.
- Именно…
- Да, он интересовался бытом, уровнем нашей подготовки…
- И что вы ответили? Что ваша учебная рота - воплощение Освенцима?
- Ничего подобного. Я не скрывал: условия у нас жесткие, однако лишь в таких… обстоятельствах может закалиться настоящий советский воин. Он мне, правда, возразил, что нагрузки чрезмерно велики, но я сказал, что у нас не было даже случая простуды…
- Только сотрясение мозга, - изрек командир дивизии.
- Я овладевал брусьями…
- Ну, ты и фрукт! - Генерал кинжальным взором впился в мои честные серые глаза, но, не обнаружив в них ничего, кроме доброжелательной невозмутимости, нервно заходил по кабинету.
Я находился в расслабленном варианте стойки "смирно", искоса поглядывая на пешие маневры главы нашего высшего командного состава.
- Ты с ним познакомился в госпитале? - последовал резкий и нервный вопрос.
- Так точно.
- В адъютанты к себе он тебя, случаем, не приглашал? - произнес генерал с издевочкой.
- Нет, - спокойно ответил я. - Просто оставил свои телефоны, сказал: если что, звони…
- Если - что?.. - вкрадчиво переспросил генерал.
- Честно? - с грубым напором спросил я.
- Ну… честно, - произнес военноначальник, от напора опешивши.
- Предлагалось служить в Москве. - Я надолго задержал в груди воздух.
- Так…
Молчание.
- Где именно? - взволнованно спросил генерал.
- Я пока не определился с решением в принципе, - ответил я вдумчивым тоном идиота. - Концептуально, как говорится.
- Пшел вон, - процедил генерал растерянно.
Вызванный к нему следом за мной командир роты получил, видимо, какие- то особые распоряжения относительно моей персоны и на обратном пути в казарму косноязычно мне приказал:
- Эта… Ты после госпиталя… нуждаешься в поправлении самочувствия… Убываешь, в общем, в увольнение. На три дня. Форма эта… парадная.
" Яволь!" - подумал я, но ответил по уставу, степенно:
- Есть…
Полагаю, я справедливо заслужил это увольнение!
6.
Прошло неполных три месяца с того дня, когда я покинул свою московскую квартиру, однако по возвращении она показалась какой- то странно отчужденной от меня сегодняшнего: пространство комнат сузилось, знакомые вещи не узнавались, и почему-то невольно приходила мысль о душе, обходящей после смерти свой земной дом перед неизбежным уходом из него в неведомое.
Грустное сравнение… Даже тягостное. Я всячески старался отмежеваться от него: дескать, подумаешь - каких-то два года армии, пройдут - не заметишь, но отчего-то занозой засело в сознании предощущение, что если и возвращусь я в эти стены, еще недавно оберегавшие мою юность, то не скоро, если вообще возвращусь…
Утром, на второй день увольнения, я встретил в магазине школьную учительницу английского - некогда молоденькую миловидную выпускницу пединститута, страшно смущавшуюся моего присутствия на занятиях. Имею в виду не себя как личность, а свое американское происхождение и связанное с ним знание языка.
Прошедшие годы учительницу отнюдь не состарили, а что же касается миловидности, то ее даже прибавилось, хотя угол зрения солдата срочной службы при встрече с дамой - величина, определяемая преломлением светового потока через некий магический сексуальный кристалл, так что за достоверность спонтанно родившейся характеристики: "она была как сон чудесный" - не поручусь.
- Толя? - искренне обрадовалась моя бывшая учительница и поцеловала меня в щеку. - Ну, как ты?..
Если вопрос касался текущего момента, то ответ на него прозвучал бы, думаю, для автора вопроса шокирующе, ибо, повествуя о своей армейской долюшке, я усиленно размышлял, под каким бы предлогом к себе красавицу-учительницу пригласить, тем более маман была на работе и квартира бесполезно и преступно простаивала.
- Может, посидим, по рюмке коньяка… - обтекаемо предложил я, получая из рук продавщицы пакет с апельсинами.