Мои познания в медицине по сравнению с остальными, как я понял, позволяли ходить мне если уж не профессором, то кандидатом наук - как минимум. Но ведь и навыки в самом деле имелись. Особенно в начале восьмидесятых, когда служил в десантной дивизии в Каунасе и нас "посадили на парашюты", то есть подняли по тревоге в связи с событиями в Польше. Разведрота получила польскую форму, все остальные - боеприпасы, определялись пять аэродромов, на которые планировалось приземление дивизии.
Афганистан в это время шел полным ходом, и больше всего тревогу били медики: наши солдаты умирают там не потому, что получают тяжелые ранения, а оттого, что боятся вида крови и не умеют перевязывать друг друга.
Тревога дошла до командования десантных войск, и нас, будущих "поляков", повели в первую очередь не на стрельбы и вождение, а на медицинскую подготовку. Что солдаты в Афгане - у нас, офицеров, она вызвала шок, когда начмед, подполковник Сердцев, распотрошил индивидуальный пакет и попросил объяснить назначение каждой его части. Особенно булавки, почему-то оказавшейся ржавой.
Не сумели, не угадали. Не то что логики не хватило, а элементарного воображения. А Сердцеву бальзам на его эскулапскую душу. Поднял булавку, как знамя с засохшими пятнами крови на баррикадах:
- Когда осколок или пуля попадают в живот, человека можно положить только на спину. Согласны? От болевого шока мышцы расслабляются, и мы умираем не от самого ранения, а от удушья - язык западает в горло и… - Сердцев посмотрел на притихший зал. - Значит, для чего нужна булавка?
Мы, имевшие сотни парашютных прыжков со всех типов самолетов, днем и ночью, на лес и воду, прошедшие десятки учений, передернулись от страха.
- Правильно, - не пощадил нас начмед и вслух произнес то, о чем и подумать-то боялись. - Цепляете булавкой язык к воротнику гимнастерки и после этого можете оставлять раненого одного.
Но и это оказалось еще не все. У каждой профессии есть тонкости, и подполковник с удовольствием поделился ими:
- Только не прокалывайте язык вдоль, по бороздке, хотя это и самое безболезненное место. Если дороги плохие и машину с раненым будет трясти, язык может разорваться на две половинки. Как у удава. Прокалывайте поперек.
Все откровенно передернулись и, наверное, пожелали себе чего угодно, но только не ранения в живот.
Благо, ума хватило не вводить войска в Польшу. Скорее всего, ее спас Афганистан: и доказывать никому не требовалось, что две горячих точки страна не потянет. Так что поляки остались со своей "Солидарностью" и Лехом Валенсой, а вместо наших офицеров по Варшаве разгуливают натовские (это к вопросу о независимости), мы не тронулись из Каунаса (правда, потом все офицеры прошли через Афганистан), а медицину вот вспомнил в чеченском подземелье. Тут же даю себе зарок. Если первую, афганскую войну прошел нормально, на второй, здесь, попал в плен, то на третьей меня убьют. Значит, на третью я просто не поеду. Если выберусь, конечно, отсюда…
- Не дамся, - запротестовал Махмуд, когда принесли шприц и одеколон. - Ты хоть раз в жизни делал уколы?
- Сыну. Лет пятнадцать назад. Ложись.
- Я стоя.
- А стоя я не могу.
- А у меня плавок нет, - выдал последний аргумент - так сдают противнику последний редут перед поражением, гордо и с сожалением, - Махмуд.
Да разве можно остановить наступающих, когда неприятель хил и болен!
Но, наверно, и в самом деле уколол неумело, потому что водитель застонал:
- Больно же!
- Ему надо потеть и больше пить! - безапелляционно говорю Хозяину и Че Геваре: уж если медик - то медик, а их слушаются все.
Принесли теплое одеяло, сменную футболку и чай. Укутали больного с головой - грей себя сам и выкарабкивайся. Очередные уколы любви и уважения его ко мне не прибавили, но вроде начал принимать их как неизбежность. А в конце уже не охал и ахал, а задумался о будущем: шприцем набрал из пузырька одеколон и перелил его в освободившийся флакончик пенициллина. Так что наше хозяйство пополнилось двумя иглами, пузырьком и одеколоном. А насчет сроков болезни прав оказался Борис: когда лечишься - проходит за семь дней, пускаешь на самотек - выкинь неделю. Правда, Махмуда мы продержали на "больничном" чуть дольше, выпрашивая под его болезнь дополнительный чай.
А вот мне не только с горячим чаем, но и с горячей пищей пришлось расстаться до конца плена. Зубная боль словно пульсировала у нас по кругу, ей как бы некуда было деться из ямы, и поэтому переходила от одного к другому. Борис переболел ими быстро, так что следом подошла моя очередь. Язык тут же отыскал дырку в зубе мудрости, и с этого момента, как ни мерз и ни голодал, берег его пуще глаза. Даже и теплую воду пил, как голубь, наклонив голову набок.
А время застывало. Мы раскачивали его кисельные берега, расталкивали взглядами цифры на календарике, дробили сном. Неожиданно вдруг заметили, что к нам стали лучше относиться. Конечно же, все связали с новой надеждой на освобождение, но проза жизни всегда подрубала крылья поэтическим мечтам. Как узнали уже потом, в соседнем отряде захватили в заложники коммерсанта, и он то ли попросил, то ли пригрозил:
- Только не бейте, за меня могут заплатить хороший выкуп.
Улыбнулись:
- И бить будем, и выкуп возьмем.
Случайного удара сапогом в висок хватило, чтобы коммерсант лишился жизни, а боевики - выкупа.
Вот так невольно, на чужом несчастье, и выживали - от нас тут же убрали всех "бешеных", которые били Бориса только за то, что он "Ельцин", а меня - и просто так. Потому что скучно. И полковник, русак.
К сожалению, все это не убавляло времени, не заставляло его вертеться быстрее. Часы и минуты мы объявили главным своим врагом. Вернее, сначала я объявил водителю, что отныне он старший в группе, то есть Махмуд-апа. Тот в ответном слове превознес меня в "блиндаж-баши", но как пели по вечерам у костра под расстроенную гитару боевики, так и продолжали тянуть вместе с бесконечной песней - проклятием России - и наш пленный мотив.
И так же нескончаемо шли дожди, беспрерывно работал "Град". Иногда ради интереса ждали: кто быстрее устанет - природа или творение рук человеческих - ракетная установка с внушительным погодным названием?
Первой уставала, сдавалась природа. И тогда солнце, уже слабеющее под осень, с усилием раздвигало в тучах щель и любопытно оглядывало землю: что новенького произошло без меня в чеченской войне?
О новом узнали почти сразу.
- Грозный взяли.
- Когда?
- Неделю назад.
- Так "Град" бьет по городу?
- По нему. Но Басаев сказал, что теперь никогда не уйдет из него.
Лично мне стало грустно и совестно. Не принимал эту войну с самого начала, в плену научился ее ненавидеть, а все равно кольнуло: сдать город! Армия, Россия не смогли удержать перед боевиками один город! Или опять идут политические игрища и Грозный не думали удерживать?
Бедные солдаты. Несчастные жители. Клубок подлости и глупости, отчаяния и безнадежности, горя и самоотверженности…
Вспомнилось здание с раненым колобком. После недельной бомбежки вряд ли осталась в живых даже лиса, будь она хоть трижды хитрой. А что с жителями? И в конце концов, а точнее, перво-наперво: кто станет заниматься нами, если из Грозного ушли войска и власть?
- Что, полковник, грустишь? Жалеешь, что Грозный потерян?
Соврал:
- Да нет, о своем.
- Мы тоже думаем о своем: все блокпосты ваши окружены, вот решаем, что с ними делать. Или голодом морить, или расстрелять, или выпустить…
Из рассказа полковника налоговой полиции Е.Расходчикова:
Когда город отошел к боевикам, а слухи о взятии Грозного ходили за неделю до штурма, у нас оборвались все связи и наработки по вашему освобождению. Ведь действовали-то в контакте с местной ФСБ, их посредниками. Ничего не оставалось делать, как возвращаться назад, в Москву. И начинать все сначала.
Только и Москва не могла ответить на сотни вопросов, и главные из них - где вы, у кого и, вообще - живы ли? И азарт уже пошел, заработало чисто профессиональное самолюбие: неужели не вытащим?
Где-то через неделю прошусь на прием к Алмазову. "Сергей Николаевич, надо лететь обратно в Чечню. Из Москвы мы его не вытащим. Разрешите?" Вижу, что волнуется, любой исход, а печальный в первую очередь, ляжет ведь на его плечи. "Кого хотите взять с собой?" - "Геннадия Нисифорова" - "Он в командировке в Тамбове" - "Завтра утром будет здесь, вечером вылетим". Не позавидуешь начальникам, когда им приходится отдавать приказы, связанные с риском для подчиненных. "Давайте, действуйте. Разрешаю принимать любое решение, исходя из ситуации. Только осторожнее. Если еще пропадете и вы… "
Так снова оказались с Геннадием в Чечне. Мы ее прошли с самого начала боевых действий, знали друг друга настолько, что на рисковые мероприятия, "стрелки" - встречи с бандитами - ходили по одному: если что‑то случится, допустим, со мной, Гена будет знать, каким образом и где меня вытаскивать. Точно так же он надеялся на меня.
В Грозный дорожка нам, конечно, оказалась закрыта. Стали подбираться к командирам отрядов самостоятельно, без посредников, которые частенько ради своей выгоды искажали информацию, задерживали ее. Ходили, конечно, в рванье, чтобы не привлекать особого внимания, ни о каких средствах связи или охране не могло быть и речи. Тем не менее по старым связям удалось выйти на главаря, который вас захватил. Он представился Рамзаном. С ехидцей посмотрел на меня:
- А ты не из налоговой полиции. Наверняка из ФСБ.
- Да, я бывший комитетчик. Более того, из "Альфы". Ну и что из этого?
- Вот тебя бы взять. Мечта жизни.
- Но это нужно еще попробовать.
- Ладно, давай попробуем поработать по Иванову. Ты уважаешь мои интересы, я попробую уважить ваши.
- Но Иванов жив? Мы не пустышку тянем?
- Жив. Даже что-то пишет, недавно листки отобрали.
- Мне нужно подтверждение, что он жив на сегодняшний день. И с этого момента начнем работу.
- Будет тебе подтверждение. Но только он давно уже не у меня.
14
Заметил: я перестал подходить к двери. Слишком тяжело возвращаться обратно в темноту. Я пресытился ею, а переполняясь, привыкаю. И больше уже раздражает не она, а недоступный свет, проблески неба сквозь листву, паутинные компакт-диски, лазерно отсвечивающие на мокром солнце. Мы становились с ног на голову и привыкали к этой позе. И последний штрих: раньше думал - когда выйду, а теперь - лишь бы выйти…
В блиндаже намного глуше все звуки, и постепенно отучились вслушиваться и в жизнь за решеткой. Зато, выставляя однажды на салфетку пиалушки, вдруг замер: на всех трех донышках чернели цифры "13". Грешным делом подумал на Махмуда: парень готовит сюрприз. Но краска оказалась заводской.
- Мужики, - приглашаю на смотрины.
Они глядят на цифры и мысленно решают, как отнестись к открытию. Пиалы нам выдали в деревне, перед самым началом послевыборной войны. И после них накатилось…
Определяюсь первым:
- Я из своей больше не пью.
- Ерунда, - пожимает плечами Махмуд. - У нас в семье тринадцать детей. И ничего.
- А у меня дочь родилась тринадцатого, - не признает примету и Борис.
Больше не заостряем на этом внимание, расходимся по своим углам. Мне что, я пью остывший чай, а для него и стеклянная банка сгодится. А чашке, да еще с таким номером, нашлось лучшее применение.
Поначалу нас донимали бурундуки, бегающие вниз головой по потолку и прибитым одеялам. Кроме топота и писка надоедали тем, что воровали остатки хлеба. Его в конце концов начали подвязывать на проволоке, но нашествие ожидалось с другой стороны. Мышей.
- Махмуд, ты выпускал кого наших? - специально интересуюсь, глядя, как по траншее к решетке движется рывками серый комочек.
- Нет.
- Кыш, - пугаю непрошенную гостью. - У нас своих полно.
Дважды подползали змееныши. Память мгновенно выдала все, что знал о них: они глухи, понимают только постукивание, на место гибели детеныша обязательно приползет мать.
Стучу по стене, заставляю змей изогнуться и ползти обратно. А в глазах долго стоит лоснящаяся узкая лента, и это приучает осторожнее подходить к двери, тщательно перетряхивать перед сном постель.
Принялись донимать и жабы. Первым заорал лежавший с краю Махмуд, когда огромная жирная раскоряка прыгнула со второго яруса ему на лоб. Тут и пригодилась поначалу пиала. Накрываю ею лягушек, подсовываю под них картон, несу добычу к двери, вытряхиваю в щель. Но лягушкам легче вернуться обратно, чем скакать по ступеням вверх, и некоторых приходится ловить по нескольку раз. Самых настырных и жирных трясу в западне, вправляя мозги. Вроде доходит, в какую сторону скакать.
А вот мыши… Эти оказались наглее, чем интердевочки с русскими клиентами.
В итоге картина.
Я, полковник налоговой полиции, первый вице-президент Международной ассоциации писателей баталистов и маринистов, лауреат литературных премий имени Н. Островского и М. Булгакова, кавалер ордена "За службу Родине" III степени и медали "За отвагу", писатель, бывший главный редактор журнала "Советский воин", - теперь просто пленный, ловлю мышей.
В руках у меня веревка, связанная из тряпичных лоскутков. Она тянется к палочке, на которой одним краем стоит пиала. Под ней - кусочек хлеба.
Так вообще-то ловят птиц, это - силок. Но мыши начали устраивать такой кавардак, ночью преспокойно бегают по головам, залезают под одеяло, что становится ясно: выживем или мы, или они. Бурундуки со своими выходками кажутся мелкими дошколятами.
В блиндаже достаточно темно, но черно-серые комочки теней, приближающиеся к приманке, отмечаются сразу. Не успела первая мышь просунуть голову под пиалу, дергаю веревку. Мой тринадцатый номер подскакивает, мышь отпрыгивает - эксперимент не удался. Анализирую ошибки: надо уменьшить высоту подставки, а веревку привязывать не за середину, а за самый низ палки. Вновь замираю.
Черта с два! Мышь успевает выбить лапой хлеб и вместе с ним скрывается под нарами, в минном поле. Беру кусок побольше, запихиваю в самую глубину мышеловки. Еще несколько минут в ожидании - и удача!
Вытащить из-под пиалы первую "рыбку" помогает Махмуд. Он вертит по кругу пиалу, а я высматриваю, где мелькнет хвост. За него-то и извлекаю на свет божий конкурента на блиндаж. Мышь висит обреченно, даже не сопротивляется и не борется за жизнь. А может, не верит, что нашелся кто-то, кто способен противостоять их массовому набегу.
Борис категорически против насилия.
- Будешь убивать?
- А что предлагаешь ты?
Кажется, он готов терпеть и то, что ему станут грызть пальцы и уши.
Берегу его нервы, да и сам вроде не изверг: первую добычу опускаю в банку живьем. Через минуту пожалел о сделанном: мышь беспрерывно скребется, рвется на волю.
Обрываю все: свое уступничество, безнадежные попытки баночной пленницы. Беру ее за хвостик и бью об пол. Да, так. Да, я такой. И не собираюсь уступать ни им, ни жабам, ни змеям. Кто-то же должен посмотреть реально и сказать: они, как разносчики инфекций, - еще большая опасность, чем боевики.
Убеждаю так себя, а самому все равно совестно перед Борисом. Вот попался на мою голову сокамерник! Конечно, он благороднее, он не стал надевать халат трубочиста и мусорщика. И теперь любые сравнения не в мою пользу…
Однако через сутки перед сном Борис сам неожиданно спрашивает:
- А сегодня мышей ловить не собираешься? Вчера, по крайней мере, спали спокойнее.
А в первую ночь, когда заболели от напряжения глаза, в банке бьио отловлено двенадцать штук. Скорее всего, они-то и были самые наглые, потому что эту ночь мы и в самом деле спали спокойно.
Утром охрана выпросила ночную добычу:
- Привяжем за хвосты к дереву и потренируемся в стрельбе.
Когда счет перевалил за пятьдесят, я перестал считать свои "уловы". И выносил их на улицу сам, когда выводили в туалет.
Август ознаменовался еще одним важнейшим событием. Наши - в смысле отряд, который держал нас, - при штурме Грозного захватил продовольственный склад, и однажды к нашему блиндажу подогнали грузовик.
- Становись цепочкой, - приказал Хозяин.
Вниз полетели ящики. Запихивали их во все углы, выстраивали штабелями, с грустью отмечая, как сжимается пространство.
- Вы как ослики, - посмеялся Хозяин, глядя на нас, худых, шатающихся под тяжестью коробок.
Ладно, посмотрим, как эти ослики станут сегодня ужинать. Жаль, в коробках только закуска "Новинка" - рис с болгарским перцем. А вы, будь пошустрее, могли бы захватить и что получше - тушенку там, сгущенное молоко, консервы. Или слабо оказалось?
Но это я с жиру. Сидя на горе с едой. Жаль одного: коробки сократили расстояние от Пекина до Мытищ, а те оказались в полутора шагах от Москвы.
- Я знаю, ты против, - упреждая Бориса, вытаскиваю банку закуски. - Но лично я строить из себя благородного не собираюсь. И героически истощаться, сидя на еде, тоже. И вам не советую.
Мы давно жуем одну пустую гречку. Правда, накануне Че Гавара пошутил:
- Прикинь, что будете: мясо, гречку, макароны?
- Это меню? - поддерживаю тон.
- Меню. И тебю.
- Тогда гречку с мясом.
Засмеялся, ушел. Но принес-таки именно заказанное! Однако и это оказалось не все. Уже совсем поздно, когда Борис видел второй сон, у входа затопали:
- Махмуд, держи.
Водитель протянул в темноту руку и тут же отдернул ее, роняя что-то на пол.
- Ты что, шашлык ни разу в руках не держал? - удивился невидимый Че Гевара.
- Просто не ожидали.
- Писатель, не забудь: мы дали мясо, туда-сюда, движение.
Не забуду. Ни хорошего, ни плохого. Многое пытаюсь понять, простить. Но, мысленно ставя себя на место боевиков, твердо убежден: никогда бы не стал держать человека под землей…
И вот под землю, в наш бункер сгружают машину закуски. Открывая банку, оправдываю себя перед Борисом, словно ему определено быть нашей совестью:
- За тебя сколько запросили?
- Миллиард.
- Сколько банка закуски стоит?
Тот понимает смысл вопросов, они неприятны ему: лучше бы я все делал молча. Но выживать мы должны вместе. Или все же стоически держаться благородства? Ударили по одной щеке, подставь другую! Понимаю, как красиво было бы отвернуться от коробок. Но кому и что докажем? Самим себе? А может, самим себе как раз и надо помочь выстоять. Вне сомнений, прекрасней выглядело бы, возьми кто-то другой на себя эту неблагородную миссию по открыванию банок. Тогда вроде можно и кушать, и не потерять достоинства. Но где они, эти рыцари? Борису и Махмуду легче, они ждут действий от меня, я для них, кажется, уже давно на задворках совести. Но пусть тогда откажутся от еды…
И все-таки хочу оставить последнее слово за собой.
- А как ты думаешь, что делают сейчас твои родные? Мне кажется, боевики поступают сейчас с ними очень благородно: сами предлагают снизить цену, помогают в сборе денег, успокаивают. А потом, если вдруг выйдем, станут присылать нам на лекарство.
Все, хватит. Вижу, что достаточно.
Пригодились наконец и гвозди. Самым крупным продираю бороздку в крышке. Ее саму тут же определяю в ножи, а на еду хоть и сдержанно, но набросились. Все втроем. И слава Богу.