За все время, пока Иван валялся по госпиталям, ему таки удалось восстановить себя среди живых. Об этом, конечно же, со временем узнали в родном полку. Однако никто не потрудился исправить ошибку, сообщив комиссованному к тому времени Гонте, что Борщевский нашелся и выжил. Война стремительно шла к завершению, и то, о чем думает хромой начальник милиции в каком-то провинциальном Бахмаче, никого не волновало. Да и сам Борщевский понятия не имел, как разыскать не только командира, но и жену. Письма, написанные из госпиталя, когда он смог писать, вернулись обратно с пометкой "адресат выбыл". Несколько месяцев старший лейтенант болтался по госпиталям, позже даже попал в крымский санаторий, так что в этом вихре потерялся сам и, главное, на долгое время потерял тех, кого очень хотел отыскать.
Осенью сорок пятого Иван Борщевский, в которого полгода госпиталей в буквальном смысле слова вдохнули новую жизнь, наконец вернулся в Киев. Здесь он сразу занялся поисками Анны. И выяснил только одно: уволилась и уехала, не сказавши адреса. Правда, ближе к концу года адрес таки нашелся. Иван мог узнать его и раньше, если бы близкие подруги Анны не решили пожалеть героя войны, скрыв от него правду. Борщевский сперва не поверил: найдя одним махом сразу двух близких людей, он тут же потерял обоих. Нужно было собраться с мыслями, принять решение, в конце концов – спросить у кого-нибудь совета. Хоть у Пашки Соболя, тот как раз тоже отыскался.
Да только по традиции беда не приходит одна.
Лейтенант Павел Соболь не только в роте, но и во всем полку считался везунчиком. С начала войны на передовой, а ранило школьного учителя всего дважды. И то шальные пули оцарапали, словно гвоздем зацепило. Демобилизовался везучий разведчик в конце августа прошлого года. А уже в ноябре попал в НКГБ по доносу.
Что-то не то кому-то сказал в ресторане по поводу того, как партия, правительство и лично товарищ Сталин относятся к героям войны. К фронтовикам, ковавшим победу в то время, как эти самые, из Политбюро ЦК ВКП(б), и разу не появились на фронте. Но указания великим полководцам, вроде товарища маршала Жукова, давали, небось, наперебой. Подробностей случившегося Борщевский не знал, навести справки было не у кого, и вот тогда решение пришло само собой. Собрав нехитрые пожитки, Иван отправился в Бахмач, где сразу направился в управление милиции – в гости к начальнику.
С той минуты, как фронтовой друг, давно похороненный, перешагнул порог его кабинета, и до сих пор майор Дмитрий Гонта, к своему величайшему стыду, так и не смог найти для себя ответ: действительно ли он рад внезапному воскрешению Борщевского. И не менее неожиданному появлению того не просто в его – в их с Анной жизни. До сих пор будто видел себя со стороны: вместо радостного крика и крепких объятий – неловкое, даже какое-то стыдливое молчание. Ведь Гонта сразу же, по глазам бывшего взводного понял: Иван приехал не просто так, знает все и сам не до конца понимает, чего хочет от своего бывшего командира.
Потому воскрешение Борщевского из мертвых прошло слишком уж буднично. Мужчины коротко пожали друг другу руки, а затем Иван сам, не дожидаясь, пока Дмитрий станет подыскивать подходящие и нужные слова, начал разговор: Павло арестован. Новость огорошила Гонту, но в то же время, по логике парадокса, оказалась палочкой-выручалочкой, помогшей ему оттянуть как можно дальше важный и неприятный для обоих мужчин разговор. Связавшись тут же, при Борщевском, с нужными инстанциями, с кем-то поговорив спокойно, на кого-то повысив голос, а от одного из невидимых собеседников даже потребовав некоторых действий, он в конце концов развел руками.
Ситуация оказалась даже сложнее, чем бывает в подобных случаях: как выяснилось, бывший гвардии лейтенант, командир разведвзвода Павел Соболь на одном из допросов не выдержал и ударил офицера госбезопасности. Хотя Павлу, как и Борщевскому, не было еще тридцати, допрашивал фронтовика, как удалось разузнать Гонте в процессе телефонного разговора, вообще какой-то сопляк. Сведения, конечно, не совсем точные, но вроде бы завела Павла фраза чекиста о том, что во время войны особые отделы и вообще весь НКВД работали, надо признаться, не всегда на должном уровне. Не всех врагов выявляли. Вывели бы вовремя на чистую воду таких вот, как Соболь, врагов, да побольше, – немец, глядишь, и до Киева бы не дошел. А то развели, понимаешь, в войсках паникеров с дезертирами да прочий антисоветский элемент…
Гонта поставил на место Соболя сперва Борщевского, после – себя, и вывод сложился однозначный: они поступили бы точно так же, как Павло. А касаемо Ивана, так этот вообще мог вырвать наглому сопляку кадык. Пусть это стало бы последним, что он мог сделать на этом свете. Непременно попытавшись утащить энкаведешника с собой. Только, отдав себе в этом отчет, Дмитрий понятия не имел, что и как можно и нужно сделать для спасения Павла. Ответа Борщевский ожидал, также не питая особых иллюзий. Сказал только: "Ты, командир, ближе к системе, наморщи ум. Глядишь, повоюем еще".
И тут же, без перехода: "Анна – как?"
Тем сырым ноябрьским вечером все трое собрались дома у Гонты за столом. Анна плакала, мужчины пили, разговора не получилось. Дмитрий пытался оставить Ивана ночевать, на что получил в ответ грубое: "Третьим, командир?" Понимая, что Борщевский пьян, в полной мере сознавая исключительную сложность создавшегося положения и даже отдавая себе отчет, что сейчас чувствует Анна, майор все равно не стерпел – ударил. Одного раза оказалось достаточно: Иван, неожиданно для бывшего командира, ответил, метя не в лицо – в грудь, сбил Гонту с ног, отбросил к стене, только дальше ни один из мужчин продолжать не захотел. Подхватив вещмешок, Борщевский ушел в ночь.
Утром Гонта, страдая от всего, от чего только можно, включая жуткое похмелье, лично принял, как рассказал после жене, остатки Борщевского от дежурного по линейному отделу на железнодорожной станции. Иван, со слов милиционера, пил в буфете до самого закрытия, угощая всех подряд и собрав вокруг себя кучу благодарных люмпенов. А когда рабочее время кончилось и заведение стали закрывать, устроил дебош, требуя водки. Даже грозил невесть откуда взявшимся пистолетом. При этом, сообщил дежурный, понизив голос до шепота, дебошир поносил не только товарища майора Гонту, но и поминал всуе таких людей, что, не будь дежурный сам фронтовиком и не уважай он начальника милиции изо всех сил… Короче говоря, сдать Борщевского из рук в руки товарищу майору дежурный счел своим долгом сегодня. Однако на будущее, пряча глаза, предупредил Гонту: рано или поздно вынужден будет сигнализировать, иначе на него самого уйдет сигнал – дескать, не отреагировал на выходки антисоветского характера.
Поговорить с проспавшимся Иваном у Дмитрия не получилось. Но решение Гонта принял быстро, как на фронте в критической ситуации: отпускать далеко от себя Борщевского не стоит. Иначе рано или поздно окажется либо на дне, либо – там же, где Соболь, даже, может быть, в соседней камере: гипотетически подобное начальник бахмачской милиции допустить мог. Поэтому, легко выяснив, что в Киеве, как и ни в одном из населенных пунктов Советской Украины и тем более – в масштабах всей страны, Ивана Борщевского никто не ждет и ничего не держит, Гонта предложил бывшему взводному остаться здесь.
На квартиру одинокого фронтовика взяла сердобольная Вера Михайловна, потерявшая в войну мужа, брата и сына. Была еще невестка, но ее угнали на работу в Германию, и с тех пор вестей от нее не было. Так что крышу над головой, угол и какой-никакой стол Иван в Бахмаче получил. Помог начальник милиции и с работой, похлопотал за фронтового друга и устроил грузчиком на железнодорожной станции. Для кого это делает – для него, для себя или для Анны, – майор объяснить не мог да не очень-то и хотел. Жена с тех пор справлялась о бывшем крайне редко, разве с учетом того, что законный супруг жив, переоформила надлежащим образом документы, перестав числиться вдовой офицера, вышедшей замуж повторно, – просто ради соблюдения бюрократических формальностей оформила с Борщевским настоящий, законный развод.
Но всякий раз, когда Иван срывался в пьяный загул – а такое за несколько месяцев со дня его появления случалось все чаще, – сперва квартирная хозяйка, затем работники милиции, никого, кроме майора Гонты, в известность об этом не ставили. Анна же, от которой Дмитрий не скрывал ничего, что касалось ее бывшего мужа, всякий раз на некоторое время замыкалась в себе.
То ли начинала отдаляться от Гонты понемногу, маленькими приставными шажками, то ли казалось это майору…
Молчали мужчины.
Тикали старые хозяйские ходики.
Дмитрий заговорил первым, стараясь держаться так, словно ничего особенного не произошло:
– Так что дальше, Ваня? Нагуляешься когда?
– А я не гуляю, командир, – парировал Борщевский.
– Пусть так. Повторю вопрос: уехать не надумал?
– Напомнить тебе, что ты же сам меня тут и уломал остаться? Гонишь теперь…
– Уламывают девок. Я по-хорошему хотел.
– Ага, очень хорошо. Ловко так. Усыновить вместе с Анькой, вот будто так и надо… С ложечки кормить… Я бы вам по хозяйству, дрова колол бы…
– Надоело, Иван. Одна и та же песня. Бесишься, чего хочешь – не ясно. Кому жизнь поганишь – непонятно. Жить здесь ты не можешь. Думал – сможешь, теперь понял – ошибочка вышла.
– А я где-то в другом месте иначе смогу? – ощетинился Иван.
– Ты так мне и не ответил, как Анна должна была поступить. Сколько раз спрашивал тебя, ответа нету. Вернулся ты, живой, даже подлечили, хоть сейчас в бой, если понадобится. И жена твоя, мужа похоронившая, меня сразу же бросает, перечеркнув все, что между нами было? Так ты думал, а, Иван?
– Сам не знаю, как думал.
– Вот-вот, потому-то и валяешься сейчас на полу пьяный, с мордой разбитой да рваный… Боевой офицер, разведчик, медали вон, ордена…
– Не бери на понт. Медали я заслужил. Жизнь такую после войны – нет. И ты, командир, прекрасно это знаешь.
– Знаю. – Гонта подошел к сидящему вплотную, присел напротив, заговорил тихо: – Знаю, Ваня. Получше тебя. Потому что знаний обо всем, что делается вокруг, у меня побольше твоего. Так уж сложилось, Иван. И наши с тобой дела касаемо того, кому Анна законная жена, а кого, как ты постоянно толчешь, предала, мелочи на самом-то деле. С Аней все в порядке будет, пока я живой, на своем месте да живу с нужной оглядкой. А вот если ты у меня здесь доиграешься, Борщевский, так же, как Павло уже нарвался, и не один он, кстати, – вот тогда женщине нашей… – майор специально сделал нажим на последнем слове, произнеся его, тут же повторил: – нашей женщине, Иван, очень плохо будет. Вот сам и наморщи ум. Соображай, считай – война кругом. Только воюем не с фрицами по ту сторону нейтральной полосы, а будто туда, за линию фронта, попали хрен знает за каким заданием. Колечко вокруг, и уцелеть надо. Пока положение на этом фронте не изменится.
Чувствуя – вот сейчас нашел для Борщевского нужные слова, Гонта медленно выпрямился. Слегка подтянул и поправил портупею. Одернул шинель, взял со стола фуражку.
– Ляпнешь по пьяной лавочке вот об этом нашем разговоре – сам понимаешь, чем для всех это кончится. Так сильно невмоготу – закройся здесь, в комнате, пей себе молча. Еще лучше – к нам заходи.
– К вам?
– К нам. Анна будет рада. Хватит уже, давно пора всем успокоиться и дальше жить. Мирное время все-таки, тишина, как говорится.
– Уже не гонишь из города?
– Сам гляди. Легче тебе станет – правда, уезжай. Устроиться помогу, люди сейчас не только в нашем районе нужны. Я тут все-таки кое-какой вес пока имею. Но решишь, что переболел всем этим, – оставайся, будем вместе держаться. Как тогда, на войне. Тебе решать, Ваня, короче говоря.
Надев фуражку, Гонта нашел взглядом зеркальце на стене, поправил головной убор, выровняв козырек с помощью растопыренной под углом ладони, снова машинально поправил портупею.
– И рубаху свою полосатую сними. Михайловна постирает и зашьет. Ее-то хоть не обижай. Кормит тебя, денег за койку не берет, хотя сама еле концы с концами сводит. Хлопот вокруг тебя чего-то слишком много… разведчик. На предмет прийти к нам в гости – думай. Анину просьбу передаю, чтобы ты знал…
2
Хозяин
Россия, Подмосковье, город Кунцево
Увидев Сталина, грызущего мундштук трубки, и при этом не учуяв в его недавно проветренном обслугой кабинете запаха табачного дыма, Берия понял: Хозяин снова не в духе.
Вот уже многие годы эта привычка подтверждала подозрения не только всесильного главы НКГБ, но и остальных, входящих в ближний круг единоличного правителя огромной страны: где-то происходит что-то не так, как товарищ Сталин замыслил. Начался ход событий, не на шутку обеспокоивший, встревоживший и вызвавший его недовольство. А значит, событие происходило отнюдь не из разряда рядовых.
Для Хозяина мелочей не было ни в одном деле. Но если он не курил, а держал в зубах либо незажженную, либо вообще не набитую табаком трубку, значит, повод для беспокойства появился довольно-таки серьезный. Не очередное желание свести с кем-то давние счеты либо сменить одну политическую фигуру на другую – такие решения давно стали для Сталина обыденным делом. Можно даже сказать, развлечением.
Но здесь случай не тот.
Обычно в подобных ситуациях Лаврентий Павлович понимал: Хозяин таким образом сигнализирует о вполне реальной опасности. И от него, не просто главного ответственного за порядок в стране, но и недавно избранного единогласным решением члена Президиума Центрального Комитета партии, потребуется принятие быстрого решения. Результат которого – локализация и последующая ликвидация угрозы, которую Хозяин в очередной раз почуял.
Зная Иосифа Сталина давно, Лаврентий Павлович научился предугадывать ход его мыслей. Но в то же время приобрел привычку страховать себя от ошибок, которые делали в разное время очень многие, кто пытался, образно выражаясь, бежать впереди паровоза.
Тем более что Берия знал причину сегодняшнего утреннего вызова на ближнюю дачу. Она была озвучена не так уж давно.
С некоторых пор Сталин окончательно переселился сюда, в Кунцево. Официально загородная резиденция, как и несколько ей подобных, считалась дачей. Но именно это двухэтажное строение в пригороде Москвы стало теперь главной резиденцией Хозяина.
В Кремле он появлялся все реже. И если приезжал в свой тамошний рабочий кабинет, для ближнего круга это было неким сигналом: дела в стране развиваются так, как того хочет товарищ Сталин. Нужно лишь обсудить и утвердить рабочие вопросы.
Местом же главных, наиболее непростых решений, он выбрал кабинет в кунцевском особняке. Который, по сведениям, полученным Берией от обслуги, Сталин почти не покидал. Здесь ел, спал, работал, принимал особо доверенных людей, обсуждая с ними и принимая решения, о которых не всякий должен знать.
…Тогда, три недели назад, когда Хозяин впервые откровенно заговорил с Берией о том, что его остро беспокоило, он так же неспешно прохаживался по кабинету.
Сшитые по спецзаказу сапоги из мягкой кожи делали шаги бесшумными. Сталин не ходил, а будто крался, стараясь, видимо, не тревожить лишним шумом даже самого себя. Мундштук пустой трубки он привычно грыз зубами. И этим же мундштуком ткнул в передовицу разложенного на столе свежего, датированного двадцать третьим февраля номера "Красной звезды".
– Жуков, – проговорил он зло, даже еще раз постучал мундштуком по странице, повторил, не находя, видимо, других слов: – Жуков.
– Что-то не так, товарищ Сталин? – спросил тогда Берия, придав своему тону как можно больше официальности. Хотя здесь, на ближней даче, оставаясь с ним один на один, мог себе позволить назвать вождя по имени – Иосиф. Или даже Кобой, по давней партийной кличке: будучи еще Иосифом Джугашвили, тот носил ее, занимаясь до революции подпольной работой в Грузии, подписывая так свои первые статьи и воззвания в большевистской печати.
– Пишут все верно. – Злость никуда не исчезла, даже усилилась, но только в интонациях – внешне Сталин продолжал сдерживать себя. – Правильно пишут, Лаврентий. Как и положено, когда День Советской Армии: хвалят боеспособность, непобедимость русского оружия, заслуженно пишут, как наши войска сломали хребет фашизму. И заслуга в этом – маршала Советского Союза товарища Жукова! – Здесь Хозяин повысил голос, глаза недобро блеснули. – Великий полководец получился, если внимательно прочитать.
И, уже не желая сдерживаться, Сталин выругался матерно – коротко, без загибов. Никогда в мате особо не упражнялся, да только именно такая, словно выплюнутая сквозь пожелтевшие от табака зубы брань демонстрировала настроение Хозяина четче и точнее, чем самые длинные, близкие к истерике тирады.
– Жуков популярен в войсках, – сдержанно и ровно проговорил Берия. – Я уже просмотрел эту газету. О заслугах в нелегкой победе над Гитлером товарища Сталина как Верховного Главнокомандующего тоже упоминается постоянно.
Сколько именно раз авторы "Красной звезды" вспомнили о Хозяине в этом праздничном номере, Берия решил не уточнять. Оба прекрасно понимали: не указывать в связи с победой над фашизмом, да и вообще – не вспоминать о величии товарища Сталина и его учения где бы то ни было, в любом контексте, советские газеты – от заводской многотиражки до "Правды", органа ЦК партии, – не рисковали. Однако Берия сразу же понял: говоря правильные вещи, он по сути, разозлил Сталина еще больше. Невольно сказав то, что бесило Хозяина уже давно.
– Вот именно, Лаврентий – "тоже"! – Мундштук снова ткнулся в развернутый газетный лист. – Сначала – товарищ Жуков, а уже после, для приличия – товарищ Сталин! Капитуляцию в Берлине принял Жуков! Парад Победы на Красной площади – Жуков! На белом коне! Ты понимаешь, Лаврентий, что такой расклад может стать только началом?
После этих слов Берия ждал если не обвинений в свой личный адрес, то хотя бы укоров. Ведь Сталин решил не лететь в павший Берлин, чтобы принять у немецких фельдмаршалов капитуляцию вместе с союзниками, не в последнюю очередь вняв его, Лаврентия Павловича, советам. Немецкая столица горит, армия противника разгромлена и в панике разбегается. Но отдельные группы еще вооружены и способны огрызаться. И там по-прежнему передовая, ведутся локальные бои. Сталин же не может появиться в Берлине тайно. Значит, намекнул тогда Берия, вполне может найтись фанатик, даже не один, готовый рискнуть и покуситься на жизнь Верховного. Если здесь, в Москве, на своей территории, охрана непробиваема, то кто знает, как дело пойдет на территории хоть и разбитого, однако же – врага. Все придется организовывать на ходу, вдруг да упустят брешь.
Конечно, Сталин испугался.
И отдавал себе в этом отчет.
Потому капитуляцию и принял Жуков, став в одночасье маршалом Победы. При желании Хозяин мог, конечно, обвинить Лаврентия Павловича в политической недальновидности. Не учел, дескать, важности момента. Однако ожидания не подтвердились: в том, что напугали, он никого не обвинил.
Ну а насчет парада на Красной площади Берия сам решил промолчать. Ведь был прекрасно осведомлен, по какой причине Сталин сам не выехал на белом коне.