– Это кто как может, – парировала Рита, – некоторые не кончают вообще. Ты меня с толку не сбивай своими дурацкими шуточками. Просто общество на этой стадии развития устроено так, что есть возможность для игры. Причем люди сами, всем своим поведением, говорят – играйте нами, если можете, "приидите и володейте". Ну, мы не "володеем", но от Игры не отказываемся. А всякие там масоны – детский сад. Им бы только в секреты поиграть.
– Ну хорошо. А цели, какие у вас цели?
– Никаких. То есть… Ну ладно, я объясню простыми словами. Как люди, как личности – мы стремимся к тому же, к чему стремятся так называемые гуманитарные светочи человечества. Чтобы не было войн, разрухи и прочих очевидных гадостей. Но, к сожалению, существует множество неочевидных вещей, которые не позволяют по-простому изменить ситуацию. Ну-у-у… Ну, например, невозможно воздействовать на президента какой-то страны, чтобы он убрал свои войска из другой. То есть, воздействовать-то можно, и он прикажет, но это ничего не изменит, потому что существует умопомрачительное множество других факторов, которые-то и составляют ткань Игры. А кроме того, сколь бы красивы ни были внешние движения той же России, публично стремящейся к миру во всем мире и ко всеобщему благоденствию, ее путь вовсе не является единственно правильным. Но точно этого никто не знает. Поэтому я, например, играю за Россию, а мой хороший друг американец Джон Карпентер, как ни странно, – за Великобританию. И мы уважаем друг друга. Но, уверяю тебя, никто не играет за Ирак или за Израиль. И Аль Каида для нас такая же чума, как и для всех прочих людей.
Рита замолчала, поморщила лоб и, достав из сумочки сигареты, закурила.
Я сидел молча и переваривал услышанное.
– А вообще, – сказала Рита, – я не хочу говорить с тобой об Игре. Я же сказала со всеми вопросами к Наринскому.
– Ладно, – согласился я, – тогда говори о том, с чем пришла.
– Сейчас. Ты меня сбил с толку.
– А я люблю, знаешь ли, сбивать женщин с толку. Заморочишь ей голову, она растеряется, а ты тем временем – раз!
– Раз – это мало, – небрежно ответила Рита, – ради этого и голову морочить не стоит.
– Ну, не раз, а сколько сможешь.
– Это другое дело, – согласилась Рита, – ладно, поехали дальше.
– Он сказал "поехали" и махнул рукой!
– Вот я тебе сейчас махну сумочкой по башке, чтобы не молол языком! – пригрозила Рита.
– Все, молчу, молчу!
– Вот и молчи, когда умная женщина говорит.
Она загасила сигарету и, взглянув на меня, сказала:
– Мне нужно… Обрати внимание, я сказала "мне нужно", и это именно так и есть. Так вот – мне нужно, чтобы ты вернулся в Америку и не совершал пока никаких самостоятельных шагов. Как я уже говорила, ты стал опасен и для Игры, и для самого себя. Потому что, если часть конструкции, которая создана с твоим невольным участием, рухнет от твоих необдуманных действий, она тебя раздавит. Можешь быть уверен.
– Это как, меня пристрелят ваши люди, что ли?
– Совсем не обязательно. Во-первых, я же тебе сказала, что мы ничего не делаем своими руками.
– Понятно… А во-вторых?
– Ничего тебе, Костик, не понятно. Во-вторых, мы просто перестанем тебя вести, и тебе придет конец. И очень быстро. Такие вещи просчитываются легко, особенно на нашем уровне. Хороший шахматист видит игру на пять-шесть ходов вперед, а у нас играют не перворазрядники, а мастера и гроссмейстеры, с современной техникой в придачу. И такой техникой, что "Deep Blue", который у Каспарова выиграл, кажется чем-то вроде "Тетриса"…
– Так это что – шантаж?
– Фу, дурак! – Маргарита непритворно и как-то горестно вздохнула, – говоришь тебе, говоришь… Ты что же, всерьез полагаешь, что ты такая большая величина, что тебя Система будет шантажировать!?
Она на мгновение задумалась.
– Знаешь, несколько лет назад, еще до "случайного" знакомства с тобой, мне довелось побывать в одной из российских деревушек, знаешь, из тех, которые называют "забытые Богом". Лежит она в стороне от всех путей распространения культурных и технических благ, и из всех достижений цивилизации там было только электричество – старые провисшие провода, протянутые между покосившимися столбами. И на каждом столбе красуется табличка "Не влезай – убьет!". И никому, даже сельскому дурачку Николеньке, не придет в голову подойти к столбу и сказать: "Ты что, угрожать мне задумал? Что захочу, то и сделаю"… Так вот, ты мне сейчас напоминаешь человека, который собирается влезть на столб с такой вот табличкой. Тебя честно предупреждают о реальной опасности, а ты встаешь на дыбы – вы меня шантажируете! – ты понял, что я имею в виду?
– Понял, – тихо сказал я.
– И еще – ты не помнишь, что я сказала, когда мы расставались на вечеринке у Терминатора? Так я напомню. Я сказала, что люблю тебя. Помнишь?
– Помню.
– А еще я сказала, что я Игрок. Помнишь?
– И это помню.
– А теперь я говорю тебе, никто тебя не зовет работать в ФСБ, никто не предлагает тебе звание полковника, хотя все это совершенно реально, просто подтверди, что ты патриот, что ты за Россию, и вернись в Штаты.
– А если нет?
– А если нет… Если нет, то мне останется только бросить Игру и уйти в монастырь.
– Это почему же?
– А потому, что тогда Знахарь перестанет быть, а для моего женского сердца он – единственная отрада. Понял, идиот?
– Понял.
Я посмотрел на Риту и, к своему удивлению, увидел, что она действительно сильно расстроена такой возможностью. Мне, положим, перспектива перестать быть тоже была не по душе, но я не стал бы плакать из-за этого, а у нее, похоже, глаза в эту минуту были на мокром месте.
– Ты только не вздумай тут сырость разводить, – сказал я, – только женских рыданий мне тут для полного кайфа и не хватает!
– Не дождешься, – ответила Рита и шмыгнула носом, – ну так что?
– Не знаю, – соврал я.
На самом деле мне было совершенно ясно, что уж лучше участвовать в какой-то малопонятной Игре, чем париться на нарах, а то и еще чего похуже. Но я не хотел вот просто так, сразу, с налету давать согласие. Пусть подумает еще, пострадает, а то что же это получается – Знахаря на нары, чтобы напрягся, потом тепленького поставить перед выбором, типа кошелек или жизнь, и он тут же соглашается?
Нет, так не пойдет. Я не такая послушная фигура в вашей игре, как это может кому-нибудь показаться, и переставлять меня с небрежной легкостью не выйдет.
Я вам не пешка.
– Мне нужно подумать, – сказал я.
– Индюк думал и в суп попал, – ответила Рита.
– Он в суп попал как раз потому, что не думал. А я не индюк. И поэтому мне нужно подумать как следует. Ты выложила сегодня слишком много, и я должен все это переварить.
– Ладно, – Рита, похоже, успокоилась, – думай, только не слишком долго. Я-то могу ждать, но я не одна, и ты должен это понимать.
– Понимаю.
– Вот и хорошо.
Рита встала и, подойдя к двери, нажала на кнопку звонка.
Я тоже встал и, глядя на нее, спросил:
– А как же любоф? Я несчастный зэк, который изнемогает без женской ласки, а петухи меня не интересуют.
Рита фыркнула и ответила:
– Ты тут без женской ласки всего второй день, так что обойдешься. Кстати, хороший резон принять правильное решение. Так что – думай поскорее.
Дверь открылась, и Рита, сделав мне ручкой, вышла.
Через несколько минут за мной зашел уже знакомый прапор, и, пока мы шли обратно в камеру, он спросил:
– Ну так что, Знахарь, эти двое зайдут к тебе после ужина?
Я сначала не понял, о чем это он, но потом сообразил и ответил:
– Давай приводи. Разберемся.
Прапор обрадовался, а я подумал, ну, я вам, бля, разберусь.
Я вам устрою справедливый суд имени царя Соломона! Идиоты, вы думаете, я не припомню вам все, что стерпел от вашего отродья? Да еще сегодня любимая женщина мне настроение испортила…
Приходите, козлы, приходите, ужо потешусь!
* * *
После ужина мы расползлись по койкам и дружно закурили.
Когда я сказал уркам о том, что придут два прапорщика, которые хотят, чтобы я их рассудил, в камере произошло некоторое оживление. Оно выражалось в том, что мои сокамерники стали хохотать, валиться на пол, а когда первый приступ детского веселья прошел, Таран сказал, что к такому важному событию нужно подготовиться, и мы поставили у стеночки два стула с таким расчетом, чтобы со всех коек было хорошо видно тех, кто на этих стульях будет сидеть.
Наконец в двери заворочался ключ, и в камеру вошли трое прапоров.
Один – тот, который водил меня на свидание с Ритой, а с ним еще двое. Про них ничего особенного сказать было нельзя, потому что это были два обычных вертухая, каких я да и все прочие зэки за свою жизнь видели столько, что они уже стали на одно лицо. Засаленные мундиры, лица землистого цвета, руки с грязными ногтями, а главное – глаза.
Их глаза почему-то казались грязными, и на них был тот самый прозрачно-голубой слой, похожий на пленку жира на поверхности воды, который отличает официантов, таможенников и ментов, а особенно гаишников и вертухаев.
Некоторые глупые писатели описывают этот почти незаметный холодный слой во взгляде человека как свидетельство твердости и воли.
"Его холодный волевой взгляд…"
Нет. Это не так. На самом деле это взгляд мертвеца или зомби, который привычно творит свои повседневные неблаговидные дела, не рассуждая и не чувствуя. Потому что разум его сведен к возможностям простенького калькулятора, а чувства обращены внутрь – на исправность и довольство собственной физиологии…
В общем, зашли эти прапоры в камеру, тот, с которым я гулял, отошел в сторонку, а этих двух я с почестями усадил на стулья, сам же уселся на койку напротив.
Посмотрели мы с ними друг на друга, и не знаю, как им, а мне лично стало довольно-таки противно. И эта затея с судом царя Соломона перестала казаться мне такой смешной и забавной, как тогда, когда я согласился рассудить их. Но делать было нечего, и я начал.
Откашлявшись, я придал взгляду строгость и сказал:
– Товарищ прапорщик, – я мотнул головой в сторону третьего, – передал мне, что между вами произошел конфликт, который сами вы разрешить не в состоянии.
Оба вертухая кивнули.
– Вы знаете, кто я такой?
Один из них, с оттопыренным правым ухом, посмотрел на меня, потом отвел глаза и сказал:
– Об этом вся тюрьма знает. Только и разговоров – Знахарь приехал, Знахарь такой, Знахарь сякой…
– Все правильно, – подтвердил я, – Знахарь и такой, и сякой, и еще много какой. А сегодня меня оторвали от заслуженного отдыха, и я вынужден разбираться в ваших вертухайских делах. Мне до ваших разборок нет никакого дела, и я пошел на это исключительно из уважения к администрации тюрьмы, которая в лице вашего товарища попросила – подчеркиваю, именно попросила меня разобраться с вами. Начальник тюрьмы, с которым я сегодня имел длительную и совершенно секретную, между прочим, беседу, рассказал мне о беспределе, творящемся в Бутырке, и попросил меня разобраться с этим.
Почувствовав вдохновение, я начал загибать все сильнее и сильнее. Урки молчали, но в самом их молчании я услышал одобрение и поэтому бросил вожжи и погнал телегу, лихо размахивая кнутом.
– Он рассказал мне, что на конференции в Ялте, а эта конференция касалась как раз состояния российской пенитенциарной системы…
Услышав слово "пенитенциарной", все трое вертухаев насторожились.
– …пенитенциарной системы, отдельно поднимался вопрос о состоянии служебной дисциплины в Бутырской тюрьме. Говорили о взятках, о нарушении режима, о сращивании криминала и охраны и даже о том, что в рамках борьбы с коррупцией в Думе поставлен на голосование вопрос о заключении всех бутырских вертухаев под стражу для последующего расследования и навешивания сроков, которые те будут отбывать в той же Бутырке.
Второй вертухай, с проваленным то ли от сифилиса, то ли от чьего-то могучего удара носом, вскинулся и запротестовал:
– Нет такого закона, чтобы контролеров с зэками сажать!
– А я с вами совсем не это обсуждаю. И, между прочим, имейте в виду, что я разглашаю вам служебную информацию, которой начальник тюрьмы поделился со мной исключительно из уважения. И попрошу не перебивать, когда я говорю.
Вертухай сник, а я, повертев головой, будто меня душил тесный галстук, продолжил:
– Это до чего же дело дошло! Начальник тюрьмы, можно сказать, главный вертухай, полковник внутренних дел, вынужден обращаться к вору в законе, авторитету, уважаемому человеку, чтобы тот рассудил тяжбу двух охломонов!
– Как это – начальник тюрьмы? – Ушастый снова подскочил, – мы ведь сами…
– Молчать! – загремел я, – они сами! Это вам так только кажется, что вы сами. Этот показательный суд проходит по прямому указанию полковника Курвенко, которому товарищ прапорщик, – и я кивнул в сторону третьего, – вовремя доложил о нарушении служебной дисциплины. Грубейшем нарушении, как подчеркнул господин полковник.
Организатор этого судилища пронзил меня взором, потому что, конечно же, никому он ничего не докладывал, и полковник Курвенко ничего об этом не знал.
Но я предупреждающе поднял руку и сказал:
– А вы не стесняйтесь, товарищ прапорщик. Стесняться тут нечего. Когда начнется реорганизация, ваше радение за чистоту рядов зачтется вам.
Оба вертухая пристально посмотрели на него, и в их глазах не было ни доброты, ни ласки. Только обещание разобраться по-свойски. Уж не знаю, как там вертухаи между собой разбираются, но носик-то у одного из них провален… Этакий Гастон Утиный Нос, как в "Гиперболоиде инженера Гарина". Может, товарищи постарались?
– Вы хоть сами-то понимаете, что это значит?
Вертухаи смотрели на меня, молчали, и было очевидно, что они ни хрена не понимают, а только жалеют, что ввязались в эту идиотскую разборку. Ну, для них она, понятное дело, была идиотской, а для меня, да и для остальных урок уголовных, сидевших в этой камере, – отличное времяпрепровождение.
– А это значит, что моральный облик заключенного сплошь и рядом значительно выше, чем у сотрудников внутренних дел, которые по определению должны иметь чистые руки, холодную голову и горячее сердце.
Я, прищурившись, посмотрел на них и огорченно покачал головой.
– Но к вам, как я вижу, это не относится. Руки у вас грязные, это и за километр видно, головы, может быть, и холодные, как свиные мозги по двадцать рублей за килограмм, а вот сердца у вас вовсе нет. Вы же бессердечные, жестокие и негуманные люди! Вы хоть сами-то понимаете это? Вы понимаете, о чем говорит тот факт, что начальник тюрьмы доверяет заключенному решать вопросы с охраной?
Я с надеждой посмотрел на них, но, убедившись, что надежда не оправдалась, уронил голову и горестно покачал ею.
По рядам зрителей пробежал шорох, и Пастух сочувственно сказал:
– Да не расстраивайся ты так, Знахарь! Может, все еще и обойдется. Может быть, товарищи вертухаи посмотрят в зеркало безжалостной правды и изменят свой моральный облик. Хватит тебе их гнобить, видишь – на них уже лица нет! Ты давай, это, по делу говори. Они ведь не для того пришли, чтобы ты им политинформацию читал, а вовсе даже для того, чтобы ты рассудил их по чести и справедливости.
Я глубоко вздохнул и, посмотрев на прапоров, сказал:
– Ладно. Так и быть. Ну, что там у вас?
– А он… – одновременно начали оба.
– Так, – прервал я их, – не все сразу. Начните вы, товарищ прапорщик.
И я указал на Утиный Нос.
Он зыркнул на соседа и начал:
– Ну, в общем, купил я в секс-шопе…
– Адрес!
– Это… Откуда ж я знаю? Ну, на Пречистенке это…
– А-а, знаю такой магазин. Продолжайте.
– Купил я в секс-шопе шахну резиновую.
– Что купили?
– Ну, это, женские органы такие, как натуральные.
– А для чего?
– То есть как – для чего?… Известно для чего, для удовольствия.
– Вы женаты, товарищ прапорщик?
– Женат.
– А для чего же вам тогда эта, как вы ее назвали… шахна?
– Ну как для чего… для удовольствия.
– А жена знает?
– А зачем ей знать?
В это время Ушастый ухмыльнулся и встрял:
– А у него жена в женской тюрьме работает, так у нее там подружка завелась, и она теперь своего законного к себе на километр не подпускает!
– А ты заткнись, тебя не спрашивают, – огрызнулся Утиный Нос.
– Вы, товарищ прапорщик, – сделал я замечание ушастому комментатору, – не мешайте. И до вас очередь дойдет.
Затем я снова повернулся к Утиному Носу.
– Значит, вы приобрели в секс-шопе на Пречистенке имитатор женских половых органов… Сколько он стоит?
– Сто шестьдесят долларов.
– Как это сто шестьдесят? – удивился я, – я позавчера там был, он же восемьдесят долларов стоит!
В секс-шопе я, понятное дело, позавчера не был, позавчера я еще пребывал на изобильной американской земле и пользовался одной из главнейших американских свобод – свободой бездумно тратить неправедно заработанные деньги, доставляя этим радость себе и любимой своей женщине. Но однажды нелегкая занесла меня таки в секс-шоп, было это в Питере пару лет назад, магазин интимных радостей назывался "Клубничка", и моим криминальным спутникам приспичило купить там два десятка надувных баб, и вовсе не для устройства разнузданной групповой оргии, а для того, чтобы увязать их в плоты и большой дружной компанией сплавиться по бурной речке Вуоксе, где в конце пути их ожидали натуральные мясистые девчонки, накрытая поляна, шашлычки и в конце концов та самая групповая разнузданная оргия.