А когда настала ночь и на небе высыпали звезды, Хорст разжал обманные объятия, сунул рыжей ничего не значащей для него женщине денег и с тоской на сердце покинул весёлый дом. Все его мысли были о красавице блондинке - пышногрудой, шикарной, с осиной талией и тридцать пятым размером ступни, постоянно наступающей этим своим тридцать пятым размером ему на пятки. Недолгий праздник плоти закончился, наступали суровые будни.
Братья (1979)
- Оторвись, будешь на подхвате. - Андрон похлопал по плечу Тима, с хищным видом листающего отксеренную "Камасутру", хмыкнул сурово и назидательно. - И вообще, зря стараешься. Восток - дело тонкое. А у нас чем толще, чем лучше.
В канун годовщины Октября, под вечер, Варвара Ардальоновна с Арнульфом смотрели телевизор, Тим настраивался на рандеву с Леной, Андрон же наводил заключительные штрихи, готовясь к великому празднику. Последней каплей в чаше торжества гегемонии пролетариата был плакат из серии "Спасибо тебе, родина, за наше счастливое детство", который надлежало водрузить над входными дверьми в вестибюле. Андрон разжился электродрелью, достал сверло с победитовой вставкой, выстругал мощнейшие, под гвоздь-"двухсотку", дубовые пробки. Что там транспарант - бронелист с амбразурой всобачить можно.
В общем, провели разметку, наметили точки, начали сверлить. Странно. Сверло, преодолев слой штукатурки, начинало буксовать, перегревалось, хвалёный победит оказался бессилен.
- Ишь ты, сволочи, как раньше строили. Небось на яичном желтке, на громодянской крови. - Андрон, потерпев фиаско, закурил, посмотрел с презрением на электродрель. - Советское - значит отличное. Завтра же в ЖЭКе возьму перфоратор "Бош". Говорят, штука атомная, дзот раздолбать можно. А здесь не линия Маннергейма, всего-то плакатик повесить.
Он машинально постучал ладонью по стенке. И вдруг штукатурка отлетела сразу, пластом, и с фохотом, подняв облако пыли, разбилась на куски.
- Ни хрена себе фигня, - присвистнул изумлённый Тим.
Потом оба замолчали, насупились и мрачно воззрились на стену.
На том самом месте, где должен был водрузиться плакат, в древнюю кладку была вмурована странная трапециевидная плита из чёрного полированного камня. Формой она на удивление напоминала крышку гроба и выглядела зловеще и контрреволюционно. Да ещё надпись на латыни позолоченными буквами и какие-то непонятные знаки, перечёркнутые кривыми, крест-накрест клинками. Та ещё плита. Даже не зная латыни, на ней можно было ясно прочитать:
"Пи…дец".
Андрон так и прочёл, громко, на все здание, с соответствующей интонацией. Что-то у него в последнее время все не в жилу, не в кость, не в масть, не в дугу и не в тую. Непруха, словом, чёрная полоса. Во-первых, институт, гори он ярким пламенем. Черта ли собачьего ему во всех этих пиллерсах, шпангоутах, льялах и двойном дне! Аудитории, лектории, курсовые, лабораторные, замдекана с рожей, которую хорошо бы вдрызг, - левый апперкот под бороду, а правой боковым по сусалам. Тьфу, блевать тянет. Ну это как бы тыльная сторона медали. А есть ещё анфасная. Вернее, анжельная… Третьего дня выяснилось, что законы природы суровы и неотвратимы.
- Андрюша, а я в положении, - сказала, улыбаясь, Анжела и для вящей убедительности погладила себя по животу. - Это у меня первая беременность, и прерывать я её, естественно, не буду. Рожу тебе ребёночка, мальчика, на тебя похожего. Ты рад? Ну иди же сюда, поцелуй свою верную жёнушку…
Так и сказала, на полном серьёзе - "верную жёнушку". О-хо-хо! Может, пока не поздно, броситься к ногам Семёнова, повиниться истово, покаяться и пустить горючую слезу, скупую и революционную: "Дяденька главный проктолог ВВ, прости засранца! И определи служить конвойным прапорщиком! Не надо по двенадцатому разряду, главное, куда-нибудь подальше. От водного института и дуры Анжелки, которая от меня в тягости…" В леса, в тайгу, в болото, на съедение комарам. Тоже не выход. Ну и ситуевина!..
- Ишь ты, нацарапали чего. - Тим между тем достал лист бумаги и с пылом истового учёного принялся копировать написанное. - Ещё и грозятся, падлы. В общем, за точность не ручаюсь, но получается что-то вроде: "Здесь весьма хреново", а насчёт закорючек с саблями завтра посоветуюсь с Махрей. Есть там у нас одна девушка учёная с железобетонной целкой. Не желает работать трещиной, пусть шевелит извилинами. Ну, брат, давай закрывать, советским детям это не надо.
Полночи они вгрызались в стену, макали в воду шипящее сверло, страшно матерясь, стучали молотками. Наконец человеческий гений победил - плакатик повис. Неизвестно, надолго ли, зато идеологически ровно. Никаких уклонов, а главное, никакой латыни.
На следующий день после третьей пары Тим разыскал Махрю, тощую, угловатую девицу с большими грустными глазами и солидным крючковатым носом. Сидя на диване в курилке, она, подобно молодому Цезарю, делала сразу три вещи: яро смолила "Шипку", ела бутерброд с колбасой и вдумчиво штудировала "Историю" Геродота. С первого же взгляда любому здравомыслящему человеку становилось ясно, что общаться с ней куда приятней на вербальном уровне, нежели на гормональном.
- Здорово, Махря, - сказал Тим, усаживаясь рядом. - Бутерброд с колбасой? Поздравляю, вкусно, питательно, полезно. Адекватно для корректного пищеварения.
Сам он только что умял в столовой двойное пюре с котлетами и чувствовал себя добрым и одухотворённым.
- Ни черта корректного. Сплошной крахмал. - Махря закрыла книгу, выщелкнула окурок и, ухмыляясь, взглянула на Тима. - Здорово. Что-то я не вижу пряников.
- Да я, солнце моё, не заигрывать пришёл. - Тим тоже усмехнулся, вытащил свои, "Союз-Аполлон", галантно угостил Махрю. - По делу. У нас ведь кто всех пригожей и мудрей? То есть кто у нас и умница и красавица? - Подмигнул, вытащил бумажку со вчерашними письменами, развернул и небрежным жестом отдал Махре. - Не знаешь случайно, что бы сие значило?
- Что-что, латынь, благородный язык Вергилия и Нерона. - Махря положила книгу на диван, а полусъеденный бутерброд на обложку книги. - Тереблис Глокус ист, то бишь ужасно это место… А здесь, с кинжалами, вроде бы похоже на язык Иосифа Флавия, ну да, точно, это иврит. Слушай, есть у меня сионист знакомый, когда-то ходили на зигелевские чтения. Подождёшь пару дней? Я тебе позвоню.
- Спасибо, солнце моё. И не звони мне, я живу по чужим людям. Сам найду тебя. Чао.
Место встречи изменить нельзя; Спустя два дня Тим нашёл Махрю все на том же диване, правда, на этот раз со "Стюардессой" в зубах и за чтением занимательнейшей "Географии" Страбона.
- Привет, солнце моё. Ну что, общалась приватно с сионистом?
- Общалась, уж так общалась - с тебя, Метельский, молоко за вредность.
Махря оглушительно закрыла книгу, бросила окурок в урну и, вытащив из кармана "коровку", по-братски поделилась с Тимом.
- На, кошерная… В общем, вначале сионист меня чуть не прибил за оскорбление в лучших чувствах, потому как буквы на иврите означают имя Божье, а что символизируют мечи, понять несложно - секир башка. Потом, правда, сменил гнев на милость и раскололся. - Махря прожевала конфету и требовательно протянула тощую, с длинными пальцами руку. - Мужчина, не угостите папироской? Мерси… Ну так вот, каббала, тайное учение иудаизма, оперирует десятью именами Бога, и это, третье, самое загадочное и могущественное, истинное значение его неизвестно. И рубить его шашкой - значит, отрицать вселенское устройство. - Она затянулась, далеко выпустила дым и вдруг фыркнула по-кошачьи. - То есть, отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног… В общем, сионист жутко ругался, и не думай, что на иврите.
Тим из благодарности курнул вместе с Махре и похвалил её плюшевые, ядовито-фиолетовые штаны и с поклоном отчалил до дому, то бишь на Фонтанку. А там царила кутерьма - в старшей группе гавкнулся радиатор отопления, видимо, уж слишком развели пары в честь годовщины Октября. Было очень жарко, шумно и мозгло. Словно в долине гейзеров. Персонал эвакуировал детей, те немилосердно орали, зато Андрон застыл как изваяние, мокрый, невероятно злой, укутав батарею дымящимся матрасом. В нем было что-то от Александра Матросова, героев молодогвардейцев и бравых моряков, отправивших к Нептуну свой эсминец "Стерегущий".
- Столбом не стой, кантуй вторым слоем, такую мать, - сказал он проникновенно Тиму, выругался, сплюнул и повысил голос. - Александра Францевна! Ну что там "аварийка", едет?
- Андрюшенька, занято у них, короткие гудки, - плачуще, с надрывом отвечала заведующая, и в голосе её слышалась мука. - Ты уж держи, не отпускай. Господи, ведь только новые столы завезли, гэдээровские, из массива! Все, все, к едрене матрёне, к чёртовой матери!
- Иду, брат. - Андрон порывисто вздохнул, обречённо сгорбился и, шлёпая по остывающему кипятку, принялся сражаться со стихией.
Будто в парилку попал. А дом, напоминающий то ли Сандуны, то ли сумасшедший, все ходил ходуном, обдавал горячим паром, оглушал суетой, неразберихой и истошными криками. И впрямь, terribilis est locus iste.
Хорст (1969)
В Москву Хорст прибыл как вестник от махатм, не пожалевших некогда землицы для брата своего махатмы Ленина. Пришёл пешком, босой и налегке, назвавшись скромно - гуру Рама Кришна с холодной головой, горячим сердцем и чистыми, ловко жестикулирующими руками. Но отнюдь не с пустыми, с ещё одной порцией земли для незабвенного махатмы Ильича. В большом, отливающем великолепием золота и разноцветьем бриллиантов ларце. Только какая дорога может быть без добрых попутчиков? Херр Опопельбаум мастерски изображал учёного сагиба-переводчика, а оберштурмбан-фюрер Ганс - свирепого телохранителя-сикха. Спектакль был ещё тот - на древнем, непереводимом санскрите, под бряцанье булатного талвлара и мерное постукивание чёток, перебираемых ловкими, крашенными хной пальцами Рамы Кришны. А сами чётки-то, мать честна, из драгоценнейших чёрных жемчужин! Казалось, на берегах Москвы-реки повеяло дыханием Ганга, загадочным, таинственным, полным очарованием востока. И естественно, что вначале по-простому не получилось - пресса, органы, учёная братия, общество дружбы, пионеры. Однако операция была спланирована тщательно, с тонким знанием человеческой психологии - недаром говорят французы: чтобы остаться в тени, нужно встать под фонарь. К тому же выяснилось, что сундучок с землёй просто позолоченный, с фальшивыми бриллиантами, сама земля - вульгарный перегной, а гуру Рама Кришна редко моется, чудеса не практикует и выражается лаконично, по-спартански - все "ом" да "ом" по любому поводу. Правда, на приёме в Кремле он все же разговорился и, приложив руки к сердцу, троекратно повторил:
- Харе рама, харе Кришна, Харе Кришна, харе Рама, Ом намах Шивайя.
Первоначальный жгучий интерес к Хорсту и компании быстренько угас, сменившись лицемерно-злобным равнодушием казарменного гостеприимства раз уж спустился со своих Гималаев - живи, только дыши в духе советско-индусской дружбы. Но продолжали докучать пионеры, их простодушную настойчивость можно было понять: всех иностранцев распугал грохот танковых гусениц по пражским мостовым. Остались самые стойкие - ну Долорес Ибаррури, ну Фидель Кастро, ну ещё кто-то с бородой и без. А тут - живой йог. Отвадили детей путём обмана, сказав, что гуру подался в дхьяну, и душа его в Арупалоке разговаривает по душам с Брахмой. Вернётся не раньше, чем через неделю. Поверили наивные дети, поверили, отдали оберштурмбанфюреру Гансу салют, повязали пионерский галстук херру Опопельбауму и ушли под барабанный бой. А Хорст тем временем подался - нет, не в дхьяну, - в ванну. Долго мылся, стригся, брился и принялся готовиться к продолжению операции. Ему предстояло перевоплотиться в озеленителя Артамонова. Мысли о том, что его могут хватиться, не волновали Хорста - пионервожатая наверняка стучала не на барабане. Пусть чекисты думают, что в параллельном пространстве. Если что - херр Опопельбаум прикроет, навешает им лапши насчёт телепортации и многомерности миров. Пусть ищут.
Вечером, когда стемнело, он вылез из гостиничного номера по водосточной трубе, ночь провёл на конспиративной квартире, у спившегося, уклоняющегося от советского правосудия полицая, а утром был в сквере напротив белокаменного, загибающегося в виде буквы "П" многоквартирного дома. Дом этот откуда-то сверху, наверное, казался огромной подковой, подкинутой простым советским людям на вечное счастье. Однако сами простые советские люди называли его сучьим закутом и старательно обходили стороной - всем известно, что собаки комитетской псарни бешеные.
Однако Хорст, не убоявшись лубяночных терьеров, надел зловещий синий озеленительский халат, достал гигантские - слона кастрировать можно ножницы и с песней принялся кромсать ни в чем не повинные акации.
Так он прошёлся вдоль всего фасада здания, полюбовался на свою работу, крякнул, оценивающе выругался и, опустившись на траву, вытащил кефир, плавленый сырок и "городскую" булку. Медленно потряс бутылку, посмотрел на свет, разломил "Дружбу" надвое, понюхал, снова выругался, сплюнул и приступил к еде. Парковались, отъезжали сверкающие "Волги", пыхтели, гоняя воздух, закрывающиеся двери, сновали, исчезая в недрах здания, суровые неразговорчивые люди - никто не обращал внимания на Хорста. А он, справившись с кефиром, булкой и отвергнув "Дружбу", поднялся, раскатисто рыгнул и поплёлся к дому в ближайшую парадную. Там было светло, просторно и чисто оштукатурено, а за загородкой, у входа на лестницу, помещался коротко остриженный плечистый человек.
- Ты че, мужик, - поднял он на Хорста бесцветные паза и лениво, но свирепо усмехнулся. - Охренел?
В мятом его голосе сквозило отвращение, так общаются с вонючим псом, который даже не стоит пинка, - мало ли, можно ботинки испачкать.
- Мне бы бутылочку помыть, стеклотару. - Хорст живо показал, какую именно, и почтительнейше расплылся в просительной улыбке. - Да и по нужде бы мне, по большой. По самой. С утра ещё животом скорбный. С консервы это у меня, с консервы. С частика в томате.
- Пшел, - резко, будто выстрелил, выдохнул плечистый человек, и глаза его нехорошо сощурились. - Сейчас костями будешь у меня срать, не частиком в томате…
Пока он исходил праведным чекистским гневом, Хорст осматривался, оценивал степень защищённости периметра, наличие и тип сигнализации, систем слежения, блокировки и оповещения. Не в Шангрилле - кроме стриженного цербера за загородкой ни черта собачьего здесь не было. Зато уж голосист-то, брехлив. Ишь как складно перешёл от диареи к Колыме. Только хорошая собака кусается беззвучно.
- Извиняюсь великодушно, что побеспокоил. - Хорст, сладко улыбаясь, завершил разведку и подался к выходу.
Рыкнул напоследок цербер, хлопнула дверь, резвая не в меру "Волга" обдала Хорста бензиново-угарным выхлопом - пора было идти дальше уродовать акации.
Насилие над природой продолжалось до вечера, до того самого момента, пока у дома не остановился ЗИМ и из него не вышла полковник Воронцова. Как всегда великолепная, в белой синтетической блузке и короткой, цвета кофе с молоком, юбке.
"Вася, подашь завтра к девяти", - прочитал Хорст по её губам, проследил с ухмылочкой, как она идёт к дверям и с галантной доброжелательностью кивнул - до завтра, Валерия Евгеньевна, до завтра. Щёлкнул ножницами, снял халат и поехал на конспиративую квартиру - нужно было как следует поесть, хорошо отдохнуть и крепко подумать.
Полицай был дома и верен себе - под мухой. Сгорбившись, он сидел на кухоньке за маленьким столом и вдумчиво вникал в поучительное чтиво. Книга была объёмистая и называлась "Нюренбергский процесс". После каждых пяти страниц полицай вздыхал, тёр бугристый безволосый череп и с бульканьем опорожнял вместительную, мутного стекла рюмку ванька-встанька. Чтение спорилось.
- Все пьёте, Недоносов? - выразил Хорст вслух своё неодобрение и принялся выкладывать продукты, купленные по дороге. - Только ведь у пьяного что на уме, то и на языке. А длинные-то языки мы того… Вместе с шеей.
И чего этому Недоносову не хватает? По документам бывший фронтовик, орденоносец, комполка в отставке. Почёт, уважение, персональная квартира, опять-таки денежное довольствие - и из Кремля, и из Шангриллы. О, загадочная русская душа!
- Тошно мне, тошно. - Вздрогнув всем телом, полицай оторвался от чтения, не переворачивая страницы, выпил и закусил. - По ночам все Дзержинского вижу, бородатого, с Лубянской площади. - Придёт бронзовым гостем, фуражку снимет, в руке по-ленински зажмёт и тычет ею мне в харю. Я тебя, гада, я тебя, гада! А башка у него лысая, навроде моей. Но с рогами. Мне бы уехать куда, от него подальше. Чтоб семь вёрст не клюшкой.
- А, феликсофобия, это интересно. - Хорст понимающе кивнул и ловко вскрыл жестянку с лососиной. - Вы закусывайте, Недоносов, закусывайте. Ладно, что-нибудь придумаем. Есть у нас льготная вакансия в Ленинграде. Что, поедете в город трех революций?
Лососина была великолепной - свежайшей, тающей во рту, благоухающей изысканно и восхитительно. Чему удивляться, Москва - столица нашей родины.
- Да мы это, завсегда… Куда угодно. Лишь бы подальше от этого, с рогами. - Расчувствовавшись, полицай вскочил, правда, не забыв судорожно выпить и закусить. - Когда отъезжать?
Судя по его идиотской улыбке, он и так уже был далеко.
- Вас известят, связь по паролю. Ставьте чайник. Хорст жестом отослал его к плите, нарезал тёплый, хрустящий хлеб и взялся за "докторскую" колбасу. Ел он медленно, вдумчиво, старательно набираясь сил, - ночью его ждала работа. Нужно было успеть проштудировать от корки до корки пухлый справочник цветовода-озеленителя.