– За антисоветскую пропаганду, – терпеливо повторил Аникеев. – У тебя что на груди? Две медали "За отвагу", три – "За боевые заслуги", одна – "Партизану Отечественной войны". На ней портреты товарищей Ленина и Сталина, между прочим. Тебя родина наградила, а ты ее, родину, позоришь! Ты товарища Сталина позоришь, мразь!
Сорвавшись на крик, Аникеев быстро взял себя в руки. Осознав: старший сержант в стираной гимнастерке, увешанной старательно начищенными медалями, со странным спокойствием и недоступным его пониманию терпением ожидает своей участи.
Точно так вел себя утром майор Гонта: сбитый с ног, не пытался сопротивляться, даже старался по возможности сдерживать крики. Понимал ведь – никто и ничем ему уже не поможет. И при этом все равно угадывалось в нем нечто, к чему сам Аникеев, проводивший немало подобных допросов, пока не привык: есть боль, заметно отчаяние, только почему-то не угадывается страх. Тот, который читается в глазах всякого гражданского или вчерашнего сотрудника органов, когда МГБ выявляет их враждебную советскому строю сущность.
Пытаясь объяснить это хотя бы себе, Аникеев не придумал ничего другого, кроме толкования: "Они снова на войне". Он никогда не ходил в атаку, но однажды долго пил с одним армейским офицером, и был момент, когда тот проговорил, глядя на капитана и не видя его: "Вот выходишь из окопа, начинаешь орать. Не от куражу, со страху. Бежишь прямо как в последний раз. И самое поганое – нельзя не бежать, нельзя не орать. Нельзя там по-другому. Не выживешь. Понял? А, что ты там понял…"
Стеклов молчал, явно не желая вести с Аникеевым хоть какой-то осмысленный разговор. Поэтому капитан продолжил, по-прежнему тыча в него карандашом, словно пистолетным дулом:
– Ты с товарищем Сталиным на груди песни распеваешь. Подаяния просишь. Дескать, глядите, вот он я, герой войны, весь в наградах – и подавайте за заслуги Христа ради, кто сколько может. Семью тебе, вишь, кормить нечем. Люди добрые, посочувствуйте вы, раз родина и товарищ Сталин бросили. Хочешь протягивать руку – протягивай, попрошайничай, по поездам такие давно ходят. Только медали свои сними. Родину не марай. Сталина не позорь. Или оно проще, подают лучше, когда этакого героя войны видят?
– Жена болеет. Дети голодают. Не веришь – проверь.
– Не ты один такой, Стеклов! Вся страна голодает! Такую войну пережили!
– Да, было. Тогда чего же мне, воевавшему, медали свои честно заслужившему, в городе работы нету? Я одной рукой тоже кое-что могу, тем более – правая она у меня. Куда ни сунусь – везде посылают. Не требуются воевавшие в мирной-то жизни. А, товарищ капитан? Что ж так родина со Сталиным, за которых нас из траншей поднимали, нас сегодня стороной обходят? И любая крыса тыловая…
– Молчать! – прикрикнул Аникеев, не дав договорить. – Ты мне здесь пока на полноценную пятьдесят восемь – десять наплел. Еще больше нагородить хочешь? Слушай меня, Стеклов, и очень прошу – делай выводы. Мне без тебя тут работы хватает. Понаехало начальства, даже из Москвы. – Капитан изобразил дикую усталость. – Толкутся друг у друга на головах, что местное, что столичное, всем Аникеев нужен, всех-то Аникеев слушать обязан. А я, к твоему сведению, с той стрельбы на вокзале больше двух часов в сутки спать не могу!
– Пожалеть?
– Себя пожалей! – огрызнулся Аникеев, но уже без злобы: он высказался, и ему заметно полегчало. – Не хочешь себя – у тебя баба с двумя спиногрызами. Сильно желаешь стать врагом народа? Я тебе статью нарисую, поверил?
– Работа такая… у вас.
– Именно, Стеклов. Начинаешь соображать. Тут тебе не контора по трудоустройству. Пособие получаешь? Карточки выдают? Иждивенцем быть не хочешь? Водку глушить да власть ругать, как некоторые личности, тоже не тянет? Хрен с тобой, протягивай руку! Воровать станешь – милиция посадит. А за медали, которыми ты свое нищенство прикрываешь, – я арестую. В другой раз – так точно, Стеклов! Молчишь? Не надо меня благодарить, тут не звери сидят. Но договор у нас теперь такой: по вагонам и на станции песни распевать, милостыню просить при медалях я лично тебе запрещаю. Еще раз – и все, Стеклов. Сегодня тебе повезло, дел у меня – во! – Ребро ладони чиркнуло по горлу. – Иди домой. Жене, небось, доложили бабы, куда тебя увели. Давай, герой, пока я гуманист!
Поняв, что Аникеев не шутит, седой фронтовик поднялся, молча кивнул, затем чуть расправил плечи и пошел к двери. Капитан больше ничего не хотел ему сказать. Не будь утреннего допроса Гонты, после которого пришлось замывать здесь пол от крови, он, может, и придержал бы Стеклова. Для порядка, как напоминание: не тот важнее, у кого грудь в медалях. Фронтовую вольницу надо забывать понемногу.
Но в данном случае Аникеев удовлетворился чувством самоуважения. Его невероятно распирало от собственного гуманизма. Мог посадить полурукого, будь у него хоть вдвое больше медалей, даже пара орденов. Окажись он Героем Советского Союза – плевать, не таким гордыню обламывали. Однако Стеклову, по мнению капитана, повезло хотя бы в том, что несколько часов назад Аникеев уже показал начальнику милиции, этому хромому строптивцу Гонте, кто хозяин. И чья здесь всегда будет сверху.
А когда почти сразу после ухода однорукого ему доложили – явилась зачем-то жена майора, Аникеев окончательно убедил себя: его день сегодня.
Баба наверняка о мужике узнать хочет.
Вот капитан и с ней работу проведет, как давеча со Стекловым. Растолкует кой-чего. Просветит, как за супруга хлопотать надо.
Переступив порог кабинета, Анна словно с разбегу налетела на стену – так подействовал прямой взгляд его обитателя.
Она привыкла к тому, что нравится мужчинам. Собственно говоря, это понимание и привело к замужеству, которое она сама признавала слишком уж поспешным. Но взгляды, которыми ее чем дальше, тем чаще недвусмысленно провожали незнакомцы, начинали сперва беспокоить, после – откровенно пугать. Поэтому мужем стал молодой военный Иван Борщевский: ухаживал неуклюже, при этом источал силу и какую-то крестьянскую надежность. Наконец, статус жены военнослужащего сам по себе защищал, охлаждал в то довоенное время самые горячие взгляды и мысли.
Война и эвакуация внесли существенные поправки. Анна еще понятия не имела, где воюет Иван, а окружающие ее мужчины временами вели себя так, будто она уже вдова. Ну, если нет, то очень скоро ею станет. Так или иначе, их взгляды сделались увереннее, смелее. К тому же на студии ее окружали люди с определенным статусом, более значимым в тылу, чем офицеры действующей армии, бывавшие в их краях не так часто – за исключением, разумеется, тех отчаянных, у кого, несмотря на военное время, закручивались сумасшедшие и короткие романы с работницами кино.
Однажды общение Анны с мужчинами в эвакуации перешло в ту необъяснимую фазу, когда ее категорически ставили перед фактом: без постели вредно и скучно, независимо от того, где сейчас муж и жив ли вообще. Ограничивать себя не стоит, хуже только организму, война бесконечна, жизнь коротка, нужно пользоваться всеми ее радостями. Был момент, когда она дала слабину, долго потом ненавидела себя за это и отрезала случайного знакомого раз и навсегда. Хотя ничего отвратительного он себе не позволил, грубостей и пошлостей с его стороны не наблюдалось.
Вернувшись в Киев и получив уведомление о гибели мужа, Анна еще сильнее ощутила незащищенность. Теперь мужчины, попадавшие в ее орбиту, вели себя, словно спасители и освободители. Возможно, она в то время преувеличивала, но почему-то была уверена: все вокруг фактически разыграли ее в карты, и теперь она обязана пойти по рукам и койкам, чтобы элементарно выжить. К счастью, очень вовремя появился Дмитрий Гонта, и на сближение Анна тогда пошла так же быстро и по той же причине, по которой в молодости выскочила замуж за Ивана Борщевского.
С тех пор она успела позабыть, какими могут быть взгляды посторонних мужчин.
Капитан Аникеев напомнил.
Замерев в дверях, Анна сперва собралась извиниться, повернуться и уйти, точнее – сбежать. Была уверена: офицер госбезопасности не помчится следом, утробно, по-звериному урча. Но, оценив свое положение, взвесив шансы и окончательно убедившись в правоте собственных опасений, тем не менее решила остаться. Держаться нужно взволнованно и скромно, как и положено супруге офицера, арестованного органами МГБ. Здесь лучше не провоцировать, занять выжидательную позицию, не задавать ненужных вопросов, лучше искать необходимые ответы.
Поискав взглядом, куда приспособить быстро и при этом весьма основательно собранный узелок с продуктами, к которым прилагались теплые носки, Анна не нашла такого места. Потому, переложив узел из руки в руку, она сделала несколько неуверенных шагов вперед, задав с явным опозданием глупейший вопрос:
– Можно?
– Вошли уже. Двери прикройте за собой.
Выполнив просьбу, Анна подошла еще ближе, стараясь соблюдать дистанцию между собой и столом Аникеева. При этом не глядя на него, а переключившись за неимением других объектов на портрет Сталина, украшавший стену точно над головой капитана.
– Вы ведь бывали у нас в гостях, – проговорила она несмело, словно нащупывая ногой тропинку в вязком и топком болоте.
– Приходил, – кивнул Аникеев, добавив: – Не часто. Раз или два.
– Но я помню вас.
– Город маленький. Мы могли без Гонты познакомиться.
– Да. Алексей Николаевич… кажется… Верно?
– Алексей. И, кажется, мы переходили на "ты".
– Если это удобно…
– Удобно. Для других – нет, но у нас с вами… с тобой особая ситуация, как я погляжу. Потому я тебя и принял.
– Могли… мог не принять?
– Ох, Аня… Анна, Аннушка. – Он картинно развел руками. – Перед тобой вот человек ушел, я ему все втолковывал: тут, в Бахмаче, с начальством нашим сейчас перебор. Калибры разные, геморрой один. У меня, уважаемая. Скажи, кстати, мужу спасибо.
– За что?
– Знаешь, наверное, про ограбление на станции. Весь Бахмач знает, жена начальника милиции – тем паче. – Аникеев отмахнулся. – Хорошо поработал майор Гонта. Пусть начальство сюда понаехало, за ночь все так укатались – спят без задних ног. Я вроде как на хозяйстве остался. Смешно, правда: сам у себя на хозяйстве… Н-да…
– Почему же тогда Дмитрий арестован? Он ведь хорошо потрудился. Ты сам только что признал это… Алексей.
– Не все просто. Вернее – все не просто. Да, насчет "спасибо мужу"… Только потому, что чужое начальство сейчас отсутствует, я и могу тебя принять по твоему вопросу.
– Моему вопросу? Какой у меня вопрос?
– Анна, мы взрослые люди. Утром арестовывают мужа, после обеда жена приносит ему передачу. Зная, что просто так ее не возьмут, пользуясь знакомством с начальником отдела МГБ, она добивается личной встречи. Правильно?
– Ага, – кивнула она. – Ну, раз уже пошел такой разговор, я хочу спросить – есть возможность увидеть Митю?
Аникеев вскинул брови, словно услышал нечто невероятное.
– Митю? Значит, майор у нас – Митя? Забавно…
– Тебя наверняка кто-то хоть раз в жизни назвал Алешей… товарищ начальник отдела МГБ.
Скрипнули об пол ножки – это Аникеев выпрямился, слишком решительно отодвинув при этом стул. Анна похолодела: вот сейчас начнется, кричать бесполезно, помощь не придет. Но капитан прошел мимо, даже сознательно обойдя просительницу, запер дверь изнутри на два оборота. Затем, снова обогнув застывшую посреди кабинета женщину, подошел к узкому кожаному дивану, приставленному к стене, сел, оперся локтем о валик, закинул ногу на ногу.
– Давай сразу проясним, уважаемая. Не знаю, кем ты меня вообразила. Бледная, глазки бегают, дышишь тяжело. Только ведь сама же вспомнила: сидели за одним столом, что-то ели, что-то пили, что-то пели. Тогда ведь было хорошо, спокойно, правильно. Так, нет?
– Сейчас по-другому все. Иначе.
– Согласен. Теперь я, получается, тюремщик в твоих глазах. Если совсем не палач. – Аникеев щелкнул пальцами. – Смотри, что получается. – Он прокашлялся, глянув в окно, за которым начинали уже неуверенно, робко, полунамеком приближаться мартовские сумерки. – Ситуация выглядит, Анна, следующим образом. Начальства надо мной, как я уже пожаловался, хватает. Как скоро оно рассосется – понятия не имею. А вот в чем точно я уверен, наверняка, на все сто: Коваль не оставит твоего мужа тут, в Бахмаче. Заберет с собой в Чернигов, если дело не сложится совсем плохо.
– Неужели может быть еще хуже?
– Здесь сотрудник из Москвы, центральный аппарат. У него, Анна, серьезные полномочия. Настолько, что Гонту запросто увезут из Бахмача прямиком на Лубянку. Тогда тебе придется обивать совсем другие пороги. Получится это у тебя или нет – не готов сказать. Сама думай. Учитывая обстоятельства, о которых я даже сам себе вслух не имею права напоминать, майора вполне могут разжаловать. Дальше – статья пятьдесят восемь. И пункт, которым предусмотрен только расстрел.
Анна вздрогнула, не сдержала испуганного крика, но узелок не выронила, рука вцепилась в него сильнее.
– Я тоже так думаю, – согласился Аникеев. – Мне придется еще давать показания, как это не разглядел скрытого врага, бывая у него в доме.
– Дмитрий – не враг. Он воевал, ранен, у него награды…
– Эх, Аня, Аннушка… Знала бы ты, сколько через одного только меня проходит таких вот воевавших, награжденных, раненых. Причем звания повыше фигурируют. Герои Советского Союза, как тебе? – Пальцы снова щелкнули. – Советовал бы газеты читать, но и "Правде" не все позволено… до поры, само собой. Ладно, к нашим делам вернемся. – Аникеев опять прокашлялся, вновь покосившись на окно, а затем Анна снова ощутила на себе тот самый неотвратимый взгляд. – Не хочу пугать и скрывать, но может статься, мужа своего ты больше не увидишь. Писать тоже вряд ли сможет. Выходит, нынче последний шанс, и я сейчас не шучу. Понимаешь?
– Понимаю… Конечно, понимаю… – Ее голос дрогнул. – Так плохо, да, Алексей?
– Еще хуже. И значит, я бы не советовал тебе упускать шанс. Как только здесь снова появится Коваль, московский сотрудник или оба сразу, сделать для тебя ничего не смогу. При всем уважении, Анна.
– В чем его обвиняют? Почему все так страшно? Неужели ничем нельзя помочь? Вдруг докажут…
– Будущее время. – Теперь Аникеев щелкнул языком. – Наши желания – одно дело. Реальность – совершенно другое. Дослушай меня до конца, уже недолго. И чего там встала, иди ближе. Сядь.
По-хозяйски похлопал по коже дивана, приглашая сесть рядом, и Анна, удивляясь собственной покорности, подчинилась. Устроившись рядом с Аникеевым, тут же отодвинулась, зачем-то прижав узелок к себе крепче, словно он мог ее защитить. Капитан между тем говорил и действовал с невозмутимой уверенностью – так ведет себя любой хозяин положения. Решительно придвинувшись, он легко отнял узел, уронил его под ноги, устроил руку у Анны на бедре. Попытка сбросить ее встретила сопротивление. Сильная мужская ладонь уже беззастенчиво гладила бедро под юбкой. И хотя на ногах были теплые чулки, а материал, из которого ей сшили юбку, – довольно плотный, прикосновение, казалось, прожигало насквозь.
– Свидание с Гонтой я тебе устрою. Даже оставлю вас наедине на какое-то время. Черт его знает, вдруг впрямь больше друг друга не увидите. Но с тобой-то мы, Аня, можем встречаться часто, разве нет?
Рука опустилась ниже, тронула край юбки, потянула вверх, однако Аникеев вдруг передумал – ладонь легла на грудь, провела, пальцы занялись пуговицами на пальто. Анна изначально ожидала чего-то подобного, понимала бессмысленность активного сопротивления, как и то, что все можно только оттянуть. Ненадолго, она ведь обязательно должна увидеть Дмитрия.
Любой ценой.
Анна готова заплатить.
Но не сейчас.
Аникеев уже справился с двумя пуговицами на пальто. Третья не поддавалась, они вообще все были разными, срезаны, откуда можно. Анна сама с трудом одолевала именно эту, капитан же решил проблему по-мужски, радикально и нетерпеливо: рванул. Нитка не выдержала, пуговица отлетела, упала на пол, звук оказался неожиданно громким.
Жадная рука уже сжала грудь под кофтой – однако именно пуговица решила дело.
Аникеев невольно обернулся, зачем-то пытаясь увидеть, куда та полетела.
Анна тут же не оттолкнула – отстранила капитана, отодвинула, затем шустро отдалилась сама, подалась далеко вперед, нащупала пуговицу, схватила, сжала в кулаке. Одновременно выдохнула:
– Нет! Нет!
– Ты ничего не знаешь. – Аникеев снова стиснул ее, теперь уже – за локоть. – Гонта враг народа. Я врал, давал надежду, хотел облегчить, объяснить, подготовить… С ним кончено, Аня. Серьезно все, очень серьезно. Кому нужна жена врага народа? Кто может прикрыть? С кем безопасно? С Алешей, только с Алешей, пойми же ты, наконец, ну же, Аня…
– Понимаю. – Теперь она отстранила капитана уже уверенней. – Надо было начинать с этого… Алексей…
– Алеша.
– Да, конечно. Алеша. – Отодвинувшись еще дальше, почувствовала – он дает слабину, быстро и решительно поднялась, попятилась к двери. – Только пойми и ты. Хорошо… Будет… Все будет… Не здесь. Пожалуйста, не тут, не в кабинете… Это место, этот диван… Неправильно…
– Свидание отменяется, – отрезал Аникеев, тоже поднимаясь. – Авансов не даю.
Лицо пылало, он с трудом восстанавливал дыхание.
– Без авансов. Это я, наоборот, пообещала… – Анна кивнула на узелок. – Отнеси Мите передачу, Алексей. Он голодный, я знаю. Ему нужны силы. Отнесешь – приходи к нам… Ко мне… говорю же, все будет. Там удобнее, мне удобнее. Здесь не могу, точка. Прости, извини… Не хочу здесь, не получится, не смогу.
Аникеев окинул ее взглядом сверху вниз. Анна поежилась.
– Допустим, – процедил он наконец. – Я поверю. Учти, времени мало, тут я не шучу и не набиваю себе цену. Словами не бросаюсь, не люблю. Только с мужем твоим, похоже, решено. Думай о своем будущем.
– Подумала. Когда… в общем… после… Я просто хочу попрощаться с ним. – Анна сама не могла поверить в то, что решилась на такие слова. – Митя ничего не поймет. Пусть у всех остается надежда. Но пойми, попрощаться нужно. Мне, Алексей. Очень быстро все, не привыкла… Утром подумать не могла…
– Верно. – Пальцы в который раз щелкнули. – Думать надо, Анна. Пора. Мне, честно, самому не верится насчет Гонты. Так ты меня ждешь?
– Я обещала же… Дома. Соберу поесть. – Анна вымучила улыбку. – Ты ведь тоже с утра не ел, поди… Алеша…
Он постучал, когда город обернули серые сумерки.
Капитану не терпелось отпраздновать маленькую победу. А пикантность ситуации, как он ее понимал, придавало то, что он сам, лично, отнес собранную Анной передачу солдатам в караульном помещении.
Даже не глянул, что внутри. Аникеева не интересовало, чем любящая жена решила покормить любимого мужа. Передавая караульному узелок, капитан ничего не объяснил. Разве себе, мысленно: жевать арестованный майор сейчас все равно вряд ли сможет, челюсть не сломана, конечно, а вот сильно повреждена – наверняка.
Алексею Аникееву более всего хотелось узнать, так ли сильно Анна ценит своего Гонту, как уверяла его в кабинете. Капитану ничего не стоило взять женщину прямо там, у него почти всегда получалось. Ведь жена начальника милиции – не первая молодая баба в Бахмаче и окрестностях, добивающаяся если не встречи с милым, то хотя бы возможности передать очередному кандидату во враги народа с трудом раздобытые продукты.