Судя по глубоко запавшим глазам, батарее склянок на журнальном столике и витавшему в квартире аптечному запаху, так оно и было. Впрочем, старый человек и многочисленные болячки – понятия взаимодополняющие, это Лев Григорьевич Жуковицкий знал по собственному опыту и посему решил не отвлекаться на болезнь собеседника, хотя тот был не так уж и стар: если верить его собственным словам, было ему никак не больше пятидесяти семи лет. Что ж, старость – понятие относительное…
– Все это очень интересно, – сказал тогда Лев Григорьевич, покосившись на часы. Сделал он это как бы украдкой, но при этом так, чтобы его маневр не остался незамеченным. Обычно этот простенький прием действовал безотказно – во всяком случае, на интеллигентных людей, к каковым, несомненно, относился потомок лютого есаула Байрачного. – И все-таки мне не совсем понятно, зачем вы меня пригласили.
Лев Григорьевич лгал: он все отлично понял задолго до того, как рассказчик добрался до середины своего повествования, но понимание это отнюдь не вызвало в его душе бури восторга. Ему приходилось слышать об исчезнувшей чудотворной иконе Любомльской Божьей Матери, и то, что он слышал, не внушало коммерческого оптимизма. Икона действительно была подобрана казаками на дороге возле расстрелянного не то красными, не то махновцами крестного хода, и с тех пор о ней никто ничего не слышал. Православная церковь много лет искала чудотворный образ, но все предпринятые ею розыски не дали никакого результата. Считалось, что казаки вывезли ее в Китай, откуда она могла попасть куда угодно – в том числе и в костер, разожженный энтузиастами Культурной революции. В последнее время история иконы получила широкую огласку благодаря телевидению, а телевидение Лев Григорьевич остро недолюбливал – как само по себе, так и все, что было с ним связано.
– Простите, уважаемый Лев Григорьевич, – упорствовал Байрачный, – но вы действительно не совсем поняли . Я, к сожалению, не располагаю временем, достаточным для того, чтобы проделать все обычным путем.
Видите ли, у меня рак, и проживу я в самом лучшем случае месяц. Потому-то я и обратился к вам в надежде на ваш опыт в такого рода делах. Мне рекомендовали вас не только как самого знающего, но и как самого порядочного специалиста в своей области, и я очень рассчитывал на то, что нам не придется хитрить и обманывать друг Друга. Икона здесь, в этой квартире, и я хочу, чтобы вы ее забрали.
– Рак, гм… – Лев Григорьевич охватил ладонью подбородок, испытывая, как всегда в подобных случаях, сильнейшую неловкость. Нужно было что-то сказать, но что именно, он не знал. Век, можно сказать, прожил, а не знал! – Простите, мне очень жаль, – выдавил он наконец, отводя глаза.
– Оставьте, Лев Григорьевич, – ухитрившись не поморщиться, оборвал его больной. – Мой рак не является предметом обсуждения, и упомянул я о нем только для того, чтобы вы могли верно оценить ситуацию, а вовсе не для того, чтобы вас разжалобить.
– Деньги на лечение? – остро стыдясь собственных слов, но не желая смешивать коммерцию с благотворительностью, спросил Жуковицкий. – Операция за границей? Поверьте, Петр Алексеевич, я вам искренне сочувствую, но коммерческая целесообразность сделки представляется мне, гм… Э, да что там! Откровенность за откровенность: я знаю, что икона эта, если это она, не имеет цены. И именно поэтому я не могу ее взять.
Это все равно что пытаться продать Сикстинскую Мадонну или, скажем, Мону Лизу. Вы меня понимаете?
Возможно, я покажусь вам грубым торгашом, но приобрести у вас икону, хотя бы и за двадцать пять рублей, означало бы просто выбросить деньги на ветер. Я даже не смогу ее выставлять, не говоря уже о продаже. Вы ведь наводили справки, так неужели ваши информаторы вам не сказали, что я не совершаю противозаконных сделок?
– У вас есть сигареты? – вопросом на вопрос ответил Байрачный. – Будьте так любезны, одну… Благодарю вас.
Он прикурил от поднесенной Львом Григорьевичем зажигалки, сделал две глубокие затяжки, мучительно закашлялся и ткнул сигарету в стакан с недопитым чаем.
– Простите, – сказал он, перехватив сочувственный взгляд антиквара. – Не могу курить, а хочется… До смерти хочется, извините за каламбур. Так вот, по поводу иконы… Во-первых, мы с вами не мальчики и прекрасно знаем, что при желании продать можно все – хоть Мону Лизу, хоть Спасскую башню Кремля. И не просто продать, а выручить огромные, чудовищные деньги. Во-вторых, чтоб вы знали, никакая операция, никакое лечение мне уже не поможет. Это, как говорится, медицинский факт, оспаривать который у меня нет ни оснований, ни сил, ни, главное, желания. Вы ведь читали Платона?
Помните, как уходил из жизни Сократ? Смерть – это освобождение духа от бренных оков, путь от страданий к блаженству… А зачем мне деньги в краю вечного блаженства? У меня и наследников-то нет. Понимаете, нет наследников! Книги, мебель, сбережения – на них наплевать, пусть идут куда угодно, хоть ко всем чертям.
Но икона… Икону жаль. Ведь не зря она прошла через все эти войны и революции, правда? Не для того же мой дед ее спас, чтобы она безвестно сгинула в какой-нибудь котельной или уехала за границу, в коллекцию немецкого или английского толстосума – стоять там на одной полке с матрешками! Короче говоря, я хочу, чтобы вы стали моим.., ну, душеприказчиком, что ли. Икону нужно вернуть в храм, или государству, или… Словом, вам виднее, вы же специалист, а не я. Делайте с ней что хотите, я вам полностью доверяю. Она ваша. Вот, возьмите.
Он вынул откуда-то из-под стола плоский пакет в коричневой оберточной бумаге и протянул его Льву Григорьевичу. "Больной человек, – подумал Лев Григорьевич, не делая попытки прикоснуться к пакету и даже, наоборот, засовывая руки в карманы, от греха подальше. Интеллигент в первом поколении, на три четверти съеденный раком. Он просто не ведает, что творит, на него нельзя обижаться. С ним надо как-то помягче, но как?"
Байрачному, похоже, было тяжело держать икону, ион осторожно опустил ее на стол, кое-как пристроив между склянками и стопками книг по истории. Лев Григорьевич заметил выступивший у него на висках пот и устыдился было, но тут же одернул себя: кем бы ни был этот человек, как бы он ни страдал, но принять его предложение – значит нажить жесточайший геморрой.
– Вернуть, – повторил он, глядя на свои сплетенные на животе пальцы. – Долго же вы собирались с духом!
– Слишком долго, – согласился больной. – Целых три поколения…
– Извините меня, Петр Алексеевич, – сказал Жуковицкий, – но вы бьете на жалость. Не надо меня мучить, у меня больное сердце. Ну почему вы сами не отнесли икону в церковь – я имею в виду, когда могли это сделать? Вас бы там приняли с распростертыми объятиями и даже не стали бы задавать неудобных вопросов. А?..
– Если честно, я надеялся, что… Ну, словом, что она поможет. Даже молиться пробовал, да вот, не помогло…
Знаете, мне в последнее время кажется, что она саману, вы понимаете, сама хочет вернуться. А мы слишком долго держали ее в сундуке, отсюда и все наши несчастья. Деда расстреляли, отец погиб, мама умерла – тоже, кстати, от рака… Жену сбила машина, детей у нас не было, а я – как видите…
– То есть вы намекаете, что если я, к примеру, решу вас обмануть и продам икону какому-нибудь фирмачу, то мне не миновать обширного инфаркта?
– Полно, Лев Григорьевич, – сказал Байрачный. – Цинизм – оружие слабых. Вы ведь православный?
– Гм, – сказал Лев Григорьевич и с подозрением покосился на собеседника: издевается, что ли? – Гм, – повторил он, видя, что Байрачный и не думал издеваться. – Видите ли, Петр Алексеевич, как бы вам сказать…
Откровенно говоря, я не столько Григорьевич, сколько Гиршевич… Словом, как в том анекдоте: "Ваша национальность?" – "Да"… Так что вопрос, извините, не по адресу.
– Неважно, – сказал Байрачный, и по его лицу антиквар понял, что это ему действительно неважно. – Мне говорили о вас как о честном человеке. Да вы же сами сказали пять минут назад, что никогда не совершаете противозаконных сделок. В конце концов, я понимаю, что это хлопотно, и могу оплатить ваши услуги. Я не богат, но кое-что мне удалось скопить…
Жуковицкий остановил его движением ладони.
– Оставим вопрос об оплате. Это, конечно, бестактно, но я скажу: я не мародер, чтобы грабить умирающего. В конце концов, мне никто не помешает содрать что-нибудь со святой православной церкви, к которой я не принадлежу. Поверьте, эти толстосумы не обеднеют. Но речь сейчас не о деньгах и даже не о том, почему вам взбрело в голову выбрать для этого дела не адвоката или нотариуса, а антиквара, то есть вашего покорного слугу.
В конце концов, воля ваша, да и квалифицированная экспертиза в таком щекотливом деле не помешает. Подумаешь, какой-то казак что-то такое сказал! Речь, повторяю, не об этом. Насчет котельной тоже, в общем-то, все ясно… Но, клянусь, я даже не взгляну на вашу икону, пока вы мне не растолкуете, что имели в виду, говоря о коллекции какого-то англичанина или немца, в которую она якобы может попасть. Сомневаюсь, что участковый и слесарь из ЖЭКа, которые придут взламывать вашу дверь, сумеют продать икону за рубеж. Да и побоятся, наверное, там же будут еще и понятые… Так откуда такие подозрения?
Умирающий дернул щекой и принялся, не снимая, протирать носовым платком очки. Фокус был старый, Лев Григорьевич сам неоднократно прибегал к нему в те времена, когда еще носил очки, сменившиеся ныне контактными линзами, и то, как тщательно и долго Байрачный прятал от него свой взгляд за мятым носовым платком, окончательно убедило Жуковицкого в том, что вопрос был задан своевременно.
– Но ведь это же так, – пробормотал Байрачный.
– Сомневаюсь, – жестко возразил Лев Григорьевич. – Послушайте, вы же сами сказали, что у вас нет времени на хитрости! Так я вам скажу больше: помимо времени, у вас нет еще и умения хитрить. Я старше вас, и жизнь свою я провел не в университетской библиотеке, а среди людей грубых и хитрых, способных мать родную продать за какой-нибудь позеленевший подсвечник. Так что оставьте вы эти игры, на вас неловко смотреть! Допустим, при определенных условиях я могу согласиться получить от вас этот пакет с неприятностями, но согласитесь и вы, что мне надо знать, какие именно неприятности меня поджидают! Евреев на свете много, а Иисус был всего один, и второго пока не видно.
– Ну хорошо. В конце концов, вы, наверное, правы, я не могу заставлять вас действовать вслепую. Видите ли, я имел неосторожность рассказать об иконе одному человеку, и он… Ну, словом, он хочет иметь ее в своей коллекции. Так он, по крайней мере, говорит, но я знаю, что он постоянно нуждается в деньгах…
– Так, – сказал Лев Григорьевич тоном человека, только что получившего подтверждение своим худшим подозрениям. – Своя коллекция, вы говорите? Кто же это такой, позвольте узнать?
– Виктор Ремизов, – сказал Байрачный. – Он мой ученик, но ушел из науки лет пять назад и занялся, кажется, каким-то бизнесом…
– Угу, – кивнув, задумчиво промычал Лев Григорьевич. – Держит этакую помесь картинной галереи, антикварного магазина, колониальной лавки и обыкновенной барахолки. Кто его знает, чем он на самом деле занимается, этот ваш бизнесмен. Угу… Так этот шлимазл, значит, еще и ваш ученик? Ну, так вы напрасно волнуетесь. Насколько мне известно, он никогда не опускался до уголовщины. Мне пару раз довелось иметь с ним дело, и он показался мне вполне приличным молодым человеком.
– Не знаю, – сказал Байрачный. – Он будто сошел с ума: звонит днем и ночью, предлагает какие-то бешеные деньги, умоляет, грозит… Несколько раз я видел его у себя под окнами, а вчера сестра, которая приходит делать мне уколы, сказала, что видела возле моей двери какого-то человека и будто бы он копался в замке…
– А вы слышали, как он там копался? – хмурясь, спросил Лев Григорьевич.
– Видите ли, обычно перед тем, как приходит сестра, я бываю не в состоянии реагировать на посторонние раздражители. Мне, знаете ли, хватает внутренних.
– Морфий? – невольно отводя взгляд, спросил Жуковицкий.
– Ну а вы как думали? Перед вами законченный наркоман. Подумать страшно, что будет, если я вдруг каким-то чудом выздоровею… Но то, что я вам сейчас говорю, – это не бред наркомана, поверьте.
– Сошел с ума, вы говорите? – задумчиво переспросил Лев Григорьевич. – М-да… Я его, конечно, не одобряю, но понять могу. Такой куш! Крупные зарубежные аукционеры, конечно, не станут связываться с ворованной иконой, но есть ведь и другие – не такие известные, не такие легальные, но не менее доходные. Да, дела… А вы не боитесь, что я сделаю то же самое, что хочет Ремизов?
Получу икону – даром, заметьте, – да и продам ее за сумасшедшие деньги. Куплю виллу на берегу Женевского озера и буду, сидя на террасе, вспоминать вот этот наш разговор… А? Не боитесь?
– Сами бойтесь, – сквозь зубы вытолкнул Байрачный. – А я свое уже отбоялся.
Жуковицкий посмотрел на него и понял, что пора уходить. Лицо Байрачного сделалось желто-зеленым, темные круги возле глаз стали еще темнее, на лбу и висках крупными каплями выступил пот. Зубы историка были стиснуты, на туго обтянутых кожей скулах ходили желваки. Наступала боль, и притом такая, какую Лев Григорьевич, слава богу, не мог себе даже представить. "Шлимазл, – подумал он, имея в виду себя самого, – старый поц в дорогом костюме, с золотым портсигаром в кармане и с ключом от "Мерседеса" в другом… Что ты мучаешь человека, ему же и без тебя больно! Скажи ему "да" или "нет" и проваливай, откуда пришел. И ты таки скажешь "да", потому что в противном случае сюда придет этот шакал Витюша Ремизов и станет шарить здесь, переступая через еще не остывшее тело, и как ты тогда посмотришь в глаза своей маме, которая встретит тебя на том свете и отвернется от тебя, засранца? Неужели так трудно раз в жизни поступить по-человечески? "
– Да, – громко сказал он и тут же, чтобы исключить двоякое истолкование этого короткого словечка и отрезать себе последний путь к отступлению, добавил:
– Да, я возьмусь за это дело. Вы хотите оформить все нотариально? У меня есть знакомый но…
– Икона ваша, – почти простонал Байрачный. – Я вам верю на слово. Будете смотреть?
– Буду, но не здесь, – решился Жуковицкий. – Здесь, сколько бы я ни смотрел, я смогу лишь очень приблизительно определить возраст иконы и сказать: да, похожа. Или, наоборот, непохожа… Послушайте, когда к вам придет сестра?
– Через полчаса… Не беспокойтесь, я потерплю.
Ступайте, у нее свой ключ, она привыкла, она профессионал… А вы ступайте!
– Черт, это я вас заболтал, отнял силы… Простите, бога ради!
– Вы тут ни при чем. Забирайте икону и уходите.
Поскорее, прошу вас, в этом зрелище нет ничего приятного…
Лев Григорьевич поднялся и взял со стола икону.
Бумажный пакет хрустнул, Жуковицкий ощутил вес иконы – совсем ничтожный, несопоставимый с размерами свертка вес высушенной веками липовой доски – и лишь сейчас разглядел мутные, пожелтевшие фотографии, которыми была украшена противоположная стена. На одной из них, самой старой, переломленной посередине, был изображен чубатый молодец с лихо закрученными кверху усами, в гимнастерке и фуражке с кантом – очевидно, сам подъесаул Степан Петрович Байрачный, расстрелянный НКВД в декабре тридцать шестого года. Глаза у подъесаула были похожи на следы от булавочных уколов, гладкая жандармская рожа так и просила кирпича – словом, личность была неприятная. Лев Григорьевич кое-как затолкал икону в портфель, сгреб со спинки кресла пальто и шляпу, простился с хозяином, который его, кажется, уже не услышал, и торопливо покинул эту страшную квартиру, тщательно проверив, защелкнулся ли замок на входной двери.
Уже усевшись в машину и запустив двигатель, он вдруг осознал – неизвестно почему, – что в квартире Байрачного не было телевизора.
…Спустя полтора часа Лев Григорьевич закончил первоначальную экспертизу. Насчет чудес он по-прежнему сомневался, но одно было ясно как божий день: предмет, лежавший перед ним на столе, действительно являлся чудотворной иконой Любомльской Божьей Матери, считавшейся безвозвратно утраченной в девятнадцатом году прошлого века. Теперь Лев Григорьевич знал это наверняка. Теперь он не знал другого – что ему делать с этим своим открытием.
И в эту минуту над ухом у него, словно выстрел, грянул телефонный звонок.
* * *
Юрий отпер дверь и пригласил гостя войти. Из узкой темной прихожей знакомо потянуло застоявшимся табачным дымом. Стоявшая полуоткрытой стеклянная дверь в комнату отразила их темные силуэты. Шайтан глухо заворчал на эти силуэты, но тут же сконфуженно умолк, разобравшись в ситуации, и первым проскользнул в прихожую.
Прихожая у Юрия была размером с обувную коробку, и двое крупных мужчин с трудом поместились здесь.
Юрий закрыл входную дверь, включил свет и прислонился к двери спиной, давая гостю возможность снять свой армейский бушлат. Из комнаты доносилось цоканье собачьих когтей по полу и частое пыхтение: пес принюхивался, осваиваясь в незнакомом месте.
– Шайтан, не хами! – стаскивая ботинки, негромко прикрикнул гость. – Сидеть!
Пес появился на пороге прихожей и уселся там, преданно глядя на хозяина. Судя по выражению его морды, он осматривал квартиру вовсе не из любопытства, а лишь для того, чтобы убедиться в отсутствии засады. "Артист", – подумал Юрий.
– Клоун, – будто прочитав его мысли, сказал хозяин собаки. – Обормот. Ну, куда тут у тебя? – обратился он к Юрию.
– Проходи, не заблудишься, – ответил тот, стаскивая куртку. – Выключатель справа, на стене.
Гость шагнул в комнату, щелкнул выключателем и присвистнул.
– Хоромы, – сказал он. – Пещера Али-Бабы.
– Нормально, – проворчал Юрий. – Мне хватает.
Кухню найдешь? Вот и действуй.
Гость, однако, не торопился проходить на кухню.
Юрий вошел в комнату и увидел, что тот стоит у стены напротив окна и разглядывает развешанные над кроватью фотографии. На фотографиях было много вооруженных людей в камуфляже. Кое-кто из этих людей остался только на снимках, сделанных дешевой "мыльницей", а двое уцелевших стояли здесь, в этой комнате с низким потолком, заставленной дряхлой отечественной мебелью и дорогой японской электроникой.
– Узнаешь? – спросил Юрий.
– Да, были денечки, пропади они пропадом, – вздохнул гость. – А у меня вот и фоток не осталось. Сгорело все к чертовой бабушке вместе с грузовиком. Колонну обстреляли, понимаешь, да так ловко, что… Ну, словом, самого еле-еле вытащили.
Юрий прошел на кухню, открыл холодильник, сунул водку в морозилку и оценил свои съестные припасы. Припасов было не густо, но кое-что отыскалось. Тут его мягко толкнули в бедро, оттесняя от распахнутого холодильника, и толстый собачий хвост несколько раз тяжело стукнул по дверце кухонного шкафчика.
– Жрать хочешь? – спросил Юрий, и Шайтан утвердительно проскулил в ответ. – Придется подождать, приятель.
– Шайтан, фу! – возмущенно воскликнул гость, появляясь на пороге кухни. – Ты, я вижу, совсем освоился. А ну сядь! Место!
Пес совсем по-человечески вздохнул и, понурившись, побрел в прихожую, где и обрушился на пол с таким стуком, будто кто-то уронил охапку дров.
– Разгильдяй, – сказал его хозяин. – Надо бы им всерьез заняться, да все недосуг.
– А не поздно? – спросил Юрий. – В его-то возрасте…