– В том-то и дело, – оценил мудрость его удивления атташе-генерал. – И намекаю тебе на сокровища фельдмаршала только потому, что так или иначе, а непосредственно заниматься этой операцией – с нашей стороны, естественно, – придется тебе и твоим итальянским смершевцам.
– То есть подполковника мы внедряем только потому, что появился выход на группу Черного Князя, которая всерьез способна заняться поисками "золота Роммеля"? – попытался, хотя и все еще неуверенно, развивать замысел Центра старый чекист. – А вся эта история с линкором – всего лишь прикрытие?
– В Центре мне уже дали понять, что, по всем военно-морским критериям, "Джулио Чезаре" – всего лишь груда все еще плавающего лома. Защита которого – вопрос не столько безопасности флота, сколько политического престижа нашей контрразведки. Ну и державы – тоже.
– И с нашей стороны подступается к этим сокровищам пока что только новоиспеченная графиня фон Жерми.
– Она – потомственная аристократка, полковник, – сухо заметил атташе-генерал. – В Европе это имеет принципиальное значение. Это во-первых. А во-вторых, поиски сокровищ фельдмаршала князь Боргезе намерен организовать в частном порядке.
– И Жерми рассчитывает внедриться в его окружение с помощью барона фон Штубера?
– Барон понадобился нам, чтобы под его прикрытием втянуть в игру подполковника Гайдука. Причем не исключено, что придется командировать нашего флотского чекиста в Швейцарию в качестве невозвращенца и официального жениха графини.
Произнеся это, генерал почти сочувственно взглянул на Рогова.
– Личная жизнь этой женщины за пределами отеля "Иллирия" меня не интересует, – обронил тот, скабрезно ухмыльнувшись. – Зато интересует другое: каков смысл нашего вторжения в операцию по поискам золота Роммеля? Мне понятны порывы соплеменников фельдмаршала, считавших награбленные драгоценности военными трофеями; можно понять также итальянцев и французов, у чьих берегов следует вести поиски награбленных сокровищ. Но в чем заключается наш интерес? Кому-то пришло в голову не позволить этим драгоценностям всплыть со дна моря? В таком случае сразу же отмечу: сомнительная затея.
Волынцев с грустью взглянул на часы, затем на машину и вновь на часы.
– Как я уже сказал, – произнес он тоном человека, вынужденного объяснять элементарные вещи, – поиски будут вестись частным порядком, втайне от властей, итальянской мафии и конкурентов. Так вот наша задача – сделать так, чтобы эти сокровища частью вернулись туда, где они награблены, то есть на север Африки, в арабский мир, и были использованы для поддержки освободительных движений, а частью были направлены на поддержку европейского коммунистического движения.
– Размах, однако… В таком случае все приобретает совершенно иной окрас! – искренне, почти восхищенно признал полковник. – Ну а связь с представителями арабского освободительного движения попытается наладить все та же Анна фон Жерми.
– Ее люди над этим уже работают. Однако ничего подобного ты от меня, полковник, не слышал.
– Естественно, – поскреб зубами нижнюю губу Рогов.
– Все, я убыл. Махать платочком вслед линкору "Джулио Чезаре" и вслед уезжающей графине, естественно, тебе, полковник, придется в одиночестве. Кстати, конвой, как и планировалось, уйдет из Влёры через двое суток.
13
А тем временем ни терзания отвергнутых мужчин, ни собственные терзания по этому поводу самой Анне были неведомы.
Она первой взошла на небольшое, почти квадратное, метров пять на пять, плато и остановилась над самым обрывом. С опаской пристроившись рядом с ней, подполковник вдруг ощутил, что побаивается высоты, и лишь слегка выглядывавший из-под скальной крутизны уступ, расположенный в виде полки метрах в полутора ниже верхнего карниза, немного успокоил его.
Вид отсюда открывался прекрасный. Справа от них просматривалась часть острова Сазани, на юго-западной оконечности которого под лучами предзакатного солнца пылала черепичная крыша сторожевой башни, венчавшей старинный форт. Слева, на высокой каменистой косе, красовался миниатюрный замок, в рыцарском стиле, с ажурными сводами, явно принадлежавший в свое время кому-то из итальянских аристократов. К тому же у подножия косы, в двух уютных бухтах, нежились у теплых берегов корпуса прогулочных яхт, рыбачьих шаланд и целой стаи парусных лодок.
– Знаешь, Гайдук, что мне чаще всего ностальгически вспоминается здесь, в эмиграции?
– Даже не пытаюсь угадывать, поскольку самому находиться в шкуре эмигранта пока еще не приходилось.
– Пока еще, – подловила его на словах Анна. – Но поскольку ты тоже ввязался в профессиональную разведывательно-диверсионную драчку, к исходу за рубеж тоже советую готовиться всерьез.
– По этому поводу мы уже все друг другу сказали, – недовольно напомнил ей подполковник.
– Ну, допустим, далеко не все, – по-прежнему сохраняя радужное выражение глаз, усомнилась Жерми. И, вновь пройдясь взглядом по окрестным красотам, почти томно добавила: – Но и разговор сейчас не об утерянных вами возможностях. Так вот, в сознании моем все чаще всплывает тот "карточный домик" в Степногорске, в котором я обитала до начала своего собственного исхода из этого милого, безалаберного в своей хуторянской разбросанности – по принципу "только бы подальше от соседа" – городка.
– Причем здесь "карточный домик" Степногорска, графиня? Насколько мне известно, сейчас вы обитаете в настоящем графском замке, одном из лучших в Лихтенштейне, к тому же в Швейцарии у вас…
– Перестань паясничать, Гайдук, – резко и вовсе не шуточно прервала его рассусоливания Анна фон Жерми. – Ты прекрасно понимаешь, что никакие замки и особняки, доставшиеся мне по "зарубежьям" под одинокую старость, не способны вытравить из памяти тот, первый домишко, который стал по-настоящему моим и который мог, просто-таки обязан был, стать нашим с тобой общим.
– Стоит ли сейчас предаваться подобным воспоминаниям? – с легким укором усомнился подполковник. – Тем более что об этом тоже немало говорено.
– Стоит, Гайдук, стоит; если только вообще все наши самые трогательные юношеские воспоминания чего-нибудь да стоят в этой жизни. Кстати, в Степногорске, как, впрочем, и в Одессе, меня прозывали Бонапартшей. Хотя бы это ты помнишь?
– Как же можно забыть такое прозвище? – мило соврал мужчина, открывая для себя, что ведь и в самом деле забыл о нем. Даже о нем.
– Вот и не пытайся уходить от них, от наших общих воспоминаний, – сделала женщина вид, что поверила ему, – ибо кто знает, удастся ли нам свидеться еще раз. Во всяком случае, в этой жизни.
– Извини, – пробубнил Дмитрий, только теперь по-настоящему осознав, что женщине нужно позволить высказаться, поскольку она давно ждала такой возможности. А еще потому, что не могла, считала пошлым, предаваться подобным воспоминаниям в их отельной "постели на двоих".
– Так вот, возвращаясь к "карточному домику"… Он и в самом деле мог стать нашим общим, но так и не стал им, хотя мне этого очень хотелось. Любой эмигрант способен признаться, что, если по горестной правде, предавать можно все, даже армейскую присягу и не очень-то любящую тебя родину; то есть буквально все, кроме чувственных воспоминаний далекой юности, ни предать, ни просто, под старческий маразм, отречься от которых еще никому не удавалось.
Анна все говорила и говорила – о своих чувствах к нему, о тщательно скрываемых страданиях молодой ревнивицы и затаенных женских обидах… Даже не догадываясь в эти минуты, что Дмитрий уже в самом деле возродил в памяти тот миниатюрный – странновато выглядевший посреди местечково простоватого, пыльного районного городка – особнячок, в котором действительно вплоть до прихода гитлеровцев обитала Анна Жерми. Как вспомнил о то, что когда-то домик этот располагался в обширной усадьбе городского архитектора и промышленника. И действительно, по слухам, служил ему, заядлому преферансисту, "карточным домиком", в котором при каждом удобном случае собирались местные бездельники.
О самом двухэтажном доме архитектора долгое время напоминали разве что руины; старинный парк погиб, а Бонапартше горсовет, от щедрот своих, выделил для временного проживания этот еще в Гражданскую войну пострадавший от пожара домик. Поначалу пошел слух, что принято было такое решение по ее собственной просьбе. Но со временем все поняли, что на самом деле – по протекции ее воздыхателя из "большого города".
Тогда никто и предположить не мог, что с помощью какой-то наемной строительной бригады, которая работала у нее даже по вечерам и выходным, Анна Жерми в течение двух месяцев умудрится восстановить на домике крышу, с небольшим мезонином, в котором обустроит свой домашний кабинет, а также охватить фасадную стену обширной застекленной верандой. Спустя еще месяц она привела все помещения "карточного домика" в жилое состояние, чтобы через какое-то время превратить их в уютное, увешанное бессарабскими коврами и уставленное старинной мебелью дворянское гнездышко, которое в погрязшем в архитектурной безвкусице городке тут же стали преувеличенно именовать "замком Бонапартши".
Но для Дмитрия Гайдука не было секретом, что помогал ей во всех этих трудах и стараниях некий Трояновский – состоятельный родственник из Одессы, который в свое время представал в роли очень удачливого нэпмана, а теперь в ипостаси партийного работника курировал всю торговлю области. Как помнил особист и прощальные слова Анны, которые она произнесла в завершение их непродолжительного, но бурного романа:
– Когда вы, господин капитан, – тогда он еще пребывал в этом звании, – решите, что вся та кровь, которую как чекист должны были пролить во имя революции, уже пролита, можете рассчитывать на приют в "замке Бонапартши". Точно так же, как в свою очередь я буду рассчитывать на вашу защиту от вами же сотворенного пролетарского идиотизма… То есть от местных властей. Причем желательно, чтобы к тому времени вы дослужились хотя бы до полковника.
– Запросы у вас, однако! – возмутился Гайдук ее "чинопочитанию".
– Вы же знаете: я всегда отдавала предпочтение мужчинам из высшего света. И потом, я ведь могла остановить свои претензии на чине генерал-майора.
Вряд ли подполковник способен был воспроизвести этот их диалог дословно, однако надеялся, что восстановить дух и смысл ему все же удалось.
Ну а покровитель фон Жерми – которого так и называли в Степногорске Нэпманом – трижды проведывал Анну Альбертовну, появляясь в городе в сопровождении целого кортежа машин; и всякий раз городской голова встречал его как дорогого гостя. Вот только из всех мнимых достопримечательностей этого архитектурно убогого города Нэпмана почему-то интересовали только руины архитекторского особняка. Даже пошел слух, что именно он, этот покровитель Анны Жерми, является родовым, хотя и не узаконенным, наследником всей этой усадьбы.
– И можете не сомневаться, подполковник, – попыталась выхватить его из потока воспоминаний фон Жерми, – что порой мне хочется авантюрно поменять свой, так и не ставший мне родным лихтенштейнский замок на убогую степногорскую "богаделенку", именуемую "карточным домиком".
– Мне всегда большим чудом казался сам тот факт, что эта "богаделенка" вам все же досталась. Не без помощи влиятельного покровителя товарища Трояновского, естественно.
– Лучше признайтесь, что тень крыла его не раз касалась и вашего благополучия, мой служивый. Особенно в период нашего бурного одесского бытия, где без его поддержки и спали, и питались бы на помойке…
– Разве я когда-нибудь пытался отрицать это?.. – слегка смутился Гайдук.
– И даже не пытайся, – воинственно предупредила его женщина. – Как не забывай и то, что прощание с нашим городком состоялось летом сорок первого именно там, в нашем "степногорском замке".
– Извини, но впервые по-настоящему вспомнил об этом прощании в дни, когда пришлось рекомендовать тебя нашим чинам от разведки. Потому что не мог забыть, как, решаясь оставлять город, в котором тебе, с твоим знанием немецкого и твоими родовыми корнями, в общем-то нетрудно было бы найти общий язык с оккупантами, ты неожиданно объявила: "Вряд ли мне удалось бы мирно ужиться с германскими властями. Во-первых, германская культура мне, истинной франкоманке, чужда, а во-вторых, нацистов я ненавижу точно так же, как и, пардон, коммунистов".
– Тебя и твоих покровителей от разведки насторожило мое презрительное отношение к коммунистам?
– Да нет, когда на кону была засылка такого перспективного агента, такого "подкидыша имперского прошлого", как назвал тебя однажды Волынцев…
– Ты ничего не путаешь, назвал меня так именно он, атташе-генерал? – удивленно вскинула брови Анна.
– Времена были такие, госпожа графиня. В той ситуации его высказывание о "подкидыше" прозвучало как безоговорочное одобрение твоей кандидатуры. Так вот, когда на кону стояла засылка в стан врага "подкидыша" с такой безупречной "легендой", на твое высокомерное отношение к пролетарским "изыскам" готовы были закрыть глаза. Тем более что в немецком тылу подобное высокомерие лишь поощрялось бы.
– Если честно, именно естественность моего презрения к коммунистам не раз помогала во время допросов в абвере, гестапо и особенно в СД, от имени которого мной занимался не кто иной, как теперь уже известный тебе барон фон Штубер.
– Потому и свидетельствую, что лично меня как куратора больше волновало твое столь же высокомерное, сугубо "франкоманское" отношение к германцам. Вот что реально могло погубить тебя. Я помнил, как ты разоткровенничалась по поводу бегства за рубеж.
– Я тоже припоминаю. "…Если бы можно было обосноваться во Франции, – брякнула я тогда, наивно доверившись некоему чекисту, – я бы, конечно, рискнула. Мысль об этой стране была взращена в моем сознании давно, еще моим покойным мужем. К тому же в раннем детстве мне посчастливилось какое-то время пожить в Париже. Но теперь по Елисейским Полям тоже разгуливают оккупанты, там – тоже война. Словом, по крови своей я – славянка и предпочитаю оставаться в родном и понятном мне славянском мире. Меня вполне устроило бы вот такое, – обвела я руками комнату, – тихое дворянское гнездо, которое чудом удалось свить даже во времена кровавого пролетарского бедлама. И вот теперь, из-за нашествия германцев, меня этого гнезда лишают".
– Вот эта-то неприязнь к германцам и настораживала меня, госпожа франкмасонка.
– Франкоманка, мой неотесанный чекист, франкоманка; то есть приверженка всего французского – от любви к стране до способа мышления и самой внутренней культуры. Правда, существует и другой термин: "галломанка", но он мне не по душе. Как и термин "галлицизмы", то есть французские слова, употребляемые в русской речи. К тому же на Украине существует своя Галиция и свои "галлицизмы", что вносит сумятицу в умы филологов-славистов.
– Вот именно, – смиренно проворчал Гайдук, – вносит смуту.
– А что касается масонского братства и вообще масонства… Не скрою, меня в самом деле подталкивали к сближению с некоторыми масонскими ложами, но показное фарисейство этой братии мне почему-то претит.
14
Лето 1954 года. Италия.
Лигурийское море.
Борт яхты "Калабрия"
Гостем, которого втайне ждал на яхте начальник службы внешней разведки генерал Миноре, оказался… Отто Скорцени. Как только из-за мыса появился катер, который сразу же свернул в сторону "Калабрии", генерал решил повиниться перед присутствующими. Подойдя к столику, на котором, специально для участников этого "тайновечернего" завтрака приготовленные, лежали три морских бинокля, генерал взял один из них и, едва поднеся к глазам, произнес:
– Господа, у меня не было полной уверенности, что этот человек действительно прибудет сегодня. Но теперь ясно, что через пару минут он уже будет на яхте. Ни один суд преступником его не признал, но по известным причинам он предпочитает появляться в разных странах мира с разными паспортами и, естественно, под разными именами. В Италию он прибыл с паспортом испанского подданного и под именем Пабло Лерно. Однако в нашем кругу мы вполне можем обращаться к нему так, как следует обращаться к этому оберштурмбаннфюреру СС, то есть господин Скорцени.
– Что-что, я не ослышался?! К нам присоединяется Отто Скорцени?! – мгновенно сорвал с себя маску чопорной невозмутимости подполковник Эдгар. – Вот так… сюрприз!
Когда этот почти двухметрового роста, плечистый сорокашестилетний германец, облаченный в серый штатский костюм, поднялся по трапу на борт яхты, все присутствовавшие на ней поневоле подтянулись и приняли стойку "смирно". Он не стал пожимать каждому руку, а, поздоровавшись со всеми сразу, забросил светлый плащ, который нес в руке, на спинку кресла и тут же направился к столику, на котором лежали карты.
– Когда встал вопрос о переброске вашей, господин Боргезе, субмарины к берегам Крыма, – без какого-либо вступления продолжил он совещание, – мне пришлось вспомнить об одной разработке морского инженера, который занимался в рейхе вопросами производства "человекоторпед", так у нас именовались ваши управляемые торпеды. Отыскать его чертежи мне, конечно же, не удалось, поскольку никто не способен сказать, где теперь хранятся архивы этой флотилии и вообще, сохранилась ли хоть какая-то документация по интересующему нас вопросу.
Скорцени взял из рук стюарда протянутый ему бокал с вином, решительно, чуть ли не одним глотком опустошил его, вернул стюарду и тем же решительным, "камнедробильным", как характеризовали его сослуживцы, голосом продолжил:
– Да, господа, техническая документация не сохранилась, однако я прекрасно помню суть замысла этого инженера-судостроителя, которая кажется мне вполне приемлемой. В корабельных чертежах я не силен, поэтому попросил специалиста. Как вы понимаете, в данном случае важна идея, а конкретные технические чертежи рано или поздно будут составлены инженерами-судоремонтниками.
– Естественно, оберштурмбаннфюрер, об этом мы позаботимся, – заверил его Боргезе.
Скорцени достал из внутреннего кармана лист бумаги, разложил его на карте Севастополя и буквально пронзил указательным пальцем.
– Насколько я помню, князь, длина вашей субмарины-малютки всего шестнадцать метров?
– Так точно. К апрелю следующего года она будет полностью отремонтирована и технически оснащена.