А участь Карташа – завидная или не очень – зависела от того, что произойдет или, наоборот, не произойдет на этом самом Празднике праздников. "Товарищ полковник" был предельно откровенен и конкретен: раз уж ты попал к нам, такой весь таинственный и облеченный, раз ты лепишь из себя спасителя туркменского государства, то и спасай его, хотя бы и своей шкурой. Коль не будет покушения реального, произойдет покушение фиктивное. В точности как бывало при товарище Сталине. Заговор троцкистов-бухаринцев, заговор врачей и прочие придуманные заговоры. Чем мы хуже? Слепим и мы наш маленький, но страшный заговор, который вовремя разоблачили органы КНБ и в результате задержали некоего субъекта славянской внешности при попытке физического устранения президента. ("Очень хорошо, что вы не туркмен, туркмен нам бы не подошел, поскольку президент свято верит в незлобивость национального туркменского характера".) "Кстати, – добавил полковник, внезапно оживившись, – в заговор вплетем к вам в компанию еще нескольких человечков, которые давно уже всем поперек горла…" Карташ прекрасно понимал причину такой откровенности кээнбэшника: вывести из равновесия, породить отчаяние – дескать, так и так пропадать, но все-таки там, на воле, светит какой-никакой, пусть совсем дохленький шанс прорваться, рвану-ка я, и вдруг мне повезет. Когда же Карташ пойдет на прорыв, его заломают или пристрелят, что одинаково приемлемо для "товарища полковника". Он в любом случае становится героем нации, КНБ утирает нос личной гвардии Сердара, все замечательно.
Когда Карташа, облаченного в неприметный костюмчик местного стража порядка, уже вывели на место перед самой трибуной, "полковник" похлопал его по плечу и участливо сунул ему в карман пистолетик. Алексей понимающе усмехнулся: последний штрих к портрету убийцы, последняя, но решающая улика. Наверняка это была лишь бутафория, пистолет не должен был выстрелить ни при каких условиях – что бы хитрожопый "полковник" не думал об истинных намерениях загадочного русского, рисковать жизнью Сердара он права не имел. Поэтому либо боек спилили, либо патроны подменили, либо еще что, но боеспособность сего оружия, голову можно дать на отсечение, равна нулю… И на том спасибо, конечно, но кто из рядовых телашей станет разбираться в подобных тонкостях, когда поступит команда "взять"?
И сбросить бесполезную дуру не было никакой возможности. Только засвети ее и – вот оно, покушение, хватай-держи. К тому же Карташ не знал, поставил ли "товарищ полковник" своих подчиненных, что подпирали сейчас Карташа плечами, в известность насчет хитрых замыслов с липовым заговором или что-то наплел. Наплести он мог что угодно – например, про то, что этого русского субчика к нам отрядили распоряжением сверху, распоряжением, скажем, тех "человечков", которых собирался впутать в фиктивный заговор. В таком случае "полковник" настрого приказал своим орлам: дескать, присматривайте за ним во все свои узкие глазенки, у меня есть подозрения на преступный умысел, а у вас есть все шансы отличиться.
Когда же Карташа "поймают", то пистолетик со спиленным бойком, ясное дело, подменят на настоящий. И если Карташа все-таки оставят в живых, то потом, конечно, выбьют из него чистосердечное признание, раскаяние и перечисление всех грехов вместе с именами сообщников. Как выбивали признания у всяких там Бухариных с Зиновьевыми в том, что они шпионили на английскую, японскую, эстонскую и австралийскую разведки. Увы, Алексей прекрасно осознавал, что выдержать все методы воздействия он не сможет. Да и кто сможет?!
Конечно, выставлятьКарташа на площадь было вовсе необязательно. Однако, во-первых, "полковник" не мог сбрасывать со счетов и следующее: существует один шанс из тысячи, что задержанный его не разводил, а говорил чистую правду о себе и о покушении, во-вторых же, есть разница – задержать преступника на глазах у президента или просто сообщить ему об удачно проведенной операции. Думается, президент не очень-то и доверяет подобным ничем не подтвержденным докладам.
Вот такие расклады, господа, вот в такую задницу угораздило влететь, так вашу разэтак! И теперь стой, крути башкой и надейся, что президента все-таки станут убивать по-настоящему. Но пока что… пока что почему-то не убивают… Эхе-хе, и где же ты, дружище Дангатар с дружищем Гриневским? Где вас джинны носят? Стой тут не просто один, а как в том анекдоте: "Одын, савсэм одын"…
После того, как президент закончил, национальная музыка из репродукторов, во время исторической речи Туркменбаши звучащая приглушенно, грянула над площадью на всю катушку. Радостным маршем двинулись демонстранты. Над головами взлетели флажки и воздушные шарики.
Карташ всегда подозревал, что скорость, с которой гонят колонны перед трибунами, высчитана специалистами с точностью до тысячных долей. Так, чтобы люди двигались в несколько убыстренном, непривычном ритме, но и не бежали, раздражая глаз руководителей и усложняя работу следящемуглазу. И главное – чтобы любое неправильное движение выламывалосьиз общего ритма, а стало быть, сразу бросалось в глаза. И службы, задающие скорость этому шествию, кошке ясно, использовали все секретные наработки некогда общей спецслужбы.
Впервые оказавшись в роли секьюрити, пусть и вынужденно, Карташ вдруг понял, что контролировать большое скопление людей вполне возможно и здесь, невзирая на пестрые одежды, яркие краски и громкую музыку. Толпа – как река, широка и полноводна. Но – однородна по сути своей, как толпа зэков. И любая инородность сразу привлекает внимание. С зэками, конечно, проще, там – быстро, быстро, головы опустить, твою мать, разговоры отставить! И если в толпе вдруг возникает какая-то неправильность, какой-нибудь водоворотик в ровном течении реки, посторонний звук в монотонном "шурх-шурх-шурх" сотен ног – значит, что-то идет не так, жди сюрпризов от серой безликой массы заключенных… Но и этап, и демонстрация чем-то схожи, пусть последняя и отличается пестротой одежд, яркими красками, оглушительной музыкой…
Здесь пока ничто внимания не привлекало. Да, собственно, и колонны демонстрантов еще не вышли к трибунам, еще только огибали площадь, распределяясь по потокам.
И тут возле трибун объявились новые лица. Видимо, по случаю прохождения колонн укрепляли рубеж обороны. Карташ бросил взгляд в сторону приближающейся группы… И оторопел.
Среди этих людей был Дангатар. Собственной персоной. Их взгляды встретились… Лицо фронтового друга Гриневского на мгновение дрогнуло, но он тут же отвел глаза, придав лицу безучастное выражение. Карташ поступил в точности так же. Неизвестно, какие мысли и соображения появились у Дангатара по поводу увиденного, но обнаруживать их знакомство он счел нецелесообразным – значит так надо.
"Ну да, ну да, воры говорили, что есть у них человек в КНБ. Выходит, надавили на него, заставили соорудить Дангатару удостоверение и внедрить его. И, может быть, не его одного. А то, что Дангатар появился именно здесь, на этом участке – не означает ли сие, что ему стало известно о готовящемся покушении нечто вполне конкретное и удара следует ждать именно на этом направлении? Оченно может быть…"
Колонны демонстрантов наконец добрались до трибун. Наиболее любопытна была крайняя, ближайшая к трибунам колонна. Во-первых, она являлась самой, так сказать, худосочной, во-вторых, даже колонной-то по сути не являлась. С интервалом шагов в сто друг от друга двигались несколько не особливо людных групп, и скорость их шествования заметно уступала скорости других колонн. Весьма неторопливо они шли.
Вот с трибуной поравнялась первая такая группа. Впереди выступал высокий, спортивный юноша с табличкой в руках; за ним след в след семенил старик в простеньком черном костюме, но с таким количеством орденов и медалей, что издалека они напоминали кольчугу. И даже издалека было видно, как волнуется дед – лицо его блестело от пота, казалось, он целью своей жизни поставил не сбиться с шага, не ударить в грязь лицом перед Солнцеликим Туркменбаши. В руках он судорожно сжимал поднос с водруженной на нем некоей сверкающей металлической хреновиной. Что это за хреновина, понять было решительно невозможно, а вот на табличке в грабках высокого парня было написано по-русски и по-туркменски: "Ахалский велаят" – ага, понятно, сие есть славные представители велаята, где, собственно, и расположен город Ашхабад. По бокам от парня держались две девчушки в красных шароварах и узорчатых блузках, слаженно размахивающие цветными лентами. Карташу вспомнился завораживающий танец крыльев халата с бритвами, который носил уважаемый старец Ханджар, и он невольно изготовился– вот оно!.. И тут же заставил взять себя в руки. Нет. Не может быть. Слишком далеко для точечного удара, а промах для заговорщиков смерти подобен. Да и слишком уж попахивает это гонконговскими боевиками – очаровательные девушки-убийцы с лентами-ножами собираются нарезать президента ломтями перед взорами тысяч горожан… Бред. Карташ едва удержался от того, чтобы вытереть пот со лба: еще не известно, как воспримут его невинный жест коллеги-охраннички. За парнем с плакатом, старцем с подносом и девчушками с лентами бежала стайка наряженных в национальные одежды девочек и мальчиков. Дети остановились точно напротив трибуны и принялись танцевать народные танцы. Руководители созерцали детское творчество с улыбками умиления.
Никогда допрежь Алексею Карташу не доводилось наблюдать за демонстрацией трудящихся со столь почетного места, да он и помыслить не мог, что когда-нибудь угодит сюда – практически в компанию к руководителям страны, да еще и среднеазиатской республики, это, что ни говори, честь, спасибо, "товарищ полковник".
Худосочная группа номер один встала, ожидая, когда дети окончат свой танец. Тем временем из-за спины парня выдвинулся давешний старик с подносом и бодро заторопился к лесенке, ведущей на трибуну. Прошел он совсем рядом с Карташом, настолько близко, что Алексей даже уловил кисловатый запах пота – запах страха, благоговения и несказанной радости от встречи с Бессмертным и Бессменным. С такого расстояния Алексей разглядел, что ордена и медали на его "иконостасе" были сплошь времен Великой Отечественной, а на подносе высится устрашающее сооружение, отдаленно напоминающее макет двигателя внутреннего сгорания. Более того: над блестящей трубкой, торчащей из недр сооружения, колеблется яркий желтый огонек, различимый даже в сиянии дня… Но, судя по всему, макет был либо из алюминия, либо из крашенного серебрянкой картона – слишком уж легко нес его старик. Значит, не бомба, не замаскированный ствол. Тьфу ты, пропасть, так можно и инфаркт заработать…
Ветеран добрался до трибуны и дрожащими руками протянул поднос господину Ниязову. Засверкали едва видные на солнце фотовспышки репортеров. С стороны СМИ подлянки тоже, вроде бы, ждать не приходилось: уж эту-то братию должны были обыскать до нитки… Господин Ниязов благосклонно подарок принял и даже сказал старичку что-то ласковое, ободряющее, от чего дедушка и вовсе лишился дара речи. Он затряс головой, пустил слезу, скатился по лесенке обратно на площадь и почти бегом вернулся на свое место в строю. Представители Ахалского велаята двинулись прочь с площади, а на их место уже заступали ребята с табличкой "Балканский велаят"…
– Что это? – шепотом спросил Алексей у соседа по цепочке охранников.
Сосед презрительно покосился на необразованного славянина, помолчал, но потом все же решил, как видно, снизойти и разъяснить вполголоса:
– Самые почетные жители велаятов преподносят Его Превосходительству памятные подарки по случаю Праздника праздников.
И отвернулся, засранец, всем своим видом показывая, что разговаривать боле не о чем.
Ну, не о чем, так не о чем, следи, служивый, за обстановкой…
Тут и Карташ вспомнил: в Ахалском велаяте добывают газ, а конструкция на подносе – не что иное, как модель газоперерабатывающего заводика…
А на площадке перед трибуной вновь танцевали девчушки, вновь развевались ленты, и к трибуне уже направлялась дородная туркменка в цветастом платье до пят, изукрашенном бисером, – не иначе, или заслуженная деятельница искусств, или знатная хлопкоробка. В качестве подарка она перла перед собой дутар – нехитрый местный музыкальный инструмент о двух струнах, вот только этотбыл изготовлен сплошь из какого-то коричневого камня с прожилками, а струны выполнены из серебра, так что тащить подобный презентик было несколько тяжеловато. Но она старалась изо всех сил, любовь к Сердару окрыляла ее и лишала ношу веса.
Пот заливал Алексею глаза: солнце стояло в зените и убираться оттуда не собиралось. В форме было жарко, невыносимо жарко, как же выдерживают местные? Привыкли, наверное…
Беседа Ниязова с теткой затянулась, почетная жительница Балканского велаята никак не могла расстаться с обожаемым вождем, все говорила ему что-то, рассказывала о своих достижениях во имя Туркменбаши и глубочайшей преданности всех ее знакомых Туркменбаши, да продлит Аллах его годы… Но Ниязов слушал внимательно, с отеческой улыбкой на устах и даже удержал почетную жительницу от падения на колени и облобызания края материи, коей была накрыта трибуна…
Карташ за этим не следил. Не до того было. Курить хотелось до нервного тика. Странно, что никто из охраны не чувствует напряжения, кипящий от жары воздух буквально дрожит, как натянутая струна. Что-то назревает, это он печенкой чуял. То ли природные инстинкты, то ли опыт, приобретенный за время тесного общения с контингентом, буквально вопили: опасность! опасность!!! Но, черт возьми, откуда, с какой стороны? Этого Алексей понять не мог, как ни старался, как ни ввинчивал взгляд в пеструю толпу в надежде уловить неправильность, тот самый водоворотик. Дангатарушка, сука, где ты, на тебя одна надежда…
Гурдыкдерийский велаят: четверо радостных до невозможности соплюшек тащат на трибуну тяжеленный развернутый ковер, вышитый золотой нитью. Красиво.
Велаяты идут! Этрапы идут!
Гремящая над площадью Огуз-хана музыка, смешиваясь с восторженными воплями демонстрантов, превратилась в сплошной монотонный шум, плещущийся в ушах, а мельтешение…
Лебапский велаят: панно, выложенное самоцветами, на котором Сердар глядит с берега на раскинувшуюся у его ног Амударью, причем блеск камней весьма искусно передает течение полноводной реки…
…а мельтешение пестрых красок на площади Огуз-хана превратилось в калейдоскоп, и Алексей почувствовал, что плывет. На миг закрыл глаза, пошатнулся, но на ногах удержался. Подумал с тоской: нет, ребяты, переоценил я свои силенки, за толпой зэков все ж таки уследить значительно, неизмеримо проще. Даже зэков, замысливших подлянку…
Карыйский велаят, родной велаят Дангатара: скромный молодой парниша в больших очках с сильными диоптриями, улыбаясь во все шестьдесят четыре зуба, несет над головой сияющий золотом кубок – типа того, что вручаются победителям на всяческих соревнованиях. Интересно, кто это такой, уж больно молод. Спортсмен? Ученый? Поэт? Не о том, блядь, не о том думаешь!..
Выстрел с крыши отпадает, выстрел со стороны колонн ликующих туркмен отпадает. Что же остается, а?! Засланный казачок в свите Ниязова? Взрывное устройство под трибуной?..
И тут – словно ледяной кол проткнул все тело Алексея насквозь, снизу вверх, вонзился в мозг, рассыпался по извилинам морозным крошевом. Мазнув взглядом по застывшим в карауле охранникам, парниша с кубком, лучащийся гордостью от выпавшей ему чести, уже поднимался по лесенке, а Алексей все никак не мог понять, никак не мог вычленить неправильность, несоответствие, откуда вдруг в жаркий полдень пахнуло обжигающе холодным ветром смерти…
Смерти.
Однажды, еще на Ставропольской пересылке, мелкий домушник Шкряба замочил в драке бывалого Синяка. Драка была случайной, и замочил его Шкряба случайно, но Шкряба-то был мелкой сошкой, а Синяк ходил в князьях, и все понимали, что добром это не закончится, что Шкрябу тихонько придушат как-нибудь вечерком – не в отместку, упаси бог, а так, для науки другим. Самое паршивое, что и начальство, и сам Шкряба это прекрасно понимали, но поделать ничего не могли: перевести его было некуда. И действительно: наутро домушника нашли "повесившимся" над парашей. А накануне вечером Карташ конвоировал его после допроса касательно драки обратно в камеру, и вот у него, у Шкрябы, был такой взгляд… Нет, он не плакал, не цеплялся за косяки, он хорохорился и даже шутил, но в его глазах уже поселилось осознание близкой смерти.
Вот в чем дело!
Парниша с кубком улыбается довольной улыбкой имбецила, получившего в подарок за примерное поведение яркую игрушку, однако во взгляде его застыли обреченность и готовность идти до конца. Он знал, просто знал, что сейчас умрет, и шел навстречу своей гибели. Улыбаясь во все шестьдесят четыре зуба, высоко неся кубок над головой. А кубок-то тяжелый…
И опять, как в случае со злодейским ниндзя-Ханджаром, рефлексы сработали быстрее рассудка. Сам до конца не осознавая, что делает, с раздирающим глотку воплем: "Да-а-а-ан!!!", – он оттолкнулся ногами, ломая строй, и прыгнул на парнишу, метя выхватить кубок.
И все же надо отдать должное преторианцам. Либо они были наготове по поводу подозрительного русского в своих рядах, либо выучка охранников действительно находилась на самом высшем уровне. Как бы то ни было, до кубка добраться ему не дали. Сделали вполне грамотную подсечку, и Карташ всеми костями обрушился на очкастого туркмена. Кубок полетел вниз, на площадь, где и ударился глухо о брусчатку. Алексей невольно зажмурился.
Взрыва не последовало.
А потом для страха и сомнений не осталось места, поскольку все смешалось на площади Огуз-хана. Вокруг орали, бегали, кажется, даже стреляли, Карташ не помнил. Он тоже орал, мертвой хваткой вцепившись парнише в брюки, десятки рук его от парниши отдирали, больно били по голове и бокам, потом помост под кучей-малой треснул и накренился. Наконец Алексея отодрали, заломили руку, заорали вовсе уж оглушительно – на туркменском, ясное дело, но понятно, что по-командирски и матерно, и куда-то поволокли сквозь вопли и толкотню.
Когда же беспорядочные выкрики подутихли вдалеке, а давление на руку немного ослабло, Алексей проморгался от цветных кругов в глазах и осмелился поднять голову.
Вели его быстро, целенаправленно и грамотно. Прочь с площади, прочь от трибуны, под которой продолжалась малопонятная возня, но на которой ни Сердара, ни родственника саудовского короля, ни прочих официальных лиц уже не было. Празднующие граждане смяли колонны и теперь суматошно толклись на площади, оглашая прожаренный воздух испуганным ором. Алексей помещался в центре квадрата, образованного четырьмя мрачными личностями в форме, которые слаженно прокладывали дорогу сквозь толпу мечущихся демонстрантов. Он извернул шею, посмотрел на того, кто ему заломал руку, хмыкнул и прохрипел на бегу:
– Пусти, дорогой, хватит уже…
Дангатар хватку ослабил, но не отпустил. Лицо его было белым, оскаленным. А Карташ заметил, что руки четверки сопровождения испещрены синими наколками.