Собранные деньги не понадобились, их вернули людям обратно, но этот человеческий порыв.. Он многого стоит. И даже не в деньгах дело. Сотрудники поверили, ощутили: случись вдруг что-либо подобное с ними, их тоже не оставят в беде, станут бороться до последнего.
Конечно, кроме меня у налоговой полиции России и ее руководства существовали еще десятки и сотни проблем, порой более важных и животрепещущих. Если брать лишь криминальную сторону, то подразделениями собственной безопасности в том, моем "пленном" году выявлено около 1 000 посягательств на жизнь и здоровье наших сотрудников, 500 фактов угроз и шантажа, более 100 случаев нападения и нанесения телесных повреждений, 44 поджога, взрыва и порчи имущества. Or рук киллеров погибло 4 полицейских. О многом говорят и другие цифры: пресечено 142 случая целенаправленного внедрения представителей преступного мира в налоговую полицию и инспекцию и 44 попытки вербовки наших сотрудников.
В то же время на каждый вложенный в налоговую полицию рубль полицейские возвращали казне 46 рублей дохода.
И будни: в Госдуме борьба за Налоговый кодекс, в правительстве - за финансирование самой налоговой полиции. Оперативники добывали информацию о преступной деятельности всевозможных махинаторов, аналитики высчитывали пути развития "теневого" бизнеса, управление налоговых проверок корпело над томами или ювелирно подогнанных криминальных документов, или, наоборот, совершенно бездарных и бессистемно заполненных документов. В то же время полковнику налоговой полиции из физзащиты Александру Карелину, семикратному чемпиону мира, девятикратному чемпиону Европы и трехкратному Олимпийских игр, Указом Президента присваивается звание Героя России. Открывается Академия налоговой полиции, где впервые начинают готовить налоговых сыщиков.
Жизнь продолжалась…
А мы, как над своей судьбой, сидели над углями. Они пульсируют красноватыми жаркими толчками, но остывающий пепел погребает под собою угли все больше и больше. Ворошить нельзя, тепло уйдет быстрее. Пусть лучше жар-жизнь держится внутри: не так жарко, но дольше сохраняется.
Собственно, все как у нас. У нас тоже время работает в отрицательную сторону. А у меня к тому же пошел календарь обратного счета - от ноября. В какие-то моменты хочется, чтобы злополучный месяц подошел быстрее: если суждено, то и пусть все закончится…
- Эй, ты что, - теребит меня Борис. - Давай лучше про кого-нибудь поспорим. Про Ленина. Я считаю, что он гад и сволочь. А ты, конечно, против.
- Против. Я не хочу признавать только черное и белое. Есть полутона, - говорю о человеке, а подразумеваю чеченскую войну, из-за которой мы здесь. Не все ведь чеченцы виноваты в ней…
- Ты не выкручивайся. Вы все, так называемые патриоты-державники никогда не говорите открыто и прямо. Все лазейки ищете.
- Это не лазейки. И я не "так называемый". Да, я не хочу делить людей на категории, а Ленина тем более. Чем-то человек нравится, чем-то отталкивает. Так всегда.
- Лукавишь, все время лукавишь. Человек или может нравиться, или нет. Ему доверяешь - или нет. Любишь - или ненавидишь. А вы, коммунисты, перевернули все с ног на голову.
- Коммунистом, насколько мне известно, был и ты. И мне кажется, что кожаные куртки, которые ты так ненавидишь и которые в тридцатых годах расстреливали людей, появлялись как раз из таких максималистов, как ты. Это у них точно так же: кто не с нами, тот против нас. К стенке. И без всяких сомнений и раздумий. Правда - только у меня, в моих устах. А я не хочу быть твердолобым и упертым. Я готов сомневаться.
- А я считаю, надо быть принципиальным и не юлить, не прятаться за свои сомнения, - продолжает учить жизни Борис. А может, и не учить, он просто обожает спорить, заранее принимая крайнюю точку.
Усмехаюсь. Неужели произвожу впечатление именно такого - скользкого и хитрого? Тогда - грустно. Обидно. Дойти до края и услышать о себе такое…
- Все, хорош, - вспоминает о своей роли миротворца и звании "ала" Махмуд. - Марш по разным углам.
Я и сам отворачиваюсь, не желая продолжать разговор. Нервы на пределе, судьба неизвестна ни на одну будущую минуту, а мы уличаем друг друга в неискренности. Перетягиваем на сторону своих убеждений, презирая противоположные. Сейчас мои убеждения - семья, родные, близкие и знакомые. Как коснется их мое исчезновение? Не нынешнее, пока я еще жив, а полное? И как же я поломаю судьбы своим детям!
Тянусь к пустой пачке, аккуратно разрываю ее. Стихи, которых не писал лет двадцать, вдруг легли сразу начисто, будто сочинил их давным-давно:
Надюше. Пленное
Две косички, улыбка, распахнуты руки,
Словно хочет спасти, оградить и обнять,
Дочь навстречу спешит после долгой разлуки,
Но не может никак до меня добежать.
Я и сам не хочу. Прерываю виденье.
Слишком горько и больно мне видеть тот бег.
Я за тысячи верст заточен в подземелье,
И охранник сквозь смех говорит про мой грех.
Ах, как ночи длинны, как тревожны рассветы,
Каждый день нас готов разлучить навсегда.
Здесь бессильны молитвы, смешны амулеты,
Все седее виски и белей борода.
На коленях стою лишь за то, что позволил
Твоим малым сердечком коснуться беды…
Дописать не мог. Слишком тяжело и больно. И это не старый стих двадцатилетней давности. Это - сегодня. Чувствую: буду думать о детях - надорву сердце…
- Эй, ты чего? - вновь заглядывает в лицо Борис. - Что случилось?
Очнулся. По щекам текут слезы. Это - плохо. Это - нервы. Встаю, ухожу к двери, упираюсь лбом в дубовые жерди.
- Перестань, Николай, - прочитав листок со стихами, просит Борис. - У меня, между прочим, тоже дочь.
Не буду. Больше не буду. Сам вижу, что отчаяние совсем рядом и готово наброситься голодной собакой. А у меня впереди еще месяц, целых тридцать дней. Не может быть, чтобы наши сидели сложа руки, у нас профессионалы, они знают цену времени. Что-то наверняка происходит. И единственная отрада, что семья знает больше про поиски, чем мы сами.
Пытаюсь заглянуть через масксеть в небо. Оно чуть-чуть прокалывается сквозь неподвижную листву. Но небо - далеко. А вот над головой по-прежнему дубы, уложенные в перекрытие блиндажа. Они тоже сопротивляются смерти, выдавливая из своих обрубленных тел ростки-побеги. Но темнота и сырость довершают дело, начатое топорами и пилой, - они выходят худосочными, бледными. Словно не из дуба, а из подвальной картофелины…
Стряхиваю видения, сравнения, слезы. Я еще не обрублен и не спилен. И за меня бьются.
- Махмуд, раскинь карты. Посмотрим, кто из нас в этой жизни останется в дураках.
Тому играть не хочется, но интуитивно научились: если просят - то надо, какие бы кошки у тебя самого ни скребли на душе. Но выбрасываем карты машинально, не запоминая ходов и тут же забывая, кто сколько раз выиграл. Тупое, механическое движение рук. Голова забита другим.
- Все, больше не хочу, глаза болят, - на этот раз просит Махмуд, и теперь я принимаю его просьбу.
Водитель укладывается на нары, и вдруг отмечаю, какими мы сделались маленькими, усохшими. Особенно Борис, который никогда не отличался крупным телосложением, а сейчас вообще не виден под одеялом. Какой я? Глянуть бы на себя в большое зеркало, при хорошем свете. О бороде когда-то тоже мечтал, да дольше трехдневной щетины дело не продвигалось. Сейчас хоть мети как помелом.
Начинаю ходить по землянке, не давая себе зацикливаться на прошедшем.
- Слушай, туфли снять не можешь? - вдруг раздраженно спрашивает Махмуд. - Гремишь, как на плацу.
Ребята тоже взвинченны. Когда-то я летал в командировку к ракетчикам-стратегам, которые сидят у кнопок "пуск" под землей. Так вот у них как только кого-то начинало раздражать пятнышко на рубашке напарника или даже запах изо рта, расчет тут же меняли. Наш "экипаж" вряд ли заменяем, поэтому…
Поэтому снимаю туфли, облачаюсь в шлепки водителя. Шаги стали бесшумными. Так же бесшумно вдалбливаю себе: "Держаться, держаться, держаться".
16
Шью впотьмах корсет. Из-за почек. Впервые узнал, где они находятся, - думал, стылость высосала всю спину, но она продолжала и продолжала, да еще с болями, что-то тянуть по бокам.
- Это почки, - провел углубленное медицинское освидетельствование Борис.
Лежать, несмотря на нары, все холоднее. Угли дают спасение часа на два, остальное время боремся с холодом зарядкой. Давно присматривался к одеялам, достаточно элегантно задрапировавшим стены, потом плюнул на последствия, взял осколок зеркала.
- Ты что? Это же имущество Ичкерии, - полушутя-полусерьезно останавливает Махмуд. В плену как на незнакомой планете: любое неосторожное движение таит опасность. Но ведь порой еще большую угрозу представляет бездействие…
Выбираю менее подгнившее одеяло и начинаю кромсать. Сначала отчекрыживаю длинную полосу - пойдет на портянки. Обматываю ноги, сверху натягиваю дырчатые носки. Думал, нога не войдет в туфлю. Вошла. Или она похудела, или башмаки разносились.
Одеяло на стене висит некрасивым ошметком, словно полостную операцию делал не хирург, а зубной техник. Но ведь и не скальпель был в руках. Срываю его полностью. Полосую дальше. Новым куском заматываю под костюмом грудь и спину. Протыкаю дыры для бечевки, плотно затягиваю пахнущий мышами, пыльный корсет. Сразу становится намного теплее, а запахи - это ерунда, это блажь.
Успехи вдохновляют, и проволокой сшиваю вместе два одеяла, которыми укрываюсь, - чтобы не разъезжались. Жертвую еще одной полоской с полотенца, повязываю лоб наподобие платка. Совсем тепло. Что еще можно предпринять? Как же мы ленивы в обыденной жизни и как мало знаем и умеем. Цивилизация развращает или, по крайней мере, не учит выживанию…
Замечаю лопату, забытую охраной с вечера после порции углей. Выкапываю в полу рядом с нарами углубление. Затем собираю пустые банки из-под "Новинки", начинаю их сплющивать. Махмуд догадывается о намерении, начинает помогать. Выкладываем жестянкой яму - теперь жар будет держаться еще дольше. Можно даже опробовать.
Разбираем с Махмудом одну из полок, лопатой колем на щепу чурбаки. Собираем все, что может гореть. Складываем костерок, зажигаем. Дым повалил такой, что на улице послышался топот.
- Что у вас? Живы? - кричат издалека, боясь окунуться в грязно-белую струю, вытягиваемую из блиндажа.
Мы лежим на полу, задыхаемся. Но не настолько, чтобы умирать. Терпим, верим, что дрова займутся огнем и дым постепенно уйдет. А тепло останется.
- Живы. Греемся.
А для себя отмечаем штрих - знать, не безразличны мы еще боевикам, виды у них на нас имеются. И то хорошо.
Плохо, что приближается зима. На лето грех жаловаться, в целом было тепло. А вот морозы в таких условиях выдержать не сможем. Впрочем, что я о зиме. Ноябрь ближе…
Верю и не верю в данный срок. С одной стороны, зачем убивать, а с другой - а почему бы и не убить? У человека с ружьем нервы всегда слабее…
А нас уже несколько раз поднимали днем на свет, разрешали походить около землянки. Стрельбы давно не слышно, лес стоит тихий, мирный и, судя по запахам, - грибной. В лесах, даже чеченских, кроме боевиков и шакалов должны водиться и грибы. Война грибам не помеха.
И еще один подарок, в котором захотелось увидеть смысл, - белые вязаные шапочки, принесенные Чикой.
- Белые - это хорошо, - вслух обрадовался я.
- Почему?
- В начале плена нам дали черные носки. Они сносились. Может, с шапочками светлая полоса начнется.
- Пускай, - соглашается Чика. - Нам тоже надоело из-за вас здесь мерзнуть. Все отряды уже по домам сидят.
Но еще большая неожиданность ждала Бориса, когда после приезда мотоцикла послышался топот в нашу сторону.
- Кто Борис? Ему передача.
В пакете, брошенном в дыру, оказались свитер, белая рубашка без рукавов (!) и белье. Ни записки, ни объяснений. Радость Махмуду, заимевшему наконец плавки. А вот Борис вместо радости загрустил. И, как вскоре выяснилось, не без оснований. Именно его выдернули на очередной допрос.
- Если твои родственники не успокоятся, мы включим им счетчик. Дадим неделю срока и, если тебя не выкупят, начнем набавлять цену - миллиард сто, миллиард двести.
- А что происходит?
- Хотят получить тебя бесплатно, за красивые глазки. Не получится, пусть хоть на самого Яндарбиева выходят. Мы никому не подчиняемся, только собственному карману. А в нем должны рождаться деньги. "Пустой карман не любит нохчи…"
- "… Карман командует: вперед", - закончил уже знакомую нам песню Борис.
- Вот видишь, все знаешь. Пиши своему брату: если еще раз появится в Чечне без денег, возьмем в заложники и его. И пусть тогда попробуют выкупить двоих.
Борис нервно пишет, понимая свою обреченность, - если родственники пытаются освободить его без денег, значит, нужную сумму не смогли собрать. Да и где ее соберешь? С чего? Богатые в Чечню в самом деле не ездили, а он полтора года на свой страх и риск, по совести…
Снова все плохо, зыбко. Носки сносились. Их бы выбросить, но других нету…
В эту ночь, словно специально, охрана опять забывает в землянке лопату. Бдительность потеряна из-за гитары: ее попросил принести Махмуд, Борис настроил, спел несколько песен. Голос у него оказался красивый, и вспоминаю свои концерты: как же я давил ребятам на нервы! Но сами виноваты, могли бы петь и без меня.
После песен охрана уходит, а лопата как стояла, упершись в раздумье лбом о стену, так и осталась нетронутой. Переглядываемся с Махмудом, подходим к двери. Оглядываем стены вокруг решетки. Углубление можно сделать за час-полтора и, минуя растяжки, выбраться наружу.
Мысли о побеге вертелись всегда, и вот сегодня есть реальная возможность вырваться.
Но что дальше? Что после того, как поднимемся на ступени? Если делать ноги серьезно, то уходить придется в горы, через перевалы. На равнине, к тому же после вывода войск, нас отловят в первые два дня. Но в горах без теплых вещей, пищи и оружия делать нечего. Все это нужно брать здесь. Значит, кого-то убивать? На Хозяина рука не поднимется, на Че Гевару, Чику, Литератора тоже. Вообще-то парадокс. По отдельности каждый вроде и неплохой, а вот вместе… Вместе - отряд, где действуют законы стаи.
А тут еще Че Гевара на нравственность, сам не зная того, надавил. Признался накануне:
- Туда-сюда, когда вас водили с повязками, вы были абсолютно безразличны нам. А тут создали движение, сняли их, увидели ваши глаза - вроде и убивать теперь жалко будет. Прикинь, ерунда какая.
Но основное, что удерживает от побега, - боязнь за семьи. Домашние адреса известны из паспортов, и не успеем мы встретить первый же рассвет на воле, как звонки в Нальчик и Москву поднимут тех, кто отыграется на наших близких. А если еще и кровь прольем…
Так что, даже если минуем посты, пройдем минные поля и растяжки, перевалим хребты, отобьемся от волков и придем-таки к своим, тут же на коленях опять поползем в Чечню. Умоляя не трогать семьи. Плен - это личный крест каждого, и нести его только нам. Поэтому пусть хоть всю охрану снимут, пусть распахнут двери - не выйдем. Пока не договорятся те, кто занимается нами.
Махмуду, не имеющему пока семьи, с мыслью о беспомощности смириться тяжелее. Но времена, к сожалению, не кавказских пленников Льва Толстого: связь сделает месть быстрой.
Остаемся. Время чертить календарики на октябрь…
Расщепляю, расправляю очередную сигаретную пачку. Проволочкой пришиваю белый лоскуток к истрепавшейся, истершейся простынке, где зачеркнуты предыдущие месяцы. Пока помню практически каждый прожитый день - и когда расстреливали, и когда давали надежду. Перемещения помню. Разговоры. Значит, мы еще не долго маемся в заточении?
Подхожу к двери. Отодвигаю одеяло. По ступенькам топот - кто-то стоял у решетки и слушал наши разговоры. Пусть слушают, если не отваливаются уши. Их дело - охранять.
Тут же задумываюсь о своем равнодушии. Хорошо это или плохо? С одной стороны, приказал себе принимать происходящее как неизбежность, но и махнуть на все рукой… Нет, надо продолжать и удивляться, и негодовать, и радоваться. Большей частью про себя, конечно. По-моему, в том же Коране записано: "Аллах всемогущий. Сначала дай нам терпение, а только потом - страдания"…
Ох, война-война, дурость несусветная. Политики с обеих сторон наверняка уже бросились подсчитывать ее результаты и выгадывать свое будущее, социологи - проводить опросы и вычерчивать рейтинги. Военные, в очередной раз подставленные и, как всегда, оставленные одни против прессы, запрутся в городках. Родители погибших зададут один-единственный вопрос: "За что?" - но никто не даст им ответа - ни в Кремле, ни в Белом Доме. Потому что в собственной подлости и глупости мало кто признается. А лицами чернеть будут близкие тех, кто пропал без вести или захвачен в плен. От них же постараются каким-либо образом побыстрее отгородиться…
Все предугадываемо в этом мире.
Все?
17
Мы в очередной яме. Седьмой.
Накануне уложили в кузов грузовика, сверху забросали одеялами и привезли в какое-то селение. Машина въехала во двор, и нас прямым ходом - в узкий бетонный люк. Следом полетел нажитый за три месяца нехитрый скарб, собранный в землянке столь спешно, что невольно подумалось: или в лагерь с инспекцией приезжает кто-то из высшего начальства, или возникла реальная угроза нашего перезахвата.
Новый подвал длинен, узок, приплюснут. Школьный пенал.
С бетонного потолка, обтянутого сеткой "рабица", капает конденсат. Вдоль стен - лавки с белыми бляшками плесени. Укладываем на них одеяла, но доски от сырости легко переламываются пополам, выставляя острые, словно кости при открытом переломе, углы.
"Так изнутри сгнием и когда-то переломимся и мы", - мысль мелькнула сама собой, машинально отметилось, что, возможно, произойдет с нами через какое-то время.
В дальнем углу блестят крышки закрученных на зиму консервов - помидоры, огурцы, варенье. В любом случае с голоду хотя бы первое время не помрем. А вот что делать с сыростью…
- Ох, сынки, попали к бабке на старости лет в подвал, - слышим над собой голос.
В люк, став на колени, заглядывает старуха, жалостливо качает головой. Рядом резвятся детишки.
Мы немеем. Кажется, это самое глубокое потрясение за время плена. Когда держат в неволе боевики - это вроде нормально, как-то объяснимо. Но чтобы в подобном участвовали женщины…
Попытался представить маму - что бы она делала, если бы мы, ее сыновья, загоняли в погреб пленников. Прокляла бы, отреклась и выгнала из дома. А здесь - в порядке вещей. Конечно, в глазах наших тюремщиков - это не мы сидим, а сотни тысяч долларов копошатся в яме. А ради этого можно закрыть глаза… Вот только мама бы не закрыла.
А пока нас продолжает жалеть старуха:
- Что еще принести?
- Чего-нибудь постелить на пол, - прошу я. Пол мокрый от падающих сверху капель. - Солому, старые одеяла.
Расщедрились на два пустых мешка. А семь полных, с мукой, наваливают сверху на крышку. В щель видим, как между мешками вставляют гранату с выдернутой чекой. Господи, детей бы поберегли от случайностей.
Нет, случайность для них - это если сбегут деньги. Эквивалент денег. Мы.
Стелемся. Настроение прыгает: от "держаться" до полной апатии. Белые вязаные шапочки, наш символ освобождения, посерели от подземной грязи. На тельняшке Махмуда стерлись грани между полосками, получилась одна сплошная. Черная.