– Интригуете, Федор Филиппович, – заметил Глеб, заряжая кофеварку новой порцией кофе. – Ходите вокруг да около, атмосферу нагнетаете. Только я все равно не понимаю, какое нам с вами до этого дело.
– Не понимаешь? – многозначительно переспросил генерал.
Глебу очень не понравился этот тон. Он означал, что вся эта странная история имеет под собой какую-то реальную подоплеку и что это не просто байка, рассказанная, чтобы убить время, а подробный инструктаж, за которым последует четко сформулированное задание. Слепой был не против работы как таковой, но ему очень не хотелось опять связываться с коммунистами – этими профессиональными и очень опытными игроками на самых низменных чувствах толпы.
– Не понимаю, – упрямо повторил он. Его взгляд скользнул по лежавшей на диване газете, и ему захотелось суеверно поплевать через левое плечо. – Не понимаю, откуда эта новая вспышка интереса к Ленину. Вот уж действительно, обессмертил себя человек! Да и то сказать, Герострат один-единственный храм спалил, а его до сих пор помнят, а тут не храм, тут целую страну угробили, да как основательно!
– Вот и мне этот интерес кажется каким-то нездоровым, – поддакнул Федор Филиппович.
– Вот именно – нездоровым! – подхватил Глеб. – Сколько шума вокруг этой несчастной мумии! Тутанхамона видел я в гробу, как редкостную птицу марабу... По мне, так его давно пора похоронить, а то торчит посреди Красной площади, как... Теперь еще письма какие-то... Кому это может быть интересно? Какая к дьяволу разница, переписывался он в двадцать третьем году с каким-то юным пионером или не переписывался?
– Разница, похоже, есть, – заметил Федор Филиппович, – и притом весьма существенная. Настолько существенная, что моего бесценного Льва Валерьяновича чуть было Кондратий не обнял, когда он сообразил, с чем имеет дело.
– И что же он такое сообразил? – устало спросил Глеб, пытаясь понять, что послужило причиной внезапно овладевшего им раздражения. Политика – грязное дело, и все политиканы, если приглядеться, на одно лицо, хоть и прикрываются разными лозунгами. Цель у них все равно одна – дорваться до власти и как можно дольше не выпускать ее из рук. А общественное благо интересует их лишь постольку, поскольку это необходимо, чтобы удерживаться наверху...
– Григорович – мужчина основательный, – как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ Федор Филиппович. – По некоторым причинам чисто личного характера к коммунистам и всему, что с ними связано, он относится, мягко говоря, без особенного пиетета, однако при Советах он прожил почти всю свою сознательную жизнь и привык к тому, что Ленин – это серьезно. Это тебе не Тутанхамон какой-нибудь, а вождь мирового пролетариата, за него очень даже запросто могут бубну выбить. Поэтому торопиться с выводами он не стал, а аккуратненько положил письмо в папочку, надел выходной костюмчик со всеми регалиями и отправился возобновлять некоторые старые связи. А связям Григоровича, скажу я тебе по секрету, может позавидовать любой, особенно если говорить о связях в архивах, библиотеках и иных местах, где хранятся разного рода документы. А если еще учесть эту его манеру сначала забалтывать людей до полусмерти и только потом, когда человек уже не чает от него избавиться, излагать суть своего дела, то стоит ли удивляться, что за каких-нибудь полдня он получил прямой доступ к подлинникам рукописей интересующего его деятеля? Он, конечно, не сказал мне, к каким именно рукописям и где, – не хотел подводить людей, сам понимаешь, – но это в данном случае неважно. Он объяснил, что в частном порядке проводит экспертизу, пытаясь установить подлинность принадлежащего клиенту личного письма известного человека, и это объяснение всех удовлетворило, тем более что в нем не было ни слова неправды.
В общем, ему выдали рукопись, предоставили в его распоряжение стол, стул и настольную лампу и оставили старика в покое. Григорович вооружился своей знаменитой лупой и приступил к работе. Он довольно быстро пришел к выводу, что письмо, врученное ему гостем – который, кстати, так и не представился, пожелав сохранить инкогнито, – действительно написано рукой Ленина. Правда, почерк, по его словам, претерпел некоторые изменения, вызванные скорее всего болезнью. Правда, рассказывая мне эту историю, он тут же оговорился, что ссылается на болезнь просто... Ну, просто потому, что дата смерти Ленина известна всем и каждому. Если бы не это обстоятельство, он мог бы поклясться, что обнаруженные им изменения в почерке – возрастные. То есть что письмо юному пионеру написано человеком в возрасте от семидесяти пяти до девяноста лет...
– Так ведь это заведомо исключено, – сказал Глеб. – И вообще, я как-то не представляю себе, каким образом этот ваш Григорович может отличить возрастные изменения от изменений, вызванных болезнью, да еще такой, как обширный склероз головного мозга. Лично я не понимаю. Симптомы-то одни и те же – слабость, нарушение моторных функций... Дрожь в руках, в конце-то концов! Как он может определить, отчего у человека рука дрожала – от старости, от высокой температуры или просто с перепою?
– Во-первых, Григорович все может, – возразил Федор Филиппович. – У него, брат, такой опыт, что ему чаще всего достаточно беглого ознакомления с образцами почерка, чтобы с ходу, навскидку сказать, где подлинный документ, а где подделка. Мне иногда кажется, что он и лупу-то свою берет только для того, чтобы не выглядеть в глазах клиента шарлатаном. Словом, этого старого воробья на мякине не проведешь, и, если он в чем-то сомневается, значит, причины для сомнений действительно есть. Но это во-первых. А во-вторых, Глеб Петрович, с тобой ведь никто и не спорит. Григорович привел мне те же самые резоны: дескать, раз до семидесяти пяти Ленин все равно не дожил, то и говорить не о чем – изменения почерка объясняются болезнью, и точка.
– Так в чем же все-таки дело? Или в письме к юному пионеру содержится призыв к созданию подпольной антисоветской организации?
– Ничего особенного в этом письме не содержится, – вздохнул Федор Филиппович. – Все намного хуже. Я ведь, кажется, уже упоминал, что Григорович сразу обратил внимание на практически идеальную сохранность письма – никаких потертостей, надрывов, никаких признаков ветхости. По его словам, на письме не было даже сгибов!
– А вот это действительно странно, – задумчиво сказал Глеб. – Откуда оно в таком случае взялось? Если сгибы отсутствуют, значит, письмо не было отправлено по почте и юный пионер его в глаза не видел. По идее, из всего, что писалось в Горках, не должна была пропасть ни одна бумажка. Так где же оно пролежало столько лет, это чертово письмо?
– Вот и Григорович задался тем же вопросом, – сказал Федор Филиппович. – Он решил, что в этом деле как-то уж очень много странностей и неувязок. А Григорович – это такой человек, который подобных вещей не признает. Он считает, что, если где-то концы с концами не сходятся, это означает одно из двух: либо кто-то слишком мало знает, либо кто-то слишком много врет. Принимая во внимание обстоятельства, он решил, что его клиент сказал, мягко говоря, далеко не всю правду. А поскольку расколоть его у старика не было никакой возможности, он пошел другим путем, то есть попытался как можно больше вытянуть из самого письма.
Содержание документа ничего ему не дало – это, по его словам, было типичное письмо крупного политикана, решившего для поддержания популярности разочек напрямую пообщаться с народом. Ну, ты должен это представлять: учиться, учиться и еще раз учиться, и так далее, и тому подобное... Видно, ему было приятно почувствовать себя нужным и дееспособным, а те, кто был приставлен к нему в Горках, этому не препятствовали – дескать, пускай старик перед смертью потешится... Возможно, это даже был такой своеобразный метод терапии, не знаю. Важно то, что, изучив письмо вдоль и поперек, Григорович не обнаружил в нем ничего нового или полезного.
Тогда старик пошел на рискованный шаг: взял острый ножичек, приложил к краю письма линейку и аккуратнейшим образом отрезал от полей полоску бумаги шириной миллиметра в полтора. Получилось совсем незаметно, что ему и требовалось. Он спрятал письмо в ящик своего письменного стола, засунул туда же мобильник, врученный ему клиентом, и отправился к знакомому криминалисту. Машину он, понятное дело, вызывать не стал, а разорился на такси и всю дорогу вертелся на сиденье, проверяя, нет ли за ним "хвоста". Ничего подозрительного мой Лев Валерьянович не заметил, из чего вовсе не следует, что "хвоста" на самом деле не было, – оперативник из старика, как из меня оперный тенор...
Глеб вздохнул. Ему стало окончательно ясно, что разговор этот затеян неспроста, что никакими шутками и розыгрышами тут не пахнет и что дело ему предстоит до невозможности неприятное, связанное с какими-то старыми, давно протухшими, зловонными секретами родной Советской власти, готовыми выплыть наружу и в очередной раз отравить воздух смертельно ядовитыми миазмами. Где-то, до поры надежно упрятанный от людских глаз, долгие годы зрел огромный нарыв, и теперь он, кажется, наконец-то созрел и готовился лопнуть, а при этом выплеснуть наружу накопленную за десятилетия смрадную отраву. Разумеется, это было только предчувствие, но от него до полной уверенности оставался всего один, причем очень небольшой, шаг.
– Одним словом, – продолжал Федор Филиппович, который, хоть и заметил невольный вздох Сиверова, явно предпочел не обращать на него внимания, – старик по знакомству отдал добытый лоскуток бумаги на экспертизу, слезно попросив выжать из него все, что можно: условия хранения, наличие или отсутствие консервирующих веществ и, в первую очередь, конечно же, возраст. Он признался мне, что в ту минуту понятия не имел, что именно ищет, но что-то ему подсказывало, что без такой экспертизы не обойтись. Понятно, что отказать Григоровичу в такой пустячной просьбе никому и в голову не пришло, и экспертизу ему произвели в два счета и притом со всей возможной тщательностью. Никаких консервантов на бумаге, естественно, не обнаружили, а что касается возраста...
Он сделал эффектную паузу, но Глеб не стал заполнять ее нетерпеливыми вопросами. Он уже понял, что вот сейчас, сию минуту, Федор Филиппович поднесет ему ту самую поганку, ради которой был затеян весь разговор, и не испытывал по этому поводу ни малейшего энтузиазма. А если уж быть до конца честным, говоря о его ощущениях, то более всего на свете Глебу Сиверову в данный момент хотелось попросту проснуться. Потому что вся эта бодяга с графологическими и прочими экспертизами, с таинственными незнакомцами и интригующими намеками, будучи сопоставленной с принесенной Федором Филипповичем газетной сплетней, в сумме давала картинку, которая может привидеться разве что в бреду.
– Что касается возраста, – повторил Потапчук немного недовольным тоном, – то его удалось установить лишь очень приблизительно. Согласно заключению экспертов, за точность которого они ручаются своими добрыми именами, представленная Григоровичем полоска бумаги была произведена советской целлюлозно-бумажной промышленностью не позднее пятьдесят шестого года...
– Вот так точность, – не удержавшись, пробормотал Глеб.
– И не раньше сорок девятого, – закончил Федор Филиппович.
– Аут, – сказал Сиверов после продолжительной паузы. – Я убит, уничтожен, развеян по ветру... Не понимаю, как этот ваш Григорович пережил такое известие. В его-то возрасте! Как же он ухитрился перепутать бумагу?
– Шутками ты от меня не отделаешься, – устало сказал Потапчук. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что, если бы существовала хоть малейшая возможность какой-то путаницы или ошибки, этого разговора у нас с тобой просто не было бы. Но ситуация действительно именно такова, как я ее тебе описал: существует письмо, написанное, вне всякого сомнения, рукой Ленина – правда, не то очень больного, не то очень старого, – на отлично сохранившейся бумаге, произведенной где-то между сорок девятым и пятьдесят шестым годом. То есть в тот период, когда Ильич уже давным-давно лежал в мавзолее и заведомо не мог ничего написать. Надо еще принять во внимание и это.
И, взяв с дивана газету, он потряс ею перед Глебом. Тот с кислой миной посмотрел на газету и отвернулся.
– Знали бы вы, до чего мне не хочется принимать это во внимание, – сказал он.
– Мне тоже намного удобнее думать, что Григорович где-то дал маху, а то и вовсе впал в маразм и рассказал мне обыкновенную байку, – признался Потапчук. – Кстати, в конечном итоге именно это может оказаться правдой. Но может ведь и не оказаться! Ты ведь знаешь, какая это сложная штука – наша новейшая история...
– Сложносочиненная, – поправил Сиверов.
– И если сейчас какой-нибудь кретин полезет ее уточнять... Ну, словом, кому это надо?
– Народу не нужны нездоровые сенсации, – грустно процитировал Слепой. – Народу нужны здоровые сенсации... Но я все-таки не понял, в чем конкретно будет заключаться мое задание.
– Конкретно? – Потапчук пожал плечами. – Ты, ей-богу, как маленький. Все тебе объясни, разложи по полочкам... Конкретно, Глеб Петрович, ты должен установить, насколько все это соответствует действительности, узнать, откуда дует ветер, и... э...
– Заткнуть поддувало, – подсказал Сиверов.
– Грубо, – вздохнул Потапчук, – но зато по существу. Именно заткнуть. Каким способом – будет видно. Сначала надо разобраться, что это такое – обыкновенное недоразумение, ошибка, провокация или исторический факт. Выяснишь, доложишь, а потом вместе подумаем, как быть.
– Подумаем, – кивнул Глеб. – Мы с вами, Федор Филиппович, уже столько лет вместе думаем!..
– И что?
– И ничего оригинального так и не придумали. Всегда одно и то же: пиф-паф, ой-ой-ой...
Потапчук поморщился: он не любил, когда Сиверов начинал морализировать, – так, во всяком случае, это называл сам генерал.
– Когда придумаешь другой надежный способ сделать опасного человека безопасным, не забудь сообщить мне, – сухо сказал он.
– Непременно, – все так же грустно пообещал Глеб. – Я подам вам докладную записку... на обороте чертежа вечного двигателя. И благодарное человечество нас с вами не забудет...
– Действуй, Глеб Петрович, – сказал Потапчук, тяжело, по-стариковски вставая с дивана. – Только аккуратно, без художественной самодеятельности. И береги себя.
– Что? – удивился Глеб.
– Что слышал. Чует мое сердце, что вокруг этого дела вот-вот заварится такая каша... Хорошо бы нам с тобой успеть все это предотвратить, но боюсь, мы сильно опоздали: секрет, о котором пронюхали газетчики, это уже не секрет.
Когда Федор Филиппович ушел, Глеб вернулся в комнату, закурил и долго в глубокой задумчивости смотрел на газету, что так и осталась лежать на диване. С того места, где он стоял, ему был хорошо виден заголовок, обведенный красным маркером: "КТО ЛЕЖИТ В МАВЗОЛЕЕ?"
Сиверов шагнул к дивану, намереваясь еще раз перечитать заметку, но в последний момент передумал, раздраженно смял газету и зашвырнул бумажный ком в самый дальний угол комнаты.
* * *
Черный, любовно отполированный до зеркального антрацитового блеска "Лексус", мигая оранжевым огоньком указателя поворота, медленно вкатился в сводчатую арку, миновал ее, спугнув по дороге тощего облезлого кота, прошуршал шинами по иссеченному трещинами, рыжеватому от старости асфальту двора и плавно остановился в тени старых лип, пока еще прозрачной и невесомой, но вскорости обещавшей сделаться густой, плотной и прохладной.
Водитель выключил двигатель и плавно затянул ручной тормоз. В машине наступила тишина. Не торопясь выходить, Клыков оглядел тихий тенистый двор, закурил и, вынув из кармана пиджака мобильный телефон, с сомнением взвесил его на ладони, как будто прикидывая, нельзя ли этой штуковиной проломить кому-нибудь череп.
Разумеется, ничего подобного делать он не стал, а просто набрал номер и стал ждать ответа. Дождался он, увы, только бравурной музыки, на фоне которой до отвращения жизнерадостный женский голос сообщил ему, что абонент отключен либо находится вне зоны действия сети.
– Старый черт, – проворчал Клыков, убирая телефон. – Одно из двух: он его либо разбил, либо просто забыл подзарядить.
– Точно, забыл, – сказал водитель. – Особенно если до сих пор с мобилой дела не имел.
– Тоже мне, премудрость, – проворчал Клыков.
Он снова достал телефон и, припомнив, набрал домашний номер Льва Валерьяновича Григоровича. В трубке один за другим потянулись длинные гудки. От нечего делать Клыков стал их считать и, насчитав десять, прервал соединение.
– Ну, куда его черти уволокли? В магазин, что ли, потащился, за кефиром?
– За стрихнином, – предположил водитель. – Не поверите, я такого ядовитого сморчка в жизни своей не видал. Все ему не так, все не слава богу, все у него шлимазлы, пальцем деланные... Так что жрет он, я думаю, крысиный яд, а запивает серной кислотой. Хотя, вообще-то, сейчас он дома.
– А ты откуда знаешь? – удивился Клыков.
– А вон, – сказал водитель и кивнул подбородком в сторону стоявшего поодаль белого "Москвича", в меру потрепанного, в меру ржавого, с покрытыми старой, еще мартовской, наверное, грязью бортами. – Он за нами весь вчерашний день таскался: куда мы, туда и он.
– Так-так-так, – многозначительно протянул Клыков, глядя на "Москвич" недобро прищуренными глазами. – Вот, значит, как? Ну ладно, так тому и быть. Ты мне скажи, на чем ты старика возил?
– Как договаривались, Николай Егорович, на тещиных "Жигулях". Она было начала рот разевать, так я ей сто баксов сунул, она и увяла.
– А ты уверен, что эти умники тебя до самого нашего офиса не пропасли?
– Уверен, Николай Егорович. Я сто раз проверял, все чисто было. Они за стариком следят – от подъезда и до подъезда. Потому я и говорю, что он дома.
– А трубку почему не берет?
– Может, заснул, – сказал водитель. – А может, и помер. Дело-то стариковское!
– Типун тебе на язык, – сказал Клыков, подавив желание суеверно поплевать через плечо и, может быть, даже перекреститься.
В предположении водителя содержалась изрядная доля того, что незабвенный Васисуалий Лоханкин именовал сермяжной правдой: Григорович действительно был чертовски стар, и эта история с письмом юному пионеру, похоже, не прибавила ему здоровья. Вчера при встрече с Клыковым он выглядел как-то странно, да и вел себя тоже не совсем нормально: вздрагивал, бледнел, прятал глаза, говорил уклончиво и туманно... Неужели старику при помощи каких-нибудь своих высокоученых примочек удалось-таки установить точную дату написания письма, прочесть старательно выжженный кончиком сигареты год – одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертый?