Я отстраняю малого и собираюсь выскочить из купе, как вдруг поезд резко тормозит. Я падаю в объятия пятидесятилетнего парня пятидесяти лет демивекового фасона, и, нежно сплетясь, мы врубаемся в сказочную фотографию, изображающую закат солнца на Ванту и помещенную там НОЖДФ для услаждения взоров пассажирских. Поезд останавливается, пробежав еще мгновение по инерции. Стальные колеса ревут на стальных колеях - зловещая картина. Я думаю о моей еще теплой спутнице. Она, возможно, не девственной чистоты, но чертовски смазлива, и при мысли, что сейчас ее стройное тело лежит там, без сомнения, все разбитое… мой страхометр застревает в глотке.
Внезапно разбуженный толстый Берю проветривает в коридоре свою ошеломленную башку, украшенную шишкой. Он массирует ее растопыренной пятерней.
- Ну и идиот этот машинист! - воет он, призывая в свидетели взволнованных пассажиров.
Я отталкиваю его ударом локтя в потроха и несусь к двери, которая на петлях хлопает крылом.
Я дую вдоль состава. Пассажиры выходят из вагонов и делают депутатский запрос проводнику, который - а как же? - ничего не знает. Руки согнуты в локтях, ваш скорый Сан-Антонио несется по насыпи. Чтобы облегчить движение, я шлепаю по шпалам.
Хвостовые вагоны скрывают от меня перспективу пути. Я добегаю до последнего почтового вагона. Два добряка из ПТТ, красные от красненького, крутят головами, чтобы не пропустить представление.
- Куда тебя несет? - кричат они мне.
Я отвечаю, что к черту на рога, и продолжаю свой мощный спурт. Мимун рядом со мной - безногий калека.
Наконец передо мной открываются блестящие на солнце рельсы, жаркое марево плывет над насыпью. Я ничего не вижу на ней… Продолжая нестись галопом, я погружаюсь в расчеты в уме, которые не представляли бы трудностей, если бы я сидел за столом, но от бега и волнения они становятся трудновыполнимыми. Поезд шел километров сто двадцать в час, малому, который видел, как упала Клер Пертюис, понадобилось секунд десять, чтобы осознать эту драму, открыть дверь моего купе, пересечь его, перешагнуть через меня и дернуть стоп-кран. Составу нужно было секунд двадцать, чтобы остановиться, итого - тридцать секунд, может, немного больше. Исходя из того, что поезд делал два километра в минуту, за тридцать секунд он покрыл один километр…
Здесь дорога делает поворот. Перед тем как завернуть, я оборачиваюсь. Замерший поезд находится в пятистах метрах от меня. Почти все пассажиры стоят на путях, и я замечаю, как приближается караван скорой помощи, состоящий из начальника поезда, Берю и двух-трех статистов.
Вперед, Сан-А, еще рывок.
Со страстью первой ночи я преодолеваю сопротивление пути. Ну вот и все: я ее вижу, девочку. Недалеко впереди - небольшой зеленый холмик.
По форме холмика я смекаю, что все, что принадлежало ей, раздроблено. Она теперь никогда не станет мисс Францией на фестивале в Ла Ке-лез-Ивлин. Когда хомосапиенс принимает такую позу, это значит, что он созрел для деревянного ящика с серебряными ручками.
Я видел достаточно жмуриков за время моей собачьей карьеры и всегда оставался спокоен, но трупы хорошеньких девочек, должен вам признаться, меня очень огорчают. Мне кажется, что калечат саму природу, в этом я эстет от искусства, как бы сказал один из моих друзей, которого принимали за экспонат в музее Шампиньоль.
Малышка Клер была такой юной!
"Что остается от наших двадцати лет", - пел Шарль Трене! Из ее годиков не вернуть ни одного.
Ее очки, которые так соблазняли меня, лежат в кровавом месиве. Ужасно смотреть на ее тело, расчлененное, изрубленное, раздробленное. Бедное дитя.
Спасательная команда прибывает. Берю сипит, как тюлень, который только что крупно выиграл в национальную лотюрень.
- Это она? - удается ему прошептать.
- Да.
- Что тут случилось? - беспокоится начальник поезда.
- Разве не видно?
- Эта особа упала?
- Слегка, и, наверное, ушиблась.
- Она была с вами?
- Просто она ехала со мной в одном купе. Я плету ему историю о том, как тот тип дернул через мою щиколотку щеколду стоп-крана.
- Она носила очки, - говорю я. - Похоже, что она собиралась в туалет и ошиблась дверью.
- Значит, это не самоубийство?
- Конечно, нет. Перед тем как выйти из купе, она взяла косметичку из чемодана…
Действительно, а что случилось с упомянутой косметичкой? Я напрасно верчу головой, ее нигде нет. Может, она упала на рельсы раньше моей подружки?
Я продолжаю движение. Через несколько метров железнодорожные пути проходят под дорогой. Образуется короткий туннель, с обеих сторон которого выбиты ниши, предназначенные для дорожных рабочих.
Толстый, который присоединился ко мне, спрашивает, что я ищу, я говорю ему о пропаже косметички. Мы обследуем еще двести метров путей: ноль, нет больше косметички, как нет монет в Министерстве финансов. Она испарилась.
- Стой, глянь, что я нашел! - говорит Берю, наклоняясь. Он показывает мне мужскую перчатку из безусого пекари. Совсем новенькую перчатку. Эта вещь лежала не на рельсах, а перед одной из ниш, выдолбленных в бетонированной арматуре автодорожного моста.
Задумчивый, я засовываю ее поглубже в карман. Мы снова присоединяемся к группе пассажиров. Начальник поезда ушел за брезентом, чтобы прикрыть труп маленькой Клер.
- У тебя расстроенный вид! - говорит Толстый.
- Есть от чего, а?
- Думаешь?
Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать за собой.
Берю сохраняет расположение духа независимо от того, что перед ним - растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.
Чихал он на свою судьбу двуногого смертного. Не принимайте это за философскую черту. К тому же философия - это искусство усложнять себе жизнь в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия - это глупость. С этой точки зрения Толстый - законченный философ; он может видеть насквозь…
- Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А, - объявляет он, а его хитрый видон напоминает деревенский чугунок.
- Неужели?
- Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не веришь в ее идиотское падение?
- Что-то в этом роде.
- И ты прав, - допускает Пухлый, - потому что, скажу тебе, среди бела дня, даже если ты так близорук, что говоришь генералу: "Добрый день, мадемуазель", невозможно принять дверь вагона за дверь сортира. Все равно видно, что она застеклена и сияет от солнца…
- Есть свидетель, - говорю я. - Мужик, который решил заняться тяжелой атлетикой со стоп-краном в моем купе.
- Почему в твоем? - настаивает Берю, который хоть и обладает низкочастотными мозгами, но в случае надобности умеет по крайней мере с ними обращаться.
Я поднимаю бровь.
А правда, почему в моем?
- Случайность, - говорю я все же. - Этот парень находился в коридоре напротив моей двери. Он влетел в ближайшее купе, логично, а?
- Ладно, а ты уверен, что в ту минуту, когда малышка начала рубать щебенку, этот хрен стоял перед твоим купе?
Я свистаю наверх все мои воспоминания. Вымуштрованные, они являются и выстраиваются в ряд, как сказал бы Шарпини.
Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент, когда Клер выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как совершил набег на мои ходули.
- Я в этом уверен.
- Одно предположение, - говорит Толстомясый, - а может, кто-то другой отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это время стоял на стреме?
- Определенно, - вздыхаю я, - он тебе не нравится. Зачем ему было дергать стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать…
Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые расстегнулись во время его шального перехода.
- Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!
Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.
- Что там за шум? - спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.
- Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, - говорит Берю, - иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.
- Послушай, Толстый, - бормочу я, - ты сегодня в ослепительной форме. Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо… Пойдем возьмем интервью у этого мсье.
Воспоминания о "мерседесе", который среди бела дня подавал сигналы фарами , заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.
Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.
- Видишь, - злорадствует Толстый. - Твой дружок пошел погулять. Кстати, как хоть он выглядел?
Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.
- На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?
- Да.
- Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.
- О'кей! Забирай малышкин сундук и мой, - говорю я. - Мы остаемся.
- И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?
- Действовать! - отрезаю я.
- Кое для кого спектакль закончился после первого действия, - острит Толстый.
Глава II,
Что называется, пойти проветриться
- Эй, там! Куда вы претесь? - ревет начальник поезда. Он собирается исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.
Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.
- С этого надо было начинать, - брюзжит он.
- Отправляйтесь дальше, - распоряжаюсь я. - На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.
Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.
Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана - бесхитростная картина.
- Ну и что мы будем делать в этой дыре? - спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
- Ты, - говорю я, - разобьешь лагерь возле тела барышни.
- Зачем?
- Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
- А ты?
- За меня не беспокойся!
Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.
Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
- Чего это тут такое? - осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.
- Поезд, - информирую я со знанием дела.
- Но он же того, тю-тю, - возражает наш разумный сеятель злаков.
- Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
- Вот б…! - сочувствует механизированный хлебороб.
- Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
- Ну да.
- Какая это была машина?
- Серая, с брезентовым верхом.
"Мерседес", перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
- Точно, - кокетничает целинник. - "Мерседес-190"! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.
- Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот "мерседес"? - спрашиваю я. - Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
- Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, - дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, - того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
- В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
- Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает - в сторону Панамы.
- Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
- Я чуял это, - говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
- Все это очень печально, - продолжает он, указывая на брезент. - Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась "Причуда Альфреда" де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину. Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
- Мне не дает покоя, - признаюсь я, - эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
- Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
- Толстый, у тебя на все есть ответ.
- Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? - беспокоится Берю. - Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
- Бог с ними! - говорю я. - Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография - фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т. д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
- Твоя нана не была католичкой, - замечает Толстый.
- А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, - отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
- Я удивлен, Сан-Антонио, - холодно говорит он мне. - Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока. Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
- Признаю, патрон, - убедительно соглашаюсь я, - вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
- Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, - любезно продолжает он. - Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
- В конце концов, - продолжает он, - эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и "мерседес"…
- Плюс второе удостоверение девушки, - очень кстати напоминаю я.
- Оно могло быть и первым, а не вторым, - многозначительно произносит великий патрон.
- Точно так, - бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.